когда в 1815 году, узнав в Елисейском дворце о стратегической ошибке
неприятеля, он требовал, чтоб ему на двадцать четыре часа доверили
командование, и получил отказ. То был взор завоевателя и обреченного! Вернее
сказать -- такой же взор, каким за несколько месяцев до того сам Рафаэль
смотрел на воды Сены или же на последнюю золотую монету, которую он ставил
на карту. Он подчинял свою волю, свой разум грубому здравому смыслу старика
крестьянина, чуть только тронутого цивилизацией за время пятидесятилетней
его службы у господ. Почти радуясь тому, что становится чем-то вроде
автомата, он отказывался от жизни для того, чтобы только жить, и отнимал у
души всю поэзию желаний. Чтобы лучше бороться с жестокой силой, чей вызов он
принял, он стал целомудренным наподобие Оригена, -- он оскопил свое
воображение. На другой день после того, как он внезапно получил богатое
наследство и обнаружил сокращение шагреневой кожи, он был в доме у своего
нотариуса. Там некий довольно известный врач совершенно серьезно рассказывал
за десертом, как вылечился один чахоточный швейцарец. В течение десяти лет
он не произнес ни слова, приучил себя дышать только шесть раз в минуту
густым воздухом хлева и пищу принимал исключительно пресную. "Я буду, как
он! " -- решил Рафаэль, желая жить во что бы то ни стало. Окруженный
роскошью, он превратился в автомат. Когда старик Поррике увидел этот живой
труп, он вздрогнул: все показалось ему искусственным в этом хилом, тщедушном
теле. Взгляд у маркиза был жадный, лоб нахмурен от постоянного раздумья, и
учитель не узнал своего ученика, -- он помнил его свежим, розовым, по юному
гибким. Если бы этот простодушный классик, тонкий критик, блюститель
хорошего вкуса читал лорда Байрона, он подумал бы, что увидел Манфреда там,
где рассчитывал встретить Чайльд-Гарольда.
-- Здравствуйте, дорогой Поррике, -- сказал Рафаэль, пожимая ледяную
руку старика своей горячей и влажной рукой. -- Как поживаете?
-- Я-то недурно, -- отвечал старик, и его ужаснуло прикосновение этой
руки, точно горевшей в лихорадке. -- А вы?
-- По-моему, я в добром здравии.
-- Вы, верно, трудитесь над каким-нибудь прекрасным произведением?
-- Нет, -- отвечал Рафаэль. -- Exegi monuroentum... (Памятник я воздвиг
(лат. )). Я, дорогой Поррике, написал свою страницу и навеки простился с
наукой. Хорошо не знаю даже, где и рукопись.
-- Вы позаботились о чистоте слога, не правда ли? -- спросил учитель.
-- Надеюсь, вы не усвоили варварского языка новой школы, которая воображает,
что сотворила чудо, вытащив на свет Ронсара?
-- Моя работа -- произведение чисто физиологическое.
-- О, этим все сказано! -- подхватил учитель. -- В научных работах
требования грамматики должны применяться к требованиям исследования. Все же,
дитя мое, слог ясный, гармонический, язык Массильона, Бюффона, великого
Расина -- словом, стиль классический ничему не вредит... Но, друг мой, --
прервав свои рассуждения, сказал учитель, -- я позабыл о цели моего
посещения. Я к вам явился по делу.
Слишком поздно вспомнив об изящном многословии и велеречивых
перифразах, к которым привык его наставник за долгие годы преподавания,
Рафаэль почти раскаивался, что принял его, и уже готов был пожелать, чтобы
тот поскорее ушел, но тотчас же подавил тайное свое желание, украдкой
взглянув на висевшую перед его глазами шагреневую кожу, прикрепленную к
куску белой ткани, на которой зловещие контуры были тщательно обведены
красной чертой. Со времени роковой оргии Рафаэль заглушал в себе малейшие
прихоти и жил так, чтобы даже легкое движение не пробегало по этому грозному
талисману. Шагреневая кожа была для него чем-то вроде тигра, с которым
приходится жить в близком соседстве под постоянным страхом, как бы не
пробудить его свирепость. Поэтому Рафаэль терпеливо слушал
разглагольствования старого учителя. Битый час папаша Поррике рассказывал о
том, как его преследовали после Июльской революции. Старичок Поррике,
сторонник сильного правительства, выступил в печати с патриотическим
пожеланием, требуя, чтобы лавочники оставались за своими прилавками,
государственные деятели -- при исполнении общественных обязанностей,
адвокаты -- в суде, пэры Франции -- в Люксембургском дворце; но один из
популярных министров короля-гражданина обвинил его в карлизме и лишил
кафедры. Старик очутился без места, без пенсии и без куска хлеба. Он был
благодетелем своего бедного племянника, платил за него в семинарию св.
Сульпиция, где тот учился, и теперь он пришел не столько ради себя, сколько
ради своего приемного сына, просить бывшего своего ученика, чтобы тот
похлопотал у нового министра -- не о восстановлении его, Поррике, в прежней
должности, а хотя бы о месте инспектора в любом провинциальном коллеже.
Рафаэль находился во власти неодолимой дремоты, когда монотонный голос
старика перестал раздаваться у него в ушах. Принужденный из вежливости
смотреть в тусклые, почти неподвижные глаза учителя, слушать его
медлительную и витиеватую речь, он был усыплен, заворожен какой-то
необъяснимой силой инерции.
-- Так вот, дорогой Поррике, -- сказал он, сам толком не зная, на какой
вопрос отвечает, -- я ничего не могу тут поделать, решительно ничего. От
души желаю, чтобы вам удалось...
И мгновенно, не замечая, как отразились на желтом, морщинистом лбу
старика банальные эти слова, полные эгоистического равнодушия, Рафаэль
вскочил, словно испуганная косуля. Он увидел тоненькую белую полоску между
краем черной кожи и красной чертой и испустил крик столь ужасный, что
бедняга учитель перепугался.
-- Вон, старая скотина; -- крикнул Рафаэль. -- Вас назначат
инспектором! И не могли вы попросить у меня пожизненной пенсии в тысячу экю,
вместо того чтобы вынудить это смертоносное пожелание? Ваше посещение не
нанесло бы мне тогда никакого ущерба. Во Франции сто тысяч должностей, а у
меня только одна жизнь! Жизнь человеческая дороже всех должностей в мире...
Ионафан!
Явился Ионафан.
-- Вот что ты наделал, дурак набитый! Зачем ты предложил принять его?
-- сказал он, указывая на окаменевшего старика. -- Для того ли вручил я тебе
свою душу, чтобы ты растерзал ее? Ты вырвал у меня сейчас десять лет жизни!
Еще одна такая ошибка -- и тебе придется провожать меня в то жилище, куда я
проводил своего отца. Не лучше ли обладать красавицей Феодорой, чем
оказывать услугу старой рухляди? А ему можно было бы просто дать денег...
Впрочем, умри с голоду все Поррике на свете, что мне до этого?
Рафаэль побледнел от гнева, пена выступила на его дрожащих губах, лицо
приняло кровожадное выражение. Оба старика задрожали, точно дети при виде
змеи. Молодой человек упал в кресло; какая-то реакция произошла в его душе,
из горящих глаз хлынули слезы.
-- О моя жизнь! Прекрасная моя жизнь!.. -- повторял он. -- Ни
благодетельных мыслей, ни любви! Ничего! -- Он обернулся к учителю. --
Сделанного не исправишь, мой старый друг, -- продолжал он мягко. -- Что ж,
вы получите щедрую награду за ваши заботы, и мое несчастье по крайней мере
послужит ко благу славному, достойному человеку.
Он произнес эти малопонятные слова с таким глубоким чувством, что оба
старика расплакались, как плачут, слушая трогательную песню на чужом языке.
-- Он эпилептик! -- тихо сказал Поррике.
-- Узнаю ваше доброе сердце, друг мой, -- все так же мягко продолжал
Рафаэль, -- вы хотите найти мне оправдание. Болезнь -- это случайность, а
бесчеловечность -- порок. А теперь оставьте меня, -- добавил он. -- Завтра
или послезавтра, а может быть, даже сегодня вечером, вы получите новую
должность, ибо сопротивление возобладало над движением... [*] Прощайте.
Объятый ужасом и сильнейшей тревогой за Валантена, за его душевное
здоровье, старик удалился. Для него в этой сцене было что-то
сверхъестественное. Он не верил самому себе и допрашивал себя, точно после
тяжелого сна.
-- Послушай, Ионафан, -- обратился молодой человек к старому слуге. --
Постарайся наконец понять, какие обязанности я на тебя возложил.
-- Слушаюсь, господин маркиз.
-- Я нахожусь как бы вне жизни.
-- Слушаюсь, господин маркиз.
-- Все земные радости играют вокруг моего смертного ложа и пляшут
передо мной, будто прекрасные женщины. Если я позову их, я умру. Во всем
смерть! Ты должен быть преградой между миром и мною.
-- Слушаюсь, господин маркиз, -- сказал старый слуга, вытирая капли
пота, выступившие на его морщинистом лбу. -- Но если вам не угодно видеть
красивых женщин, то как же вы нынче вечером поедете в Итальянский театр?
Одно английское семейство уезжает в Лондон и уступило мне свой абонемент.
Так что, у вас отличная, великолепная, можно сказать, ложа в бенуаре.
Рафаэль впал в глубокую задумчивость и перестал его слушать.
Посмотрите на эту роскошную карету, снаружи скромную, темного цвета, на
дверцах которой блистает, однако, герб старинного знатного рода. Когда
карета проезжает, гризетки любуются ею, жадно разглядывают желтый атлас ее
обивки, пушистый ее ковер, нежно-соломенного цвета позумент, мягкие подушки
и зеркальные стекла. На запятках этого аристократического экипажа -- два
ливрейных лакея, а внутри, на шелковой подушке, -- бледное лицо с темными
кругами у глаз, с лихорадочным румянцем, -- лицо Рафаэля, печальное и
задумчивое. Фатальный образ богатства! Юноша летит по Парижу, как ракета,
подъезжает к театру Фавар; подножка кареты откинута, два лакея поддерживают
его, толпа провожает его завистливым взглядом.
-- И за что ему выпало такое богатство? -- говорит бедный
студент-юрист, который за неимением одного экю лишен возможности слушать
волшебные звуки Россини.