- Знаете, кто это? Первейший богач, купец Ермаков. Знаете, сколько он всегда дает на чай? Вот-с. -Он рас-крыл ладонь и, весело смеясь, показал: - Ровно две ко-пейки!
Потом я, по своему обыкновению, пошёл бродить по улицам. Увидев церковный двор, вошёл в него, вошёл в церковь, - уже образовалась от одиночества, от грусти привычка к церквам. Там было тепло и грустно-празднич-но от блеска свечей, жарко горевших целыми пучками на высоких подсвечниках вокруг налоя, на налое лежал медный крест с фальшивыми рубинами, перед ним стояли священнослужители и умилённо-горестно пели: "Кресту твоему поклоняемся, владыко..." В сумраке возле входа стоял большой старик в длинной чуйке и кожаных кало-шах, грубый и крепкий, как старая лошадь, сурово (в на-зидание кому-то) гудел, подпевая. А в толпе возле налоя стоял странник, тепло освещённый спереди золотым вос-ковым светом. Он был пещерно-худ, склонённого лица его, иконописно тонкого и темного, почти не видно бы-ло за прядями длинных тёмных волос, первобытно, ино-чески и женски висевших вдоль щек; в левой руке он твёрдо держал высокий, деревянный посох, за долгие го-ды натёртый до блеску, за плечами у него был чёрный ко-жаный мешок, он стоял одиноко, неподвижно, отрешён-но от всех. Я глядел, и опять слезы навёртывались мне на глаза - от неудержимо поднимавшегося в груди сладко-го и скорбного чувства родины, России, всей её темной древности. Кто-то сзади, снизу, легонько постучал мне по плечу свечкой: я обернулся - за мной гнулась старушка в салопчике и большой шали, с одним добрым торчащим зубом: "Кресту, батюшка!" Я с радостной покорностью взял свечку из её холодной, мёртвой ручки с синеватыми ноготками, шагнул к слепящему подсвечнику, неловко и стыдясь за свою неловкость, кое-как пристроил свечку к прочим и вдруг подумал: "Уеду!" И, отступив и поклонив-шись, скоро и осторожно пошёл в сумрак к выходу, ос-тавляя за собой милый и уютный свет и тепло церкви. На паперти встретила меня неприветливая темнота, ветер, гудевший где-то наверху... "Еду!" - сказал я себе, наде-вая шапку, решив ехать в Смоленск.
Почему в Смоленск? В мечтах были Брянские, "Брынские" леса, "брынские" разбойники... В каком-то пере-улке я зашёл в кабак. В кабаке за одним столиком кричал, роняя голову, притворяясь пьяным, играя излюбленное русское - умиление над своей погибелью - какой-то гад-кий малый: "Я ошибкой - роковою - как-то в каторгу попал!" На него брезгливо смотрел из-за другого сто-лика кто-то с чёрными редкими усиками, с закинутой на-зад головой, - судя по длинной шее, по острому, крупно-му и подвижному кадыку, игравшему под тонкой кожей горла, вор. Возле стойки покачивалась длинная хмельная женщина в жидком, прилипшем к тощим ногам платье, видимо, прачка: она, доказывая сидельцу подлость кого-то, била по стойке стекловидно-блестящими, тонкими, состиранными пальцами; гранёный стаканчик с водкой стоял перед ней, она порой брала его, держала и всё не пила - опять ставила и опять говорила, стуча пальцами. Я хотел выпить пива, но прелый воздух в кабаке был слиш-ком вонюч, лампочка горела слишком убого, с подокон-ников маленьких замерзших окон, с тряпок, гнивших там, текло...
У Авиловой, к несчастью, сидели в столовой гости. "А-а! - сказала она. - Наш милый поэт! Вы не знакомы?" Я поздоровался с ней, откланялся гостям. Рядом с Авиловой сидел старый, морщинистый господин с подстриженными усами, выкрашенными в коричневую краску, с коричне-вой накладкой на темени, в белом шёлковом жилете, в чёрной визитке: быстро встав, он ответил мне чрезвычай-но вежливым поклоном, с гибкостью, удивительной для его возраста; борты визитки были у него обшиты чёрной тесьмой, что мне всегда очень нравилось, вызывало за-висть и мечту о такой визитке. Середину стола занимала без умолку и очень умело говорившая дама, подавшая мне, точно тюленью ласту, крепко налитую ручку, на глянцеви-той подушечке которой были видны зубчатые полоски, ос-тавшиеся от швов перчатки. Она говорила ловко, поспеш-но, несколько задыхаясь: она была совсем без шеи, до-вольно толста, особенно сзади, возле подмышек, каменно кругла и тверда в талии, стянутой корсетом; на плечах у неё лежал дымчатый мех, запах которого, смешанный с запа-хом сладких духов, шерстяного платья и тёплого тела, был очень душен.
В десять часов гости поднялись, налюбезничали и ушли.
Авилова засмеялась.
- Ох, наконец-то! - сказала она. - Пойдём, посидим у меня. Здесь надо открыть форточку... Но, дорогой мой, что вы какой-то такой? - с ласковой укоризной сказала она, протягивая мне обе руки.
Я сжал их и ответил:
- Я завтра уезжаю...
Она взглянула испуганно:
- Куда?
- В Смоленск.
- Зачем?
- Как-то не могу больше так жить...
- А в Смоленске что? Но давайте сядем... Я ничего не понимаю...
Мы сели на диван, покрытый летним чехлом из поло-сатого тика.
- Вот видите этот тик? - сказал я. - Вагонный. Я да-же этого тика не могу видеть спокойно, тянет ехать.
Она уселась поглубже, ноги её легли передо мной.
- Но почему в Смоленск? - спросила она, глядя на меня недоумевающими глазами.
- Потом в Витебск... В Полоцк...
- Зачем?
- Не знаю. Прежде всего - очень нравятся слова: Смоленск, Витебск, Полоцк...
- Нет, без шуток?.
- Я не шучу. Разве вы не знаете, как хороши некото-рые слова? Смоленск вечно горел в старину, вечно его осаждали... Я даже что-то родственное чувствую к нему - там когда-то, при каком-то страшном пожаре, погорели какие-то древние грамоты нашего рода, отчего мы лиши-лись каких-то больших наследных прав и родовых при-вилегий...
- Час от часу не легче! Вы очень тоскуете? Она вам не пишет?
- Нет. Но не в том дело. Вся эта орловская жизнь не по мне. "Знает олень кочующий пастбища свои..." И лите-ратурные дела совсем никуда. Сижу всё утро, и в голове такой вздор, точно я сумасшедший. А чем живу? Вот есть у нас в Батурине дочь лавочника, уже потеряла надежду выйти замуж и потому живет только острой и злой на-блюдательностью. Так и я живу.
- Какой ещё ребенок! - сказала она ласково и при-гладила мне волосы.
- Быстро развиваются только низшие организмы, - ответил я. - А потом, кто не ребенок? Вот я раз ехал в Орёл, со мной сидел член елецкого окружного суда, поч-тенный, серьёзный человек, похожий на пикового коро-ля... Долго сидел, читая "Новое время", потом встал, вы-шел и пропал. Я даже обеспокоился, тоже вышел и отво-рил дверь в сени. За грохотом поезда он не слыхал и не видал меня - и что же мне представилось? Он залихват-ски плясал, выделывал ногами самые отчаянные штуки в лад колесам.
Она, подняв на меня глаза, вдруг тихо, многозначи-тельно спросила:
- Хотите, поедем в Москву?
Что-то жутко содрогнулось во мне... Я покраснел, за-бормотал, отказываясь, благодарности... До сих пор вспо-минаю эту минуту с болью большой потери.
XVI
Следующую ночь я проводил уже в вагоне, в голом ку-пе третьего класса. Был совсем один, даже немного бояз-но было. Слабый свет фонаря печально дрожал, качался по деревянным лавкам. Я стоял возле чёрного окна, из не-видимых отверстий которого остро и свежо дуло, и, заго-родив лицо от света руками, напряжённо вглядывался в ночь, в леса. Тысячи красных пчёл неслись, развевались там, иногда, вместе с зимней свежестью, пахло ладаном, горящими в паровозе дровами... О, как сказочно мрачна, строга, величава была эта лесная ночь! Бесконечная, уз-кая, глубокая просека лесного пути, великие, тёмные при-зраки вековых сосен тесным, дремучим строем шли вдоль него. Светлые четырёхугольники окон косо бежали по бе-лым сугробам у подножья леса, иногда мелькал телеграф-ный столб, - выше и дальше всё тонуло во тьме и тайне.
Утром было внезапное, бодрое пробуждение: всё свет-ло, спокойно, поезд стоит - уже Смоленск, большой вок-зал. Я выскочил из вагона, жадно глотнул чистого возду-ха... У дверей вокзала толпился возле чего-то народ - я подбежал: это лежал убитый на охоте дикий кабан, грубый, огромный, могучий, закоченевший и промёрзший, страшно жёсткий даже на вид, весь торчащий серыми длинными иглами густой щетины, пересыпанной сухим снегом, с свиными глазками, с двумя крепко закушенными белыми клыками. "Остаться? - подумал я. - Нет, дальше, в Витебск!"
В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было очень снежно, глухо и чисто, девст-венно, город показался мне древним и не русским: вы-сокие, в одно слитые дома с крутыми крышами, с неболь-шими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми во-ротами в нижних этажах. То и дело встречались старые евреи, в лапсердаках, в белых чулках, в башмаках, с пей-сами, похожими на трубчатые, вьющиеся бараньи рога, бескровные, с печально-вопросительными сплошь тёмны-ми глазами. На главной улице было гулянье - медленно двигалась по тротуарам густая толпа полных девушек, наряженных с провинциальной еврейской пышностью в бархатные толстые шубки, лиловые, голубые и гранато-вые. За ними, но скромно, отдельно шли молодые люди, все в котелках, но тоже с пейсами, с девичьей нежностью и округлостью восточно-конфетных лиц, с шелковистой юношеской опушкой вдоль щек, с томными антилопьими взглядами... Я шёл как очарованный в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чуд-ной новизне для меня.
Темнело, я пришел на какую-то площадь, на которой возвышался жёлтый костел с двумя звонницами. Войдя в него, я увидел полумрак, ряды скамеек, впереди, на пре-столе, полукруг огоньков. И тотчас медлительно, задум-чиво запел где-то надо мной орган, потек глухо и плавно, потом стал возвышаться, расти - резко, металлически... стал кругло дрожать, скрежетать, как бы вырываясь из-под чего-то глушившего его, потом вдруг вырвался и звон-ко разлился небесными песнопениями... Впереди, среди огоньков, то поднималось, то падало бормотание, гнусаво раздавались латинские возгласы. В сумраке, по обеим сто-ронам уходящих вперед толстых каменных колонн, теряв-шихся вверху в темноте, чёрными привидениями стояли на цоколях какие-то железные латники. В высоте над алта-рем сумрачно умирало большое многоцветное окно...