неистребимая пыль, что придавало их углам и разнообразным изгибам необычайно
живописный вид.
Эти три залы, где теснились обломки цивилизации и культов, божества,
шедевры искусства, памятники былых царств, разгула, здравомыслия и безумия,
незнакомец сравнил сперва с многогранным зеркалом, каждая грань которого
отображает целый мир. Получив это общее, туманное впечатление, он захотел
сосредоточиться на чем-нибудь приятном, но, рассматривая все вокруг,
размышляя, мечтая, подпал под власть лихорадки, которую вызвал, быть может,
голод, терзавший ему внутренности. Мысли о судьбе целых народов и отдельных
личностей, засвидетельствованной пережившими их трудами человеческих рук,
погрузили молодого человека в дремотное оцепенение; желание, которое привело
его в эту лавку, исполнилось: он нашел выход из реальной жизни, поднялся по
ступенькам в мир идеальный, достиг волшебных дворцов экстаза, где вселенная
явилась ему в осколках и отблесках, как некогда перед очами апостола Иоанна
на Патмосе пронеслось, пылая, грядущее.
Множество образов, страдальческих, грациозных и страшных, темных и
сияющих, отдаленных и близких, встало перед ним толпами, мириадами,
поколениями. Окостеневший, таинственный Египет поднялся из песков в виде
мумии, обвитой черными пеленами, за ней последовали фараоны, погребавшие
целые народы, чтобы построить себе гробницу, и Моисей, и евреи, и пустыня,
-- он прозревал мир древний и торжественный. Свежая и пленительная мраморная
статуя на витой колонне, блистая белизной, говорила ему о сладострастных
мифах Греции и Ионии. Ах, кто бы на его месте не улыбнулся, увидев на
красном фоне глиняной, тонкой лепки этрусской вазы юную смуглую девушку,
пляшущую перед богом Приапом, которого она радостно приветствовала? А рядом
латинская царица нежно ласкала химеру! Всеми причудами императорского Рима
веяло здесь, вызывая в воображении ванну, ложе, туалет беспечной,
мечтательной Юлии, ожидающей своего Тибулла. Голова Цицерона, обладавшая
силой арабских талисманов, приводила на память свободный Рим и раскрывала
перед молодым пришельцем страницы Тита Ливия. Он созерцал: "Senatus
populusque romanus" (Римский сенат и народ (лат. )); консул, ликторы, тоги,
окаймленные пурпуром, борьба на форуме, разгневанный народ -- все мелькало
перед ним, как туманные видения сна. Наконец, Рим христианский одержал верх
над этими образами. Живопись отверзла небеса, и он узрел деву Марию, парящую
в золотом облаке среди ангелов, затмевающую свет солнца; она, эта
возрожденная Ева, выслушивала жалобы несчастных и кротко им улыбалась. Когда
он коснулся мозаики, сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны, его душа
перенеслась в жаркую и золотистую Италию; он присутствовал на оргиях Борджа,
скитался по Абруццским горам, жаждал любви итальянок, проникался страстью к
бледным лицам с удлиненными черными глазами. При виде средневекового кинжала
с узорной рукоятью, которая была изящна, как кружево, и покрыта ржавчиной,
похожей на следы крови, он с трепетом угадывал развязку ночного приключения,
прерванного холодным клинком мужа. Индия с ее религиями оживала в буддийском
идоле, одетом в золото и шелк, с остроконечным головным убором, состоявшим
из ромбов и украшенным колокольчиками. Возле этого божка была разостлана
циновка, все еще пахнувшая сандалом, красивая, как та баядерка, что некогда
возлежала на ней. Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривленным ртом
и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фантастическими
вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой, находит
несказанное удовольствие в многообразии безобразного. При виде солонки,
вышедшей из мастерской Бенвенуто Челлини, он перенесся в прославленные века
Ренессанса, когда процветали искусства и распущенность, когда государи
развлекались пытками, когда указы, предписывавшие целомудрие простым
священникам, исходили от князей церкви, покоившихся в объятиях куртизанок.
Камея привела ему на память победы Александра, аркебуза с фитилем -- бойни
Писарро[*], а навершие шлема -- религиозные войны, неистовые,
кипучие, жестокие. Потом радостные образы рыцарских времен ключом забили из
миланских доспехов с превосходной насечкой и полировкой, а сквозь забрало
все еще блестели глаза паладина.
Вокруг был целый океан вещей, измышлений, мод, творений искусства,
руин, слагавший для него бесконечную поэму. Формы, краски, мысли -- все
оживало здесь, но ничего законченного душе не открывалось. Поэт должен был
завершить набросок великого живописца, который приготовил огромную палитру и
со щедрой небрежностью смешал на ней неисчислимые случайности человеческой
жизни. Овладев целым миром, закончив обозрение стран, веков, царств, молодой
человек вернулся к индивидуумам. Он стал перевоплощаться в них, овладевал
частностями, обособляясь от жизни наций, которая подавляет нас своей
огромностью
Вон там дремал восковой ребенок, уцелевший от музея Руйша[*], и это прелестное создание напомнило ему о радостях юных
лет. Когда он смотрел на волшебный девичий передник какой-то гаитянки,
пылкое его воображение рисовало ему картины простой, естественной жизни,
чистую наготу истинного целомудрия, наслаждения лени, столь свойственной
человеку, безмятежное существование на берегу прохладного задумчивого ручья,
под банановым деревом, которое даром кормит человека сладкой своей манной.
Но внезапно, вдохновленный перламутровыми отливами бесчисленного множества
раковин, воодушевленный видом звездчатых кораллов, еще пахнувших морской
травой, водорослями и атлантическими бурями, он становился корсаром и
облекался в грозную поэзию, запечатленную образом Лары[*].
Затем, восхищаясь изящными миниатюрами, лазоревыми золотыми арабесками,
которыми был разукрашен драгоценный рукописный требник, он забывал про
морские бури. Ласково убаюкиваемый мирными размышлениями, он стремился
вернуться к умственному труду, к науке, мечтал о сытой монашеской жизни,
беспечальной и безрадостной, ложился спать в келье и глядел в стрельчатое ее
окно на монастырские луга, леса и виноградники. Перед полотном Тенирса он
накидывал на себя солдатский кафтан или же лохмотья рабочего; ему хотелось
надеть на голову засаленный и прокуренный колпак фламандцев, он хмелел от
выпитого пива, играл с ними в карты и улыбался румяной, соблазнительно
дебелой крестьянке. Он дрожал от стужи, видя, как падает снег на картине
Мьериса, сражался, смотря на битву Сальватора Розы. Он любовался
иллинойсским томагавком и чувствовал, как ирокезский нож сдирает с него
скальп. Увидев чудесную лютню, он вручал ее владелице замка, упивался
сладкозвучным романсом, объяснялся прекрасной даме в любви у готического
камина, и вечерние сумерки скрывали ее ответный взгляд. Он ловил все
радости, постигал все скорби, овладевал всеми формулами бытия и столь щедро
расточал свою жизнь и чувства перед этими призраками природы, перед этими
пустыми образами, что стук собственных шагов отдавался в его душе, точно
отзвук другого, далекого мира, подобно тому как шум Парижа доносится на
башни Собора богоматери.
Подымаясь по внутренней лестнице, которая вела в залы второго этажа, он
заметил, что на каждой ступеньке стоят или висят на стене вотивные щиты[*], доспехи, оружие, дарохранительницы, украшенные
скульптурой, деревянные статуи. Преследуемый самыми странными фигурами,
чудесными созданиями, возникшими перед ним на грани смерти и жизни, он шел
среди очарований грезы. Усомнившись наконец в собственном своем
существовании, он сам уподобился этим диковинным предметам, как будто став
не вполне умершим и не вполне живым. Когда он вошел в новые залы, начинало
смеркаться, но казалось, что свет и не нужен для сверкающих золотом и
серебром сокровищ, сваленных там грудами. Самые дорогие причуды
расточителей, промотавших миллионы и умерших в мансардах, были представлены
на этом обширном торжище человеческих безумств. Чернильница, которая
обошлась в сто тысяч франков, а потом была продана за сто су, лежала возле
замка с секретом, стоимости которого было бы некогда достаточно для выкупа
короля из плена. Род человеческий являлся здесь во всей пышности своей
нищеты, во всей славе своей гигантской мелочности. Стол черного дерева,
достойный поклонения художника, резанный по рисункам Жана Гужона, стоивший
когда-то нескольких лет работы, был, возможно, приобретен по цене осиновых
дров. Драгоценные шкатулки, мебель, сделанная руками фей, -- все набито было
сюда как попало.
-- Да у вас тут миллионы! -- воскликнул молодой человек, дойдя до
комнаты, завершавшей длинную анфиладу зал, которые художники минувшего века
разукрасили золотом и скульптурами.
-- Вернее, миллиарды, -- заметил таинственный приказчик. -- Но это еще
что, поднимитесь на четвертый этаж, вот там вы увидите!
Незнакомец последовал за своим проводником, достиг четвертой галереи, и
там перед его усталыми глазами поочередно прошли картины Пуссена,
изумительная статуя Микеланджело, прелестные пейзажи Клода Лоррена, картина
Герарда Доу, подобная странице Стерна, полотна Рембрандта, Мурильо,
Веласкеса, мрачные и яркие, как поэма Байрона; далее -- античные барельефы,
агатовые чаши, великолепные ониксы... Словом, то были работы, способные
внушить отвращение к труду, нагромождение шедевров, могущее возбудить
ненависть к искусствам и убить энтузиазм. Он дошел до "Девы" Рафаэля, но
Рафаэль ему надоел, и голова кисти Корреджо, просившая внимания, так и не
добилась его. Бесценная античная ваза из порфира, рельефы которой изображали