Я поспешил ответить, что я за делание и за противле-ние, "только совсем особое". моё толстовство склады-валось из тех сильных противоположных чувств, кото-рые возбуждали во мне Пьер Безухов и Анатолий Кура-кин, князь Серпуховской из "Холстомера" и Иван Ильич, "Так что же нам делать" и "Много ли человеку земли нужно", из страшных картин городской грязи и нищеты, нарисованных в статье о московской переписи, и поэти-ческой мечты о жизни среди природы, среди народа, ко-торую создали во мне "Казаки" и мои собственные впе-чатления от Малороссии: какое это счастье - отряхнуть от ног прах всей нашей неправедной жизни и заменить её чистой, трудовой жизнью где-нибудь на степном хуто-ре, в белой мазанке на берегу Днепра! Кое-что из всего этого, опустив мазанку, я и сказал доктору. Он слушал, казалось, внимательно, но как-то чересчур снисходитель-но. Одну минуту у него помутились сонно отяжелевшие глаза и задрожали от приступа зевоты сжатые челюсти, но он одолел себя, зевнул только через ноздри и сказал:
- Да, да, я вас слушаю... Значит, вы не ищете лично для себя никаких, так сказать, обычных благ "мира се-го"? Но ведь есть же не только личное. Я, например, да-леко не восхищаюсь народом, хорошо, к сожалению, знаю его, весьма мало верю, что он есть кладезь и источ-ник всех премудростей и что я обязан вместе с ним ут-верждать землю на трёх китах, но неужели всё-таки мы ничем ему не обязаны и ничего не должны ему? Впрочем, не смею поучать вас в этом направлении. Я, во всяком случае, очень рад, что мы побеседовали. Теперь же вер-нусь к тому, с чего начал. Скажу кратко и, простите, со-вершенно твёрдо. Каковы бы ни были чувства между ва-ми и моей дочерью и в какой бы стадии развития они ни находились, скажу заранее: она, конечно, совершенно свободна, но буде пожелает, например, связать себя с ва-ми какими-либо прочными узами и спросит на то моего, так сказать, благословения, то получит от меня решитель-ный отказ. Вы очень симпатичны мне, я желаю вам всяче-ских благ, но это так. Почему? Отвечу совсем по-обыва-тельски: не хочу видеть вас обоих несчастными, прозябающими в нужде, в неопределенном существовании. И потом, позвольте говорить уж совсем откровенно: что у вас общего? Гликерия девочка хорошенькая и, нечего греха таить, довольно переменчивая, - нынче одно увле-чение, завтра другое, - мечтает, уж конечно, не о толсто-вской келье под елью, - посмотрите-ка, как она одевает-ся, невзирая на наше захолустье. Я отнюдь не хочу ска-зать, что она испорченная, я только думаю, что она, как говорится, совсем не пара вам...
Она ждала меня, стоя под лестницей, встретила меня вопрошающими и готовыми к ужасу глазами. Я поспеш-но передал ей последние слова доктора. Она опустила голову.
- Да, против его воли я никогда не пойду, - сказа-ла она.
V
Живя на подворье Никулиной, я иногда выходил и без цели шёл по Щепной площади, потом по пустым полям сзади монастыря, где стояло большое кладбище, обне-сенное старыми стенами. Там только ветер дул - грусть и глушь, вечный покой крестов и плит, всеми забвенных, заброшенных, что-то пустое, подобно одинокой, смутной мысли о чём-то. Над воротами кладбища была написана безграничная сизая равнина, вся изрытая разверзающи-мися могилами, наискось падающими надгробиями, поды-мающимися из-под них зубастыми и ребрастыми скелета-ми и незапамятно-древними старцами и старицами в блед-но-зеленых саванах. И огромный ангел с трубой возле уст летел, трубил над этой равниной, полосами развевая свои блекло-синие одежды, согнув в коленях голые де-вичьи ноги, вскинув сзади себя длинные меловые ступ-ни... На подворье царил осенний уездный мир, было тоже пусто - подъезду из деревень почти не было. Я возвра-щался, входил во двор - навстречу мне, из-под навесов двора, несла петуха стряпуха в мужицких сапогах: "Вот в дом несу, - говорила она, неизвестно чему смеясь, - со-всем очумел от старости, нехай теперь со мной квартирует..." Я поднимался на широкое каменное крыльцо, проходил тёмные сенцы, потом тёплую кухню с нарами, шёл в горницы, - там была спальня хозяйки и та комната, где стояли два больших дивана, на которых спали редкие приезжие из мещан и духовенства, а чаще всего один я. Тишина, в тишине мерный бег в спальне хозяйки бу-дильника... "Прогулялись?" - ласково, с улыбкой милого снисхождения, спрашивает хозяйка, выходя оттуда. Ка-кой очаровательный, гармонический голос! Она была полная, круглоликая. Я порой не мог спокойно смотреть на неё - особенно в те вечера, когда она, вся алая, воз-вращалась из бани и долго пила чай, сидела с ещё тём-ными влажными волосами, с тихим и томным блеском глаз, в белой ночной кофточке, свободно и широко покоя в кресле своё чистое тело, а её любимая шелковисто-белая с розовыми глазами кошка мурлыкала в её пол-ных, слегка расставленных коленях. Снаружи слышал-ся стук: стряпуха затворяла с улицы крепкие сплошные ставни, гремела, продевая оттуда в комнату, в круглые отверстия по бокам окон, железные шкворни коленча-тых баутов - нечто напоминающее старинные, опасные времена. Никулина поднималась, вставляла в дырочки на концах баутов железные клинушки и опять бралась за чай, и в комнате становилось ещё уютнее... Дикие чув-ства и мысли проходили тогда во мне: вот бросить всё и навсегда остаться тут, на этом подворье, спать в её тёп-лой спальне, под мерный бег будильника! Над одним ди-ваном висела картина: удивительно зелёный лес, стоя-щий сплошной стеной, под ним бревенчатая хижинка, а возле хижинки - кротко согнувшийся старчик, поло-живший ручку на голову бурого медведя, тоже кроткого, смиренного, мягколапого: над другим - нечто совершен-но нелепое для всякого, кто должен был сидеть или ле-жать на нём: фотографический портрет старика в гробу, важного, белоликого, в чёрном сюртуке, - покойного му-жа Никулиной. Из кухни, в лад долгому осеннему вече-ру, слышался дробный стук и протяжное "У церкви стоя-ла карета, там пышная свадьба была..." - это пели и рубили на зиму острыми сечками свежие тугие кочаны капусты слободские девки-подёнщицы. И во всем, - в этой мещанской песне, в мерном хозяйственном стуке, в старой лубочной картине, даже в покойнике, жизнь ко-торого всё ещё как бы длилась в этом бессмысленно-сча-стливом житии подворья, - была какая-то сладкая и горь-кая грусть...
VI
В ноябре я уехал домой. Прощаясь, мы условились встретиться в Орле: она выедет туда первого декабря, я же, для приличия, хоть неделей поздней. А первого, в мо-розную лунную ночь, поскакал в Писареве, чтобы сесть там как раз в тот ночной поезд, с которым она должна была ехать из города. Как вижу, как чувствую эту ска-зочно-давнюю ночь! Вижу себя на полпути между Батурином и Васильевским, в ровном снежном поле. Пара ле-тит, коренник точно на одном месте трясёт дугой, дробит крупной рысью, пристяжная ровно взвивает и взвивает зад, мечет и мечет вверх из-под задних белосверкающих подков снежными комьями... порой вдруг сорвётся с до-роги, ухнет в глубокий снег, заспешит, зачастит, путаясь в нём вместе с опавшими постромками, потом опять цеп-ко выскочит и опять несет, крепко рвёт валек... Всё ле-тит, спешит - и вместе с тем точно стоит и ждёт: не-подвижно серебрится вдали, под луной, чешуйчатый наст снегов, неподвижно белеет низкая и мутная с морозу лу-на, широко и мистически-печально охваченная радужно-туманным кольцом, и всего неподвижней я, застывший в этой скачке и неподвижности, покорившийся ей до поры, до времени, оцепеневший в ожидании, а наряду с этим тихо глядящий в какое-то воспоминание: вот такая же ночь и такой же путь в Батурине, и я ещё чист, невинен, радостен - радостью первых дней юности, первыми поэтическими упоениями в мире этих старинных томиков, привозимых из Васильевского, их стансов, посланий, элегий, баллад:
Скачут. Пусто всё вокруг.
Степь в очах Светланы...
"Где всё это теперь!" - думаю я, не теряя, однако, ни на минуту своего главного состояния, - оцепенелого, ждущего. "Скачут, пусто всё вокруг", - говорю я себе в лад этой скачке (в ритм движения, всегда имевшего та-кую ворожащую силу надо мной) и чувствую в себе кого-то лихого, старинного, куда-то скачущего в кивере и мед-вежьей шубе, и о действительности напоминает только засыпанный снегом работник, в армяке поверх полушуб-ка стоящий в передке, да пересыпанная снежной пылью, мёрзлая, пахучая овсяная солома, набитая под передком в моих застывших ногах... За Васильевским, на раскате в ухаб, упавший коренник переломил оглоблю, - я, пока ра-ботник связывал её, замирал от ужаса, что опоздаю к по-езду. Приехав, тотчас на последние деньги купил билет первого класса, - она ездила в первом, - и кинулся на платформу. Помню мутный от морозного пара лунный свет, в котором терялся желтый свет её фонарей и освещённых окон телеграфа. Поезд уже подходил, я глядел в мутную снежную даль, чувствуя себя точно стеклянным от мороза и ледяного внутреннего трепета. Неожиданно и гулко забил колокол, резко завизжали и захлопали двери, туго и резко заскрипели быстрые шаги выходящих из вок-зала - и вот как-то космато зачернел вдали паровоз, пока-зался медленно идущий под его тяжкое дыхание страш-ный треугольник мутно-красных огней... Поезд подошёл с трудом, весь в снегу, промёрзлый, визжа, скрипя, ноя... Я вскочил в сенцы вагона, распахнул дверь в него - она, в шубке, накинутой на плечи, сидела в сумраке, под задер-нутым вишневой занавеской фонарем, совсем одна во всём вагоне, глядя прямо на меня...
Вагон был старый, высокий, на трёх парах колес; на бе-гу, на морозе, он весь гремел и всё падал, валился куда-то, скрипел дверями и стенками, замёрзшие стекла его игра-ли серыми алмазами... Мы были уже где-то далеко, была поздняя ночь... Всё произошло как-то само собой, вне на-шей воли, нашего сознания... Она встала с горящим, ничего не видящим лицом, поправила волосы и, закрыв глаза, не-доступно села в угол...
VII
Зиму мы жили в Орле.
Как выразить чувства, с которыми мы вышли утром из вагона, вошли в редакцию, втайне соединённые нашей новой, жуткой близостью!