— Это почему же? — выкатил глаза лейтенант.
— Да побитая она вся. Фронт тут держался. В Прямухино идите, село большое, под немцем не было. Там хорошо примут.
— А до него сколько? — спросил Сашка.
— Верст семь будет...
Послушались прохожую, двинули на Прямухино. А ту деревню, ближнюю, прошли, и верно, всего три дома целых, куда уж тут на ночлег проситься... Да что говорить, насмотрелись они по дороге на многое. Обидный путь выдался. И главная обида, что продпункты эти проклятые, как нарочно, с места на место переезжают — и знать никто не знает куда. Вот и приходится картоху копать на виду у людей, а при ночевках глаза голодные прятать... И представляли они себе, каково бабонькам каждую ночь постояльцев принимать и делиться с ними последним куском... Памятник им, этим бабам из прифронтовых деревень, после войны поставить надо...
Лейтенанту Володьке, московской, городской жизнью балованному, к голоду непривычному, тяжче, конечно, ну а Сашка к невзгодам более приученный — был в детстве и недоед, а в тридцатых и голод настоящий испытал, — ему эту дорогу перемочь легче.
Подходили они к этому Прямухину, где ночевать проситься, с щемотью в сердцах — ходи опять по избам, кланяйся, проси приюта. Хорошо, что последний это ночлег, дойдут завтра до Щербова, до госпиталя настоящего, и там все законное получат — и место, и довольствие.
Начали они с краю... Домов побогаче на вид уже не выбирали, лишь бы куда приткнуться. Постучали в первый же дом. Вышла женщина рябоватая, посмотрела на них, головой покачала — небось на обтрепанные, обожженные их телогрейки, на небритые опавшие щеки — и сказала:
— К председателю идите. У нас черед установлен, кому вас, горемычных, принимать. Сегодня вроде Степанида должна...
— Порядок, значит, установили? — буркнул лейтенант.
— А как же? Вы все норовите дом поприглядней выбрать, а достаток у нас сейчас один. Это когда при мужиках были, разнились. А теперь бабы работники, вот и сравнялись все. И выходит, одни чуть ли не каждый день раненых принимают, а другим не достается.
— Где председателя искать? — спросил Володька.
— А к середке идите. Там сельсовет у нас.
— Ну, спасибо. Может, у вас и такой порядок заведен — кормить раненых?
— Конечно. На то черед и установили. С едой, конечно, у нас не очень, но что бог послал, как говорится.
Двинулись они к сельсовету, и на душе покойно, везде бы так — без мытарства, без упрашиваний.
Лейтенант губы кривить перестал и на лицо даже поживел немного.
У сельсовета народу толпилось много, женщины, конечно... Одна крикнула громко, заметив подходивших к ним Сашку и лейтенанта:
— Степанида! Принимай гостей! Пришли к тебе на постой. Где ты, Степанида?
Степанида — грузная, крупная — подошла, оглядела их и, улыбнувшись добродушно, сказала:
— Ну, пошли ко мне, герои... Как в вас душа-то держится?
— Держится покамест, — ответно улыбнулся Сашка, но тут первая женщина, которая Степаниду звала, приблизилась к ним, остановилась и странно как-то, очень внимательно осмотрела Сашку с ног до головы, а осмотрев, сказала:
— Этого ясноглазого я к себе возьму. Пойдешь, парень?
— Так с лейтенантом я...
— Ничего. Лейтенант твой к Степаниде пойдет, а ты ко мне. Он теперь тебе не начальник.
— Не в том дело, — перебил Сашка. — Вместе идем почти с самого фронта.
— Иди, иди, — усмехнулся Володька. — Раз тебе персональное приглашение, отказываться не следует.
— Если ты не возражаешь... — неуверенно произнес Сашка.
— Иди, иди. Хозяюшка-то твоя ничего... Не зря зовет.
— Ладно, ты зубы не скаль, командир, — обрезала она. — Раз зову, значит, причина есть. Понял?
— Как не понять, — опять осклабился лейтенант.
Сашка оглядел ее, статную, крутобедрую, молодую, годков на несколько только его старше, наверное, и решил:
— Согласный я, пошли...
— Видали, согласный он! — засмеялась Степанида, да и остальные бабы. — Да Пашка у нас, поди, первая красавица на деревне, а он сомневается еще.
Смутился Сашка немного от смеха бабьего, а Володька не удержался добавить:
— Смотри, Сашок, не теряйся.
На что Паша замахнулась на него рукой:
— Заткнись, лейтенант! На мужиков-то вы уже не похожие, а мысли кобелиные все оставить не можете. Куды вам не теряться? До постели бы ноги дотянули, а вы... Разве неверно говорю?
— В самую точку! — засмеялся Володька.
— То-то и оно. Пошли, парень. Зовут-то как?
— Александром, — ответил Сашка.
— Александром? — переспросила она почему-то. — Я думала, по-другому тебя кличут.
— Почему?
— А так.
Шли они к дому молча. Паша впереди, и Сашка поневоле видел, как колышутся под юбкой ядреные ее ягодицы, как поблескивают полные икры, не закрытые голенищами коротких сапог, но волнений особых вид этот у него не вызвал, только отметил в мыслях, что баба-то в самом соку и без мужика ей небось трудно.
Ввела она его в избу, показала, где телогрейку повесить, где руки помыть, и сказала:
— Ты пока отдыхай, покури, а я через полчасика управлюсь, приду, и ужинать будем, — и ушла по своим делам.
Сашка присел на скамью, крутить цигарку начал. Покойно как-то на душе стало, размяк тот камень тяжелый, что всю дорогу грудь давил. Закурил он, огляделся... Ну, конечно, как и во всех деревенских избах, на стенах фотографии старые висели. Подошел Сашка ближе для разгляду — чинные, приодетые, глядели на него старики и старухи, родители или деды Пашины или мужа ее. Но все это без интереса для Сашки, а вот мужчиной в полушубке белом и шлеме красноармейском он заинтересовался. Глядел тот с фотографии весело, с улыбочкой, и папироска длинная в углу рта торчала как-то задорно, и показалось Сашке лицо его очень знакомым. Но откуда? И не сразу догадался он, что парень этот на него, Сашку, очень похожий. Такие же скулы приметные, такой же нос чуть курносый, и глаза так же широко ставлены. Усмехнулся Сашка — бывает же такое! Словно брат родной или сродственник близкий, чудеса прямо.
Паша вошла, Сашкой не замеченная, и, увидев, что он фотографию разглядывает, кинула скороговоркой:
— Муж мой Максим, в финскую взятый. — А потом подошла к печи, вытащила чугун с водой, отлила в ковшик. — Может, щетину сбреешь? Дам я тебе и помазок, и бритву.
— Хорошо бы, — провел Сашка рукой по колючему подбородку.
— Ну вот, побреешься, умоешься, и вечерять будем. Здорово голодный-то?
— Голодный, — ответил Сашка прямо.
Бритва Максимова была не ахти правленной, да и без руки левой бриться неудобно. Но все же с грехом пополам побрился Сашка. Подала ему Паша умыться и даже одеколону тройного дала подушиться. Погляделся Сашка в зеркало — никакой солидности, мальчишечье лицо совсем. Душой-то он себя старше чувствовал и удивился даже, что не очень-то изменила его двухмесячная та мытня на передовой, только глаза сильно усталые. Паша тоже удивилась и спросила:
— С какого года ты?
— С девятнадцатого.
— Я поначалу подумала, постарше ты. А щетину сбрил — мальчишка совсем.
— А вы с какого? — задал неудобный вопрос Сашка, но Паша, не смутившись ничуть, ответила:
— С пятнадцатого я. Ты мне не выкай. Не тетка я тебе.
— Хорошо, Паша.
— Ты скажи, почему идете такие? Кожа да кости. Один другого краше. Не кормят вас на войне, что ли, или, пока дойдете сюда, тощаете?
Рассказал Сашка. Ну, не все, конечно. Все гражданским знать незачем, но кое-что про фронт рассказал...
— Господи ты боже мой, — запричитала Паша. — Что же это на свете делается?
— Растянулись тылы, ну и распутица, — объяснял Сашка лейтенантовыми словами, да и сам так понимал. Конечно, братву полегшую жаль до невозможности, но по-другому, видно, нельзя было дело повернуть, какую-то задачу важную они выполняли и, возможно, выполнили.
Стала Паша на стол накрывать, еду выставлять. Сашка рот от удивления открыл — чего только не было. Во-первых, огурцы соленые, с детства им любимые, потом грибки с порезанным луком, потом кусок сала свиного с розовыми прожилками, лепешки ржаные с мятой картошкой посредине вместо творога и, наконец, самогона бутыль!
— У вас немца не было? — только и спросил Сашка.
— Миловал бог. Чуток не дошел.
— Я смотрю, еда у тебя больно богатая.
— Какое богатство! Я и щами тебя угощу, и на второе картошкой, жаренной с яйцами, — улыбнулась Наша, видно довольная, что есть ей чем угостить.
Налила она Сашке полный стакан граненый, а себе половину. Протянула чокнуться.
— За что выпьем-то? — спросила.
— За победу, конечно, — не замедлил Сашка с ответом.
— Ну, до победы далече. Давай за встречу, за знакомство. Небось догадался ты, почему позвала я тебя?
— Вроде.
— Похож ты на Максима. Как увидела, так и ахнула. Одно лицо. И надо же такое. Как фамилия твоя, может, каким образом сродственник ты с Максимом?
Сашка сказал.
— Нет, — другая совсем, — чуть разочарованно сказала Паша. — Пропал мой Максим. Так с финской и не отпустили. На западную границу послали. Там в первых боях и сгинул, наверно.
— Может, в плену?
— Все может. Но на Максима не похоже. Не из таких он...
— Из каких ни будь, а всякое бывает. — И рассказал Сашка, как обманули их немцы, как его напарника, с которым на посту стоял, полонили, как и сам мог попасть, задержись он с валенками. — Ты надежду не теряй, — закончил он.
— Нет, Саша, чует сердце, пропал Максим... Ты закусывай как следует, не стесняйся, — переменила разговор Паша, а Сашка и так навалился на еду, того и другого прихватывал, не в силах удержаться, и потому, что ел много, самогон на него не очень-то подействовал.
Смог он под второе, под картошку, на сале жаренной с яйцами облитой, еще стакан опрокинуть и тут только захмелел. И стало ему так хорошо, будто в доме он родном, и Паша, сидящая напротив и ласково на него глядящая тоже показалась родной и знакомой, будто знает он ее много, много лет.
Тяжело человеку долго быть обездомленным, без своего угла, без своих вещей, без людей близких. И прорвало Сашку, разоткровенничался вовсю и про все, про все стал Паше рассказывать. И про Зину не скрыл. Как бегали при бомбежках в эшелоне вместе, как простились они в Селижарове перед ночным маршем, как обещала она его ждать, как поцеловались напоследок горьким поцелуем, как думал о ней там и как встретились в санроте. Все рассказал, даже о том, что бессильным оказался, не умолчал.