- В чём дело? - спросил он сухо и быстро. Я назвал себя, поспешно и неловко вытащил из карма-нов поддевки два маленьких мешочка с зерном и поло-жил перед ним на стол.
- Садитесь, - как-то вскользь сказал он, садясь за стол, и, не гладя на меня, стал развязывать эти мешочки. Развязав, он вынул горсточку одного зерна, подбросил его на ладони, потёр в пальцах и понюхал, потом сделал то же самое с другим.
- Сколько всего? - спросил он невнимательно.
- То есть четвертей? - спросил я.
- Да не вагонов же, - сказал он насмешливо. Я вспыхнул, но он не дал мне ответить:
- Впрочем, это не суть важно. Цены сейчас слабы, вы их небось сами знаете...
И, назвав свою цену, предложил привозить хлеб хоть завтра.
- Я на эту цену согласен, - сказал я, краснея.- Мож-но получить задаток?
Он молча вынул из бокового кармана бумажник, подал мне сторублевую бумажку и привычным, очень точным жестом снова спрятал его.
- Прикажете расписку? - спросил я, краснея ещё более от неловкого наслаждения своей взрослостью и деловитостью.
Он усмехнулся, ответил, что, слава богу, Александр Сергеевич Арсеньев достаточно всем известен, и, как бы желая дать мне понять, что деловой разговор кончен, рас-крыл лежащий на столе серебряный портсигар и протянул его мне.
- Благодарю вас, я не курю, - сказал я. Он закурил и опять как-то вскользь спросил:
- Это вы пишете стихи?
Я взглянул на него с чрезвычайным изумлением, но он опять не дал мне ответить.
- Не удивляйтесь, что я и такими делами интересу-юсь, - сказал он с усмешкой. - Я ведь, с позволения ска-зать, тоже поэт. Даже когда-то книжку выпустил. Те-перь, понятно, лиру оставил в покое, - не до неё, да и та-ланту оказалось мало, - пишу только корреспонденции, как, может быть, слыхали, но интересоваться литерату-рой продолжаю, выписываю много газет и журналов... Это, если не ошибаюсь, первый ваш дебют в толстом журнале? Позвольте от души пожелать вам успеха и по-советовать не манкировать собой.
- То есть как? - спросил я, пораженный столь не-ожиданным оборотом этого делового свидания.
- А так, что вам очень крепко надо подумать о своём будущем. Вы меня простите, для занятий литературой нужны и средства к жизни, и большое образование, а что ж у вас есть? Вот вспоминаю себя. Без ложной скромно-сти скажу, малый я был не глупый, ещё мальчишкой ви-дел столько, сколько дай бог любому туристу, а что я пи-сал? Вспоминать стыдно!
Родился я в глуши степной,
В простой и душной хате,
Где вместо мебели резной
Качались полати...
- Позвольте спросить, что за оболтус писал это? Во-первых, фальшь, - ни в какой степной хате я не рожался, родился в городе, во-вторых, сравнивать полати с какой-то резной мебелью верх глупости и, в-третьих, полати ни-когда не качаются. И разве я всего этого не знал? Пре-красно знал, но не говорить этого вздору не мог, потому что был неразвит, некультурен, а развиваться не имел возможности в силу бедности... моё почтение, - сказал он, вдруг поднимаясь, протягивая мне руку, крепко по-жимая мою и пристально глядя мне в глаза. - Пусть я по-служу вам поводом для серьёзных размышлений о себе. Сидеть сиднем в деревне, не видать жизни, пописывать и почитывать спустя рукава - карьера не блестящая. А у вас заметен хороший талант, и впечатление вы произво-дите, простите за откровенность, очень приятное... И вдруг опять стал сух и серьезен. - До свидания, -опять как-то невнимательно сказал он, кивком головы отпуская меня и снова садясь за свой стол. - Прошу передать поклон вашему батюшке,..
Так неожиданно получил я ещё одно подтверждение своим тайным замыслам покинуть Батурино.
XIII
Замыслы эти осуществились, однако, не скоро.
Жизнь моя снова пошла по-прежнему и даже ещё бо-лее беспечно, день за день. Я превращался - по крайней мере, с виду - в обычного деревенского юношу, который уже довольно привычно сидел в своей усадьбе, не чужда-ясь больше её обыденного существования, ездил на охоту, бывал у соседей, в дождь или вьюгу ходил от скуки на де-ревню, в излюбленные избы, коротал время в семейном кругу за самоваром, а не то целыми часами лежал с книгой на диване... А затем случилось то, что и должно было рано или поздно случиться.
Умер наш сосед Алферов, живший совсем одиноко. Брат Николай снял это опустевшее имение в аренду и жил в ту зиму уже не с нами, а в алферовской усадьбе. И в числе его прочей прислуги была горничная Тонька. Она только что вышла замуж, но тотчас после свадьбы долж-на была, по своей бедности и бездомности, разлучиться с мужем; он был шорник и, женившись, опять пошел по своему бродячему заработку, а она поступила к брату.
Ей было лет двадцать. На деревне звали её галкой, ди-кой, считали (за молчаливость) совсем глупой. У неё был невысокий рост, смуглый цвет кожи, ловкое и крепкое сложение, маленькие и сильные руки и ноги, узкий разрез чёрно-ореховых глаз. Она была похожа на индианку: пря-мые, но грубоватые черты темного лица, грубая смоль пло-ских волос. Но я в этом находил даже какую-то особую прелесть. Я чуть не каждый день бывал у брата и всегда любовался ею, любил, как крепко и быстро она топает но-гами, неся на стол самовар или миску с супом, как бес-смысленно взглядывает: этот топот и взгляд, грубая черно-та волос, прямой ряд которых был виден под оранжевым платком, сизые губы слегка удлиненного рта, смуглая мо-лодая шея, покато переходящая в плечи, - всё неизменно вызывало во мне томящее беспокойство. Случалось, что, встретясь с ней где-нибудь в прихожей, в сенцах, я, шутя, ловил её на ходу, прижимал к стене... Она молча выверты-валась - и тем дело и кончалось. Никаких любовных чувств мы друг к другу не испытывали.
Но вот, гуляя как-то в зимние сумерки по деревне, я рассеянно свернул во двор алферовской усадьбы, прошел среди сугробов к дому, поднялся на крыльцо. В прихожей, совсем тёмной, особенно сверху, сумрачно и фантастич-но, точно в черной пещере, краснела грудой раскаленных углей только что истопленная печка, а Тонька, без платка, вытянув слегка раздвинутые босые смуглые ноги, берцы которых блестели против света своей гладкой кожей, си-дела на полу прямо против её устья, вся в её пламенно-тём-ном озаренье, держала в руках кочергу, огненно-белый конец которой лежал на углях, и, слегка отклонив от паля-щего жара такое же тёмно-пламенное лицо, полусонно смотрела на эти угли, на их малиновые, хрупко-прозрач-ные горки, кое-где уже меркнувшие под сиреневым тон-ким налётом, а кое-где ещё горевшие сине-зелёным эфи-ром. Я, входя, стукнул дверью - она даже не обернулась.
- Что-й-то у вас темно, ай дома никого нету? - спро-сил я, подходя.
Она ещё больше откинула лицо назад и, не глядя на меня, как-то неловко и томно усмехнулась.
- Будто не знаете! - сказала она насмешливо.
- Что не знаю?
- Да уж будет, будет...
- Что будет?
- Да как же вы можете не знать, где они, когда они к вам пошли...
- Я гулял, не видал их.
- Знаем мы ваше гулянье...
Я присел на корточки, посматривая на её ноги и раскры-тую чёрную голову, уже весь внутренне дрожа, но притво-ряясь, что любуюсь на угли, на их жаркий багряно-тёмный свет... потом неожиданно сел рядом с нею, обнял и завалил её на пол, поймал её уклоняющиеся горячие от огня губы... Кочерга загремела, из печки посыпались искры...
На крыльцо я выскочил после того с видом человека, неожиданно совершившего убийство, перевёл дыханье и быстро оглянулся, - не идёт ли кто? Но никого не было, всё было просто и тихо; на деревне, в обычной зимней темноте, с неправдоподобным спокойствием, - точно ни-чего и не случилось, - горели по избам огни... Я взглянул, прислушался - и быстро пошел прочь со двора, не чуя земли под собой от двух совершенно противоположных чувств: страшной, непоправимой катастрофы, внезапно совершившейся в моей жизни, и какого-то ликующего, победоносного торжества...
Ночью, сквозь тревожный сон, меня то и дело томила смертельная тоска, чувство чего-то ужасного, преступно-го и постыдного, внезапно погубившего меня. Да, всё про-пало! - думал я, просыпаясь, с трудом приходя в себя. - Всё, всё пропало, всё погублено, испорчено, но, видно, так тому и быть, всё равно теперь этого уже не поправишь...
Проснувшись утром, я какими-то совсем новыми гла-зами взглянул вокруг, на эту столь знакомую мне ком-нату, ровно освещенную свежим снегом, выпавшим за ночь: солнца не было, но в комнате было очень светло от его белизны. Первая мысль, с которой я открыл глаза, была, конечно, о том, что случилось. Но мысль эта уже не испугала меня, ни тоски, ни отчаяния, ни стыда, ни чувства преступности в душе уже не было. Напротив. Как же я теперь выйду к чаю? - подумал я. - И вообще как те-перь быть? Но никак не быть, подумал я, никто ничего не знает и не узнает никогда, а на свете всё по-прежнему и даже особенно хорошо: на дворе этот любимый мной тихий белый день, сад, космато оснеженный по голым сучь-ям, весь завален белыми сугробами, в комнате тепло от кем-то затопленной, пока я спал, и теперь ровно гудя-щей и потрескивающей печки, с дрожью тянущей в себя медную заслонку... горько и свежо пахнет сквозь тепло мерзлым и оттаивающим осиновым хворостом, лежащим возле неё на полу... А случилось только то законное, не-обходимое, что и должно было случиться, - ведь мне уже семнадцать лет... И меня опять охватило чувство тор-жества, мужской гордости. Как глупо всё, что лезло мне в голову ночью! Как это дивно и ужасно, то, что было вчера! И это опять будет, может быть, даже нынче же! Ах, как я люблю и буду любить её!
XIV
С этого дня началось для меня ужасное время. Это было настоящее помешательство, всецело погло-щавшее все мои душевные и телесные силы, жизнь толь-ко минутами страсти или ожиданием их и муками жесто-чайшей ревности, совершенно разрывавшей мне сердце, когда к Тоньке приходил повидаться муж и она должна была по вечерам уходить из дому, где она спала обычно, спать с ним в людскую.