-- Ничего не может быть легче, -- отвечал молодой доктор, -- но только
все-таки придется вставать на несколько часов в день, чтобы есть.
-- На несколько часов? -- прервал его Рафаэль. -- Нет, нет! Я не хочу
вставать больше, чем на час.
-- Какая же у тебя цель? -- спросил Бьяншон.
-- Спать -- это все-таки жить! -- отвечал больной. -- Вели никого не
принимать, даже госпожу Полину де Вичнау, -- сказал он Ионафану, пока врач
писал рецепт.
-- Что же, господин Орас, есть какая-нибудь надежда? -- спросил старик
слуга у молодого доктора, провожая его до подъезда.
-- Может протянуть еще долго, а может умереть и нынче вечером. Шансы
жизни и смерти у него равны. Ничего не могу понять, -- отвечал врач и с
сомнением покачал головой. -- Нужно бы ему развлечься.
-- Развлечься! Вы его не знаете, сударь. Он как-то убил человека -- и
даже не охнул!.. Ничто его не развлечет.
В течение нескольких дней Рафаэль погружен был в искусственный сон.
Благодаря материальной силе опия, воздействующей на нашу нематериальную
душу, человек с таким сильным и живым воображением опустился до уровня иных
ленивых животных, которые напоминают своею неподвижностью увядшие растения и
не сдвинутся с места ради какой-нибудь легкой добычи. Он не впускал к себе
даже дневной свет, солнечные лучи больше не проникали к нему. Он вставал
около восьми вечера, в полусознательном состоянии утолял свой голод и снова
ложился. Холодные, хмурые часы жизни приносили с собой лишь беспорядочные
образы, лишь видимости, светотень на черном фоне. Он погрузился в глубокое
молчание, жизнь его представляла собою полное отрицание движения и мысли.
Однажды вечером он проснулся гораздо позже обыкновенного, и обед не был
подан. Он позвонил Ионафану.
-- Можешь убираться из моего дома, -- сказал он. -- Я тебя обогатил,
тебе обеспечена счастливая старость, но я не могу позволить тебе играть моей
жизнью... Я же голоден, негодяй! Где обед? Говори!
По лицу Ионафана пробежала довольная улыбка; он взял свечу, которая
мерцала в глубоком мраке огромных покоев, повел своего господина, опять
ставшего ко всему безучастным, по широкой галерее и внезапно отворил дверь.
В глаза больному ударил свет; Рафаэль был поражен, ослеплен неслыханным
зрелищем. Перед ним были люстры, полные свечей; красиво расставленные
редчайшие цветы его теплицы; стол, сверкавший серебром, золотом,
перламутром, фарфором; царский обед, от которого, возбуждая аппетит, шел
ароматный пар. За столом сидели его друзья и вместе с ними женщины,
разодетые, обворожительные, с обнаженной грудью, с открытыми плечами, с
цветами в волосах, с блестящими глазами, все по-разному красивые, все
соблазнительные в своих роскошных маскарадных нарядах; одна обрисовала свои
формы ирландской жакеткой, другая надела дразнящую андалузскую юбку; эта,
полунагая, была в костюме Дианы-Охотницы, а та, скромная, дышащая любовью,
-- в костюме де Лавальер, и все были одинаково пьяны. В каждом взгляде
сверкали радость, любовь, наслаждение. Лишь только мертвенно бледное лицо
Рафаэля появилось в дверях, раздался дружный хор приветствий, торжествующих,
как огни этого импровизированного празднества. Эти голоса, благоухания,
свет, женщины волнующей красоты возбудили его, воскресили в нем чувство
жизни. В довершение странной грезы звуки чудной музыки гармоническим потоком
хлынули из соседней гостиной, приглушая это упоительное бесчинство. Рафаэль
почувствовал, что его руку нежно пожимает женщина, готовая обвить его своими
белыми, свежими руками, -- то была Акилина. И, внезапно осознав, что все это
уже не смутные и фантастические образы его мимолетных туманных снов, он дико
вскрикнул, захлопнул дверь и ударил своего старого почтенного слугу по лицу.
-- Чудовище! Ты поклялся убить меня! -- воскликнул он.
Затем, весь дрожа при мысли об опасности, которой только что подвергся,
он нашел в себе силы дойти до спальни, принял сильную дозу снотворного и
лег.
"Что за чертовщина! -- придя в себя, подумал Ионафан. -- Ведь господин
Бьяншон непременно велел мне развлечь его".
Было около полуночи. В этот час лицо спящего Рафаэля сияло красотой --
один из капризов физиологии; белизну кожи оттенял яркий румянец, приводящий
в недоумение и отчаяние медицинскую мысль. От девически нежного лба веяло
гениальностью. Жизнь цвела на его лице, спокойном, безмятежном, как у
ребенка, уснувшего под крылышком матери. Он спал здоровым, крепким сном, из
алых губ вылетало ровное, чистое дыхание, он улыбался, -- верно, ему
грезилась какая-то прекрасная жизнь. Быть может, он видел себя столетним
старцем, видел своих внуков, желавших ему долгих лет жизни; быть может,
снилось ему, что, сидя на простой скамье, под сенью ветвей, освещенный
солнцем, он, как пророк с высоты гор, различал в блаженной дали обетованную
землю!..
-- Наконец-то!
Это слово, произнесенное чьим-то серебристым голосом, рассеяло туманные
образы его снов. При свете лампы он увидел, что на постели сидит его Полина,
но Полина, ставшая еще красивей за время разлуки и горя. Рафаэля поразила
белизна ее лица, светлого, как лепестки водяной лилии, и оттененного
длинными черными локонами. Слезы проложили у нее на щеках две блестящих
дорожки и остановились, готовые упасть при малейшем движении. Вся в белом, с
опущенной головою, такая легкая, что она почти не примяла постели, Полина
была точно ангел, сошедший с небес, точно призрак, готовый исчезнуть при
первом мгновении.
-- Ах, я все забыла! -- воскликнула она, когда Рафаэль открыл глаза. --
Я могу сказать тебе только одно: я твоя! Да, сердце мое полно любви. Ах,
никогда, ангел жизни моей, ты не был так прекрасен! Глаза твои сверкают...
Но я все поняла, все! Ты искал без меня здоровья, ты меня боялся... Ну что
ж...
-- Беги, беги! Оставь меня! -- глухо проговорил, наконец, Рафаэль. --
Иди же! Если ты останешься, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?
-- Умер? -- переспросила она. -- Разве ты можешь умереть без меня?
Умереть? Но ведь ты так молод! Умереть? Но ведь я люблю тебя! Умереть! --
еще раз повторила она глубоким, грудным голосом и вне себя схватила его
руки. -- Холодные! -- сказала она. -- Или мне только кажется?
Рафаэль вытащил из-под подушки жалкий лоскуток шагреневой кожи,
маленький, как лист барвинка, и, показывая его, воскликнул:
-- Полина, прекрасный образ прекрасной моей жизни, скажем друг другу:
прости!
-- Прости?! -- повторила она с изумлением.
-- Да. Вот талисман, который исполняет мои желания и показывает, как
сокращается моя жизнь. Смотри, сколько мне остается. Взглянешь еще на меня,
и я умру.
Полина подумала, что Валантен сошел с ума; она взяла талисман и
поднесла поближе лампу. При мерцающем свете, падавшем на Рафаэля и на
талисман, она с напряженным вниманием рассматривала и лицо своего
возлюбленного и остаток волшебной кожи. Видя, как прекрасна сейчас Полина,
охваченная страстной любовью и ужасом, Рафаэль не мог совладать с собою:
воспоминания о ласках, о буйных радостях страсти воспрянули в его дремотной
душе и разгорелись, как разгорается огонь, тлевший под пеплом в погашенном
очаге.
-- Полина, иди сюда!.. Полина!
Страшный крик вырвался из груди молодой женщины, глаза ее расширились,
страдальчески сдвинутые брови поднялись от ужаса: в глазах Рафаэля она
читала яростное желание, которым она гордилась некогда, -- но, по мере того
как оно возрастало, лоскуток шагреневой кожи, щекоча ей руку, все сжимался и
сжимался! Опрометью бросилась Полина в соседнюю гостиную и заперла за собою
дверь.
-- Полина! Полина! -- кричал умирающий, бросаясь за нею. -- Я люблю
тебя, обожаю тебя, хочу тебя!.. Прокляну, если не откроешь! Я хочу умереть в
твоих объятьях!
С необыкновенной силой -- последней вспышкой жизни -- он выломал дверь
и увидел, что его возлюбленная, полунагая, скорчилась на диване. После
тщетной попытки растерзать себе грудь Полина решила удавить себя шалью,
только бы скорее умереть.
-- Если я умру, он будет жив! -- говорила она, силясь затянуть
наброшенную на шею петлю.
Волосы у нее растрепались, плечи обнажились, платье расстегнулось, и в
этой схватке со смертью, плачущая, с пылающими щеками, извиваясь в
мучительном отчаянии, тысячью новых соблазнов она привела в исступление
Рафаэля, опьяневшего от страсти; стремительно, как хищная птица, бросился он
к ней, разорвал шаль и хотел сдавить ее в объятиях.
Умирающий искал слов, чтобы выразить желание, поглощавшее все его силы,
но только сдавленный хрип вырвался у него из груди, в которой дыхание,
казалось, уходило все глубже и глубже. Наконец, не в силах больше проронить
ни единого звука, он укусил Полину в грудь. Напуганный долетевшими до него
воплями, явился Ионафан и попытался оторвать молодую женщину от трупа, над
которым она склонилась в углу.
-- Что вам нужно? -- сказала она. -- Он мой, я его погубила, разве я
этого не предсказывала!
ЭПИЛОГ
-- А что же сталось с Полиной?
-- Ах, с Полиной? Так слушайте. Случалось ли вам тихим зимним вечером,
сидя у домашнего камелька, предаваться сладостным воспоминаниям о любви или
о юности и смотреть, как огонь исчерчивает дубовое полено? Вон там на
горящем дереве вырисовываются красные клеточки шахматной доски, а здесь
полено отливает бархатом; на огненном фоне пробегают, играют и скачут синие
огоньки. И вот является неведомый живописец, -- пользуясь красками этого
пламени, с непередаваемым искусством набрасывает он среди лиловых и
пурпуровых огоньков женский профиль какой-то сверхъестественной красоты,
неслыханной нежности -- явление мгновенное, которое никогда больше не
повторится; волосы этой женщины развевает ветер, а черты ее дышат дивной