прошлом. Никогда еще не была Феодора столь блистательна.
-- Знаете, -- сказала она со смехом, -- вы возбудили мое любопытство.
-- И я его не обману! -- холодно отвечал я. Сев подле нее, я взял ее за
руку, она не противилась. -- Вы прекрасно поете!
-- Но вы никогда меня не слыхали! -- воскликнула она с изумлением.
-- Если понадобится, я докажу вам обратное. Итак, ваше дивное пение
тоже должно оставаться в тайне? Не беспокойтесь, я не намерен в нее
проникнуть.
Около часа провели мы в непринужденной болтовне. Я усвоил тон, манеры и
жесты человека, которому Феодора ни в чем не откажет, но и почтительность
влюбленного я сохранял в полной мере. Так я, шутя, получил милостивое
разрешение поцеловать ей руку; грациозным движением она сняла перчатку, и я
сладострастно погрузился в иллюзию, в которую пытался поверить; душа моя
смягчилась и расцвела в этом поцелуе. С невероятной податливостью Феодора
позволяла ласкать себя и нежить. Но не обвиняй меня в глупой робости;
вздумай я перейти предел этой братской нежности -- в меня вонзились бы
кошачьи когти. Минут десять мы хранили полное молчание. Я любовался ею,
приписывая ей мнимые очарования. В этот миг она была моей, только моей... Я
обладал прелестным этим созданием, насколько можно обладать мысленно; я
облекал ее своею страстью, держал ее и сжимал в объятиях, мое воображение
сливалось с нею. Я победил тогда графиню мощью магнетических чар. И вот я
всегда потом жалел, что не овладел этой женщиной окончательно; но в тот
момент я не хотел ее тела, я желал душевной близости, жизни, блаженства
идеального и совершенного, прекрасной мечты, в которую мы верим недолго.
-- Выслушайте меня, -- сказал я, наконец, чувствуя, что настал
последний час моего упоения. -- Я люблю вас, вы это знаете, я говорил вам об
этом тысячу раз, да вы и сами должны были об этом догадаться. Я не желал
быть обязанным вашей любовью ни фатовству, ни лести или же назойливости
глупца -- и не был понят. Каких только бедствий не терпел я ради вас! Однако
вы в них неповинны! Но несколько мгновений спустя вы вынесете мне приговор.
Знаете, есть две бедности Одна бесстрашно ходит по улицам в лохмотьях и
повторяет, сама того не зная, историю Диогена, скудно питаясь и
ограничиваясь в жизни лишь самым необходимым; быть может, она счастливее,
чем богатство, или по крайней мере хоть не знает забот и обретает целый мир
там, где люди могущественные не в силах обрести ничего. И есть бедность,
прикрытая роскошью, бедность испанская, которая таит нищету под титулом;
гордая, в перьях, в белом жилете, в желтых перчатках, эта бедность
разъезжает в карете и теряет целое состояние за неимением одного сантима.
Первая -- это бедность простого народа, вторая -- бедность мошенников,
королей и людей даровитых. Я не простолюдин, не король, не мошенник; может
быть, и не даровит; я исключение. Мое имя велит мне лучше умереть, нежели
нищенствовать... Не беспокойтесь, теперь я богат, у меня есть все, что мне
только нужно, -- сказал я, заметив на ее лице то холодное выражение, какое
принимают наши черты, когда нас застанет врасплох просительница из
порядочного общества. -- Помните тот день, когда вы решили пойти в Жимназ
без меня, думая, что не встретитесь там со мною?
Она утвердительно кивнула головой.
-- Я отдал последнее экю, чтобы увидеться с вами... Вам памятна наша
прогулка в Зоологический сад? Все свои деньги я истратил на карету для вас.
Я рассказал ей о своих жертвах, описал ей свою жизнь -- не так, как
описываю ее сегодня тебе, не в пьяном виде, а в благородном опьянении
сердца. Моя страсть изливалась в пламенных словах, в сердечных движениях, с
тех пор позабытых мною, которых не могли бы воспроизвести ни искусство, ни
память. То не было лишенное жара повествование об отвергнутой любви: моя
любовь во всей своей силе и во всей красоте своего упования подсказала мне
слова, которые отражают целую жизнь, повторяя вопли истерзанной души.
Умирающий на поле сражения произносит так последние свои молитвы. Она
заплакала. Я умолк. Боже правый! Ее слезы были плодом искусственного
волнения, которое можно пережить в театре, заплатив за билет пять франков; я
имел успех хорошего актера.
-- Если бы я знала... -- сказала она.
-- Не договаривайте! -- воскликнул я. -- Пока я еще люблю достаточно
сильно, чтобы убить вас...
Она схватилась было за шнур сонетки. Я рассмеялся.
-- Звать не к чему, -- продолжал я. -- Я не помешаю вам мирно кончить
дни свои. Убивать вас -- значило бы плохо понимать голос ненависти! Не
бойтесь насилия: я провел у вашей постели всю ночь и не...
-- Как!.. -- воскликнула она, покраснев. Но после первого движения,
которым она была обязана стыдливости, свойственной каждой женщине, даже
самой бесчувственной, она смерила меня презрительным взглядом и сказала: --
Вам, вероятно, было очень холодно!
-- Вы думаете, для меня так драгоценна ваша красота? -- сказал я,
угадывая волновавшие ее мысли. -- Ваше лицо для меня -- обетование души, еще
более прекрасной, чем ваше тело. Ведь мужчины, которые видят в женщине
только женщину, каждый вечер могут покупать одалисок, достойных сераля, и за
недорогую цену наслаждаться их ласками... Но я был честолюбив, сердце к
сердцу хотел я жить с вами, а сердца-то у вас и нет! Теперь я это знаю. Я
убил бы мужчину, которому вы отдались бы. Но нет, ведь его вы любили бы,
смерть его, может быть, причинила бы вам горе... Как я страдаю! -- вскричал
я.
-- Если подобное обещание способно вас утешить, -- сказала она весело,
-- могу вас уверить, что я не буду принадлежать никому...
-- Вы оскорбляете самого бога и будете за это наказаны! -- прервал я.
-- Придет день, когда вам станут невыносимы и шум и луч света; лежа на
диване, осужденная жить как бы в могиле, вы почувствуете неслыханную боль.
Будете искать причину этой медленной беспощадной пытки, -- вспомните тогда о
горестях, которые вы столь щедро разбрасывали на своем пути! Посеяв всюду
проклятия, взамен вы обретете ненависть. Мы собственные свои судьи, палачи
на службе у справедливости, которая царит на земле и которая выше суда
людского и ниже суда божьего.
-- Ах, какая же я, наверно, злодейка, -- со смехом сказала она, -- что
не полюбила вас! Но моя ли то вина? Да, я не люблю вас. Вы мужчина, этим все
сказано. Я нахожу счастье в своем одиночестве, -- к чему же менять свою
свободу, если хотите, эгоистическую, на жизнь рабыни? Брак -- таинство, в
котором мы приобщаемся только к огорчениям. Да и дети -- это скука. Разве я
честно не предупреждала вас, каков мой характер? Зачем вы не
удовольствовались моей дружбой? Я бы хотела иметь возможность исцелить те
раны, которые я нанесла вам, не догадавшись подсчитать ваши экю. Я ценю
величие ваших жертв, но ведь не чем иным, кроме любви, нельзя отплатить за
ваше самопожертвование, за вашу деликатность, а я люблю вас так мало, что
вся эта сцена мне неприятна -- и только.
-- Простите, я чувствую, как я смешон, -- мягко сказал я, не в силах
удержать слезы. -- Я так люблю вас, -- продолжал я, -- что с наслаждением
слушаю жестокие ваши слова. О, всей кровью своей готов я засвидетельствовать
свою любовь!
-- Все мужчины более или менее искусно произносят эти классические
фразы, -- возразила она, по-прежнему со смехом. -- Но, по-видимому, очень
трудно умереть у наших ног, ибо я всюду встречаю этих здравствующих
покойников... Уже полночь, позвольте мне лечь спать.
-- А через два часа вы воскликнете: "Боже мой! " -- сказал я.
-- Третьего дня... Да... -- сказала она. -- Я тогда подумала о своем
маклере: я забыла ему сказать, чтобы пятипроцентную ренту он обменял на
трехпроцентную, а ведь днем трехпроцентная упала.
В моих глазах сверкнула ярость. О, преступление иной раз может стать
поэмой, я это понял! Пылкие объяснения были для нее привычны, и она,
разумеется, уже забыла мои слова и слезы.
-- А вы бы вышли замуж за пэра Франции? -- спросил я холодно.
-- Пожалуй, если б он был герцогом. Я взял шляпу и поклонился.
-- Позвольте проводить вас до дверей, -- сказала она с убийственной
иронией в тоне, в жесте, в наклоне головы.
-- Сударыня...
-- Да, сударь?..
-- Больше я не увижу вас.
-- Надеюсь, -- сказала она, высокомерно кивнув головой.
-- Вы хотите быть герцогиней? -- продолжал я, вдохновляемый каким-то
бешенством, вспыхнувшим у меня в сердце от этого ее движения. -- Вы без ума
от титулов и почестей? Что ж, только позвольте мне любить вас, велите моему
перу выводить строки, а голосу моему звучать для вас одной, будьте тайной
основой моей жизни, моей звездою! Согласитесь быть моей супругой только при
условии, если я стану министром, пэром Франции, герцогом... Я сделаюсь всем,
чем только вы хотите.
-- Недаром вы обучались у хорошего адвоката, -- сказала она с улыбкой,
-- в ваших речах есть жар.
-- За тобой настоящее, -- воскликнул я, -- за мной будущее! Я теряю
только женщину, ты же теряешь имя и семью. Время чревато местью за меня:
тебе оно принесет безобразие и одинокую смерть, мне -- славу.
-- Благодарю за красноречивое заключение, -- сказала она, едва
удерживая зевок и всем своим существом выказывая желание больше меня не
видеть.
Эти слова заставили меня умолкнуть. Я выразил во взгляде свою ненависть
к ней и убежал. Мне нужно было забыть Феодору, образумиться, вернуться к
трудовому уединению -- или умереть. И вот я поставил перед собой огромную
задачу: я решил закончить свои произведения. Две недели не сходил я с
мансарды и ночи напролет проводил за работой. Несмотря на все свое мужество,
вдохновляемое отчаянием, работал я с трудом, порывами. Муза покидала меня. Я
не мог отогнать от себя блестящий и насмешливый призрак Феодоры. Каждая моя