‑ Так это ты, Селестин!!
Они не шевелились, замерли, как были, смотря в глаза друг другу.
А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.
‑ Как же это так? ‑ тихо, так тихо, что даже она едва‑едва разобрала его слова, проговорил он. Глаза ее вдруг налились слезами.
‑ Да так, померли. Все трое в один месяц,‑ продолжала она. ‑ Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку да к доктору, за похороны троих... продала, что было вещей, расплатилась и осталась в чем была. Пост f04 упила в прислуги к барину Кашо... помнишь, хромой такой? Мне. только что пятнадцать лет минуло, мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты‑то уехал. С ним согрешила... Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу, он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.
Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.
‑ Что ж это мы наделали! ‑ проговорил он.
‑ Я думала, и ты тоже умер,‑ сказала она сквозь слезы. ‑ Разве это от меня,‑ прошептала она.
‑ Как же ты меня не узнала? ‑ так же шепотом сказал он.
‑ Я не знаю, я не виновата,‑ продолжала она и еще пуще заплакала.
‑ Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты‑то как не узнала? Она с отчаянием махнула рукой.
‑ Ах! я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.
Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.
Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.
Мало‑помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.
‑ Да, ты Франсуаза! сестра! ‑ проговорил он. И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.
Товарищи его обратились к нему и уставились на него.
‑ Вишь, как надулся,‑ сказал один.
‑ Будет орать‑то,‑ сказал другой.
‑ Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх,‑ сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.
Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.
‑ Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому‑нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха‑ха‑ха‑ха!.. ‑ зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол, и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.
‑ Надо его уложить спать,‑ сказал один из товарищей,‑ а то как бы на улице не засадили его.
И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.