кисти, мог бы обратить это лицо в прекрасный образ предвечного отца или же в
глумливую маску Мефистофеля, ибо на его лбу запечатлелась возвышенная мощь,
а на устах -- зловещая насмешка. Обратив в прах при помощи своей огромной
власти все муки человеческие, он, по-видимому, убил и земные радости.
Умирающий вздрогнул, почувствовав, что этот старый гений обитает в сферах,
чуждых миру, и живет там один, не радуясь, ибо у него нет больше иллюзий, не
скорбя, ибо он уже не ведает наслаждений. Старик стоял неподвижный,
непоколебимый, как звезда, окруженная светлою мглой. Его зеленые глаза,
исполненные какого-то спокойного лукавства, казалось, освещали мир душевный,
так же как его лампа светила в этом таинственном кабинете.
Таково было странное зрелище, захватившее врасплох молодого человека --
убаюканного было мыслями о смерти и причудливыми образами -- в тот момент,
когда он открыл глаза. Если он был ошеломлен, если он поверил в этот призрак
не рассуждая, как ребенок нянькиным сказкам, то это заблуждение следует
приписать тому покрову, который простерли над его жизнью и рассудком мрачные
мысли, раздражение взбудораженных нервов, жестокая драма, сцены которой
только что доставили ему мучительное наслаждение, сходное с тем, какое
заключено в опиуме. Это видение было ему в Париже, на набережной Вольтера, в
XIX веке -- в таком месте и в такое время, когда магия невозможна. Находясь
по соседству с тем домом, где скончался бог французского неверия[*], будучи учеником Гей-Люссака[*] и Араго[*], презирая все фокусы, проделываемые людьми, стоящими у власти, незнакомец, очевидно, поддался обаянию поэзии, которому все мы часто поддаемся как бы для того, чтобы избежать горьких истин, приводящих в отчаяние, и бросить вызов всемогуществу божию. Итак, волнуемый необъяснимыми предчувствиями какой-то необычайной власти, он вздрогнул при виде этого света, при виде этого старика; волнение его было похоже на то, какое мы все испытывали перед Наполеоном, какое мы вообще испытываем в присутствии великого человека, блистающего гением и облеченного славою.
-- Вам угодно видеть изображение Иисуса Христа кисти Рафаэля? -- учтиво
спросил его старик; в звучности его внятного, отчетливого голоса было нечто
металлическое.
Он поставил лампу на обломок колонны так, что темный ящик был освещен
со всех сторон.
Стоило купцу произнести священные имена Иисуса Христа и Рафаэля, как
молодой человек всем своим видом невольно выразил любопытство, чего старик,
без сомнения, и ожидал, потому что он тотчас же надавил пружину. Вслед за
тем створка красного дерева бесшумно скользнула в выемку, открыв полотно
восхищенному взору незнакомца. При виде этого бессмертного творения он забыл
все диковины лавки, капризы своего сна, вновь стал человеком, признал в
старике земное существо, вполне живое, нисколько не фантастическое, вновь
стал жить в мире реальном. Благостная нежность, тихая ясность божественного
лика тотчас же подействовали на него. Некое благоухание пролилось с небес,
рассеивая те адские муки, которые жгли его до мозга костей. Голова
спасителя, казалось, выступала из мрака, переданного черным фоном; ореол
лучей сиял вокруг его волос, от которых как будто и исходил этот свет; его
чело, каждая черточка его лица исполнены были красноречивой убедительности,
изливавшейся потоками. Алые губы как будто только что произнесли слово
жизни, и зритель искал его отзвука в воздухе, допытываясь его священного
смысла, вслушивался в тишину, вопрошал о нем грядущее, обретал его в уроках
минувшего. Евангелие передавалось спокойной простотой божественных очей, в
которых искали себе прибежища смятенные души. Словом, всю католическую
религию можно было прочесть в кроткой и прекрасной улыбке, выражавшей,
казалось, то изречение, к которому она, эта религия, сводится: "Любите друг
друга! " Картина вдохновляла на молитву, учила прощению, заглушала
себялюбие, пробуждала все уснувшие добродетели. Обладая преимуществами,
свойственными очарованию музыки, это произведение Рафаэля подчиняло вас
властным чарам воспоминаний, и торжество было полным -- о художнике вы
забывали. Впечатление этого чуда еще усиливалось очарованием света:
мгновениями казалось, что голова движется вдали, среди облака.
-- Я дал за это полотно столько золотых монет, сколько на нем
уместилось, -- холодно сказал торговец.
-- Ну что ж, значит -- смерть! -- воскликнул молодой человек,
пробуждаясь от мечтаний. Слова старика вернули его к роковому жребию, и
путем неуловимых выводов он спустился с высот последней надежды, за которую
было ухватился,
-- Aral Недаром ты мне показался подозрительным, -- проговорил старик,
схватив обе руки молодого человека и, как в тисках, сжимая ему запястья
одной рукой.
Незнакомец печально улыбнулся этому недоразумению и сказал кротким
голосом:
-- Не бойтесь, речь идет о моей смерти, а не о вашей... Почему бы мне
не сознаться в невинном обмане? -- продолжал он, взглянув на обеспокоенного
старика. -- До наступления ночи, когда я могу утопиться, не привлекая
внимания толпы, я пришел взглянуть на ваши богатства. Кто не простил бы
этого последнего наслаждения ученому и поэту?
Недоверчиво слушая мнимого покупателя, торговец окинул пронзительным
взглядом его угрюмое лицо. Успокоенный искренним тоном его печальных речей
или, быть может, прочитав в его поблекших чертах зловещие знаки его участи,
при виде которых незадолго перед тем вздрогнули игроки, он отпустил его
руки; однако подозрительность, свидетельствовавшая о житейском опыте, по
меньшей мере столетнем, не совсем его оставила: небрежно протянув руку к
поставцу, как будто только для того чтобы на него опереться, он вынул оттуда
стилет и сказал:
-- Вы, вероятно, года три служите сверх штата в казначействе и все еще
не на жалованье?
Незнакомец не мог удержаться от улыбки и отрицательно покачал головой.
-- Ваш отец чересчур грубо попрекал вас тем, что вы появились на свет?
А может быть, вы потеряли честь?
-- Если бы я согласен был потерять честь, я бы не расставался с жизнью.
-- Вас освистали в театре Фюнамбюль? Вы принуждены сочинять куплеты,
чтобы заплатить за похороны вашей любовницы? А может быть, вас томит
неутоленная страсть к золоту? Или вы желаете победить скуку? Словом, какое
заблуждение толкает вас на смерть?
-- Не ищите объяснений среди тех будничных причин, которыми объясняется
большинство самоубийств. Чтобы избавить себя от обязанности открывать вам
неслыханные мучения, которые трудно передать словами, скажу лишь, что я впал
в глубочайшую, гнуснейшую, унизительную нищету. Я не собираюсь вымаливать ни
помощи, ни утешений, -- добавил он с дикой гордостью, противоречившей его
предшествующим словам.
-- Хэ-хэ! -- Эти два слога, произнесенные стариком вместо ответа,
напоминали звук трещотки. Затем он продолжал: -- Не принуждая вас взывать ко
мне, не заставляя вас краснеть, не подавая вам ни французского сантима, ни
левантского парата, ни сицилийского тарена, ни немецкого геллера, ни русской
копейки, ни шотландского фартинга, ни единого сестерция и обола мира
древнего, ни единого пиастра нового мира, не предлагая вам ничего ни
золотом, ни серебром, ни медью, ни бумажками, ни билетами, я хочу вас
сделать богаче, могущественнее, влиятельнее любого конституционного монарха.
Молодой человек подумал, что перед ним старик, впавший в детство;
ошеломленный, он не знал, что ответить.
-- Оглянитесь, -- сказал торговец и, схватив вдруг лампу, направил ее
свет на стену, противоположную той, на которой висела картина. -- Посмотрите
на эту шагреневую кожу, -- добавил он.
Молодой человек вскочил с места и с некоторым удивлением обнаружил над
своим креслом висевший на стене лоскут шагрени, не больше лисьей шкурки; по
необъяснимой на первый взгляд причине кожа эта среди глубокого мрака,
царившего в лавке, испускала лучи, столь блестящие, что можно было принять
ее за маленькую комету. Юноша с недоверием приблизился к тому, что
выдавалось за талисман, способный предохранить его от несчастий, и
рассмеялся в душе. Однако, движимый вполне законным любопытством, он
наклонился, чтобы рассмотреть кожу со всех сторон, и открыл естественную
причину ее странного блеска. Черная зернистая поверхность шагрени была так
тщательно отполирована и отшлифована, прихотливые прожилки на ней были столь
чисты и отчетливы, что, подобно фасеткам граната, каждая выпуклость этой
восточной кожи бросала пучок ярких отраженных лучей. Математически точно
определив причину этого явления, он изложил ее старику, но тот вместо ответа
хитро улыбнулся. Эта улыбка превосходства навела молодого ученого на мысль,
что он является жертвой шарлатанства. Он не хотел уносить с собой в могилу
лишнюю загадку и, как ребенок, который спешит разгадать секрет своей новой
игрушки, быстро перевернул кожу.
-- Ага! -- воскликнул он. -- Тут оттиск печати, которую на Востоке
называют Соломоновой.
-- Вам она известна? -- спросил торговец, два-три раза выпустив из
ноздрей воздух и передав этим больше мыслей, чем мог бы высказать самыми
выразительными словами.
-- Какой простак поверит этой химере? -- воскликнул молодой человек,
задетый немым и полным ехидного издевательства смехом старика. -- Разве вы
не знаете, что лишь суеверия Востока приписывают нечто священное мистической
форме и лживым знакам этой эмблемы, будто бы наделенной сказочным
могуществом? Укорять меня в данном случае в наивности у вас не больше
оснований, чем если бы речь шла о сфинксах и грифах, существование которых в
мифологическом смысле до некоторой степени допускается.