самую причудливую в своей вольности римскую приапею, отрада какой-нибудь
Коринны, не вызвала у него ничего, кроме беглой улыбки. Он задыхался под
обломками пятидесяти исчезнувших веков, чувствовал себя больным от всех этих
человеческих мыслей; он был истерзан роскошью и искусствами, подавлен этими
воскресающими формами, которые, как некие чудовища, возникающие у него под
ногами по воле злого гения, вызывали его на нескончаемый поединок.
Похожая своими прихотями на современную химию, которая сводит все
существующее к газу, не вырабатывает ли человеческая душа ужасные яды,
мгновенно сосредоточивая в себе все своя радости, идеи и силы? И не оттого
ли гибнет множество людей, что их убивают своего рода духовные кислоты,
внезапно отравляющие все их существо?
-- Что в этом ящике? -- спросил молодой человек, войдя в просторный
кабинет -- последнее скопище боевой славы, человеческих усилий, причуд,
богатств, -- и указал рукой на большой четырехугольный ящик красного дерева,
подвешенный на серебряной цепи.
-- О, ключ от него у хозяина! -- с таинственным видом сказал толстый
приказчик. -- Если вам угодно видеть эту картину, я осмелюсь побеспокоить
хозяина.
-- Осмелитесь?! -- удивился молодой человек. -- Разве ваш хозяин
какой-нибудь князь?
-- Да я, право, не знаю, -- отвечал приказчик. Минуту смотрели они друг
на друга, оба удивленные в равной мере. Затем, сочтя молчание незнакомца за
пожелание, приказчик оставил его одного в кабинете.
Пускались ли вы когда-нибудь в бесконечность пространства и времени,
читая геологические сочинения Кювье? Уносимые его гением, парили ли вы над
бездонной пропастью минувшего, точно поддерживаемые рукой волшебника? Когда
в различных разрезах и различных слоях, в монмартрских каменоломнях и в
уральском сланце обнаруживаются ископаемые, чьи останки относятся ко
временам допотопным, душа испытывает страх, ибо перед ней приоткрываются
миллиарды лет, миллионы народов, не только исчезнувших из слабой памяти
человечества, но забытых даже нерушимым божественным преданием, и лишь прах
минувшего, скопившийся на поверхности земного шара, образует почву в два
фута глубиною, дающую нам цветы и хлеб. Разве Кювье не величайший поэт
нашего века? Лорд Байрон словами воспроизвел волнения души, но бессмертный
наш естествоиспытатель[*] воссоздал миры при помощи
выбеленных временем костей; подобно Кадму[*], он отстроил
города при помощи зубов, он вновь населил тысячи лесов всеми чудищами
зоологии благодаря нескольким кускам каменного угля; восстановил поколения
гигантов по одной лишь ноге мамонта. Образы встают, растут и в соответствии
с исполинским своим ростом меняют вид целых областей. В своих цифрах он
поэт; он великолепен, когда к семи приставляет нуль. Не произнося
искусственных магических слов, он воскрешает небытие; он откапывает частицу
гипса, замечает на ней отпечаток и восклицает: "Смотрите! " Мрамор
становится вдруг животным, смерть -- жизнью, открывается целый мир! После
неисчислимых династий гигантских созданий, после рыбьих племен и моллюсковых
кланов появляется наконец род человеческий, выродок грандиозного типа,
сраженного, быть может, создателем. Воодушевленные мыслью ученого, перед
которым воскресает прошлое, эти жалкие люди, рожденные вчера, могут
проникнуть в хаос, запеть бесконечный гимн и начертать себе былые судьбы
вселенной в виде вспять обращенного Апокалипсиса. Созерцая это жуткое
воскрешение, совершаемое голосом одного единственного человека, мы
проникаемся жалостью к той крохе, которая нам предоставлена в безыменной
бесконечности, общей всем сферам, проникаемся жалостью к этой минуте жизни,
которую мы именуем время. Как бы погребенные под обломками стольких
вселенных, мы вопрошаем себя: к чему наша слава, наша ненависть, наша
любовь? Если нам суждено стать в будущем неосязаемой точкой, стоит ли
принимать на себя бремя бытия? И вот, вырванные из почвы нашего времени, мы
перестаем жить, пока не войдет лакей и не скажет: "Графиня приказала
передать, что она ждет вас".
При виде чудес, явивших молодому человеку весь ведомый нам мир, душа
его изнемогла, как изнемогает душа у философа, когда он занят научным
рассмотрением мира неведомого; сильнее, чем когда бы то ни было, хотелось
ему теперь умереть, и он упал в курульное кресло[*],
предоставив своим взорам блуждать по фантасмагориям этой панорамы прошлого.
Картины озарились, головы дев ему улыбнулись, статуи приняли обманчивую
окраску жизни. Втянутые в пляску тою лихорадочною тревогой, которая, точно
хмель, бродила в его больном мозгу, эти произведения под покровом тени
ожили, зашевелились и вихрем понеслись перед ним; каждый фарфоровый уродец
строил ему гримасу, у людей, изображенных на картинах, веки опустились,
чтобы дать отдохнуть глазам. Все эти фигуры вздрогнули, вскочили, сошли со
своих мест -- кто грузно, кто легко, кто грациозно, кто неуклюже, в
зависимости от своего нрава, свойства и строения. То был некий таинственный
шабаш, достойный тех чудес, что видел доктор Фауст на Брокене. Но эти
оптические явления, порожденные усталостью, напряжением взгляда или
причудливостью сумерек, не могли устрашить незнакомца. Ужасы жизни были не
властны над душой, свыкшейся с ужасами смерти. Он скорее даже поощрял своим
насмешливым сочувствием нелепые странности этого нравственного гальванизма,
чудеса которого соединились с последними мыслями, еще поддерживавшими в
незнакомце ощущение бытия. Вокруг него царило столь глубокое молчание, что
вскоре он осмелился отдаться сладостным мечтам, образы которых постепенно
темнели, магически изменяя свои оттенки по мере угасания дня.
Свет, покидая небо, зажег в борьбе с ночью последний красноватый
отблеск; молодой человек поднял голову и увидел слабо освещенный скелет,
который с сомнением качнул своим черепом справа налево, как бы говоря:
"Мертвецы тебя еще не ждут". Проведя рукой по лбу, чтобы отогнать сон,
молодой человек отчетливо ощутил прохладное дуновение, что-то пушистое
коснулось его щеки, и он вздрогнул. Чуть слышным звоном отозвались стекла, и
он подумал, что эта холодная, пахнувшая могильными тайнами ласка исходила от
летучей мыши. Еще одно мгновение при расплывающихся отблесках заката он
неясно различал окружавшие его призраки; затем весь этот натюрморт был
поглощен сплошным мраком. Ночь -- час, назначенный им для смерти, --
наступила внезапно. После этого в течение некоторого времени он совершенно
не воспринимал ничего земного -- потому ли, что погрузился в глубокое
раздумье, потому ли, что на него напала сонливость, вызванная утомлением и
роем мыслей, раздиравших ему сердце. Вдруг ему почудилось, что некий грозный
голос окликнул его, и он вздрогнул, как если бы среди горячечного кошмара
его бросили в пропасть" Он закрыл глаза: лучи яркого света ослепляли его; он
видел, как где-то во мраке загорелся красноватый круг, в центре которого
находился какой-то старичок, стоявший с лампою в руке и направлявший на него
свет. Не слышно было, как он вошел; он молчал и не двигался. В его появлении
было нечто магическое. Даже самый бесстрашный человек, и тот, наверное,
вздрогнул бы со сна при виде этого старичка, вышедшего, казалось, из
соседнего саркофага. Необычайный молодой блеск, оживлявший неподвижные глаза
у этого подобия призрака, исключал мысль о каком-нибудь сверхъестественном
явлении; все же в тот краткий промежуток, что отделил сомнамбулическую жизнь
от жизни реальной, наш незнакомец оставался в состоянии философского
сомнения, предписываемого Декартом, и помимо воли подпал под власть
неизъяснимых галлюцинаций, тайны которых либо отвергает наша гордыня, либо
тщетно изучает беспомощная наша наука.
Представьте себе сухонького, худенького старичка, облаченного в черный
бархатный халат, перехваченный толстым шелковым шнуром. На голове у него
была бархатная ермолка, тоже черная, из-под которой с обеих сторон
выбивались длинные седые пряди; она облегала череп, резкой линией окаймляя
лоб. Халат окутывал тело наподобие просторного савана -- видно было только
лицо, узкое и бледное. Если бы не костлявая, похожая на палку, обернутую в
материю, рука, которую старик вытянул, направляя на молодого человека весь
свет лампы, можно было бы подумать, что это лицо повисло в воздухе. Борода с
проседью, подстриженная клинышком, скрывала подбородок этого странного
существа, придавая ему сходство с теми еврейскими головами, которыми как
натурой пользуются художники, когда хотят изобразить Моисея. Губы были столь
бесцветны, столь тонки, что лишь при особом внимании можно было различить
линию рта на его белом лице. Высокий морщинистый лоб, щеки, поблекшие и
впалые, неумолимая строгость маленьких зеленых глаз, лишенных бровей и
ресниц, -- все это могло внушить незнакомцу мысль, что вышел из рамы
Взвешиватель золота, созданный Герардом Доу. Коварство инквизитора,
изобличаемое морщинами, которые бороздили его щеки и лучами расходились у
глаз, свидетельствовало о глубоком знании жизни. Казалось, человек этот
обладает даром угадывать мысли самых скрытных людей и обмануть его
невозможно. Знакомство с нравами всех народов земного шара и вся их мудрость
сосредоточивались в его холодной душе, подобно тому, как произведениями
целого мира были завалены пыльные залы его лавки. Вы прочли бы на его лице
ясное спокойствие всевидящего бога или же горделивую мощь все видевшего
человека. Живописец, придав ему соответствующее выражение двумя взмахами