-- Раз вы востоковед, -- продолжал старик, -- то, может быть, прочтете
это изречение?
Он поднес лампу к самому талисману, который изнанкою кверху держал
молодой человек, и обратил его внимание на знаки, оттиснутые на клеточной
ткани этой чудесной кожи так, точно они своим существованием были обязаны
тому животному, которое некогда облекала кожа.
-- Должен сознаться, -- заметил незнакомец, -- я не могу объяснить,
каким образом ухитрились так глубоко оттиснуть эти буквы на коже онагра.
И он живо обернулся к столам, заваленным редкостями, как бы ища что-то
глазами.
-- Что вам нужно? -- спросил старик.
-- Какой-нибудь инструмент, чтобы надрезать шагрень и выяснить,
оттиснуты эти буквы или же вделаны.
Старик подал незнакомцу стилет, -- тот взял его и попытался надрезать
кожу в том месте, где были начертаны буквы; но когда он снял тонкий слой
кожи, буквы вновь появились, столь отчетливые и до того похожие на те,
которые были оттиснуты на поверхности, что на мгновение ему показалось,
будто кожа и не срезана.
-- Левантские мастера владеют секретами, известными только им одним, --
сказал он, с каким-то беспокойством взглянув на восточное изречение.
-- Да, -- отозвался старик, -- лучше все валить на людей, чем на бога.
Таинственные слова были расположены в таком порядке:
Что означало:
Обладая мною, ты будешь обладать
всем, но жизнь твоя будет принадлежать
мне. Так угодно богу. Желай -- и желания
твои будут исполнены. Но соразмеряй
свои желания со своей
жизнью. Она -- здесь. При
каждом желании я буду
убывать, как твои дни.
Хочешь владеть мною?
Бери. Бог тебя
услышит.
Да будет
так!
-- А вы бегло читаете по-санскритски! -- сказал старик. -- Верно,
побывали в Персии или же в Бенгалии?
-- Нет, -- отвечал молодой человек, с любопытством ощупывая эту
символическую и очень странную кожу, совершенно негибкую, даже несколько
напоминавшую металлическую пластинку.
Старый антиквар опять поставил лампу на колонну и бросил на молодого
человека взгляд, полный холодной иронии и как бы говоривший: "Вот он уже и
не думает умирать! "
-- Это шутка? Или тайна? -- спросил молодой незнакомец.
Старик покачал головой и серьезным тоном сказал:
-- Не знаю, что вам ответить. Грозную силу, даруемую этим талисманом, я
предлагал людям более энергичным, нежели вы, но, посмеявшись над загадочным
влиянием, какое она должна была бы оказать на их судьбу, никто, однако ж, не
захотел рискнуть заключить договор, столь роковым образом предлагаемый
неведомой мне властью. Я с ними согласен, -- я усомнился, воздержался и...
-- И даже не пробовали? -- прервал его молодой человек.
-- Пробовать! -- воскликнул старик. -- Если бы вы стояли на Вандомской
колонне, попробовали бы вы броситься вниз? Можно ли остановить течение
жизни? Делил ли кто-нибудь смерть на доли? Прежде чем войти в этот кабинет,
вы приняли решение покончить с собой, но вдруг вас начинает занимать эта
тайна и отвлекает от мысли о смерти. Дитя! Разве любой ваш день не предложит
вам загадки, более занимательной, чем эта? Послушайте, что я вам скажу. Я
видел распутный двор регента[*]. Как вы, я был тогда в
нищете, я просил милостыню; тем не менее я дожил до ста двух лет и стал
миллионером; несчастье одарило меня богатством, невежество научило меня.
Сейчас я вам в кратких словах открою великую тайну человеческой жизни.
Человек истощает себя безотчетными поступками, -- из-за них-то и иссякают
источники его бытия. Все формы этих двух причин смерти сводятся к двум
глаголам желать и мочь. Между этими двумя пределами человеческой
деятельности находится иная формула, коей обладают мудрецы, и ей обязан я
счастьем моим и долголетием. Желать сжигает нас, а мочь -- разрушает, но
знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном
состоянии. Итак, желание, или хотение, во мне мертво, убито мыслью; действие
или могущество свелось к удовлетворению требований моего организма. Коротко
говоря, я сосредоточил свою жизнь не в сердце, которое может быть разбито,
не в ощущениях, которые притупляются, но в мозгу, который не изнашивается и
переживает все. Излишества не коснулись ни моей души, ни тела. Меж тем я
обозрел весь мир. Нога моя ступала по высочайшим горам Азии и Америки, я
изучил все человеческие языки, я жил при всяких правительствах. Я ссужал
деньги китайцу, взяв в залог труп его отца, я спал в палатке араба,
доверившись его слову, я подписывал контракты во всех европейских столицах и
без боязни оставлял свое золото в вигваме дикарей; словом, я добился всего,
ибо умел всем пренебречь. Моим единственным честолюбием было -- видеть.
Видеть -- не значит ли это знать?.. А знать, молодой человек, -- не значит
ли это наслаждаться интуитивно? Не значит ли это открывать самую сущность
жизни и глубоко проникать в нее? Что остается от материального обладания?
Только идея. Судите же, как прекрасна должна быть жизнь человека, который,
будучи способен запечатлеть в своей мысли все реальности, переносит
источники счастья в свою душу и извлекает из них множество идеальных
наслаждений, очистив их от всей земной скверны. Мысль -- это ключ ко всем
сокровищницам, она одаряет вас всеми радостями скупца, но без его забот. И
вот я парил над миром, наслаждения мои всегда были радостями духовными. Мои
пиршества заключались в созерцании морей, народов, лесов, гор. Я все
созерцал, но спокойно, не зная усталости; я никогда ничего не желал, я
только ожидал. Я прогуливался по вселенной, как по собственному саду. То,
что люди зовут печалью, любовью, честолюбием, превратностями, огорчениями,
-- все это для меня лишь мысли, превращаемые мною в мечтания; вместо того
чтобы их ощущать, я их выражаю, я их истолковываю; вместо того чтобы
позволить им пожирать мою жизнь, я драматизирую их, я их развиваю; я
забавляюсь ими, как будто это романы, которые я читаю внутренним своим
зрением. Я никогда не утомляю своего организма и потому все еще отличаюсь
крепким здоровьем. Так как моя душа унаследовала все не растраченные мною
силы, то моя голова богаче моих складов. Вот где, -- сказал он, ударяя себя
по лбу, -- вот где настоящие миллионы! Я провожу свои дни восхитительно: мои
глаза умеют видеть былое; я воскрешаю целые страны, картины разных
местностей, виды океана, прекрасные образы истории. У меня есть воображаемый
сераль, где я обладаю всеми женщинами, которые мне не принадлежали. Часто я
снова вижу ваши войны, ваши революции и размышляю о них. О, как же
предпочесть лихорадочное, мимолетное восхищение каким-нибудь телом, более
или менее цветущим, формами, более или менее округлыми, как же предпочесть
крушение всех ваших обманчивых надежд -- высокой способности создавать
вселенную в своей душе; беспредельному наслаждению двигаться без опутывающих
уз времени, без помех пространства; наслаждению -- все объять, все видеть,
наклониться над краем мира, чтобы вопрошать другие сферы, чтобы внимать
богу? Здесь, -- громовым голосом воскликнул он, указывая на шагреневую кожу,
-- мочь и желать соединены! Вот они, ваши социальные идеи, ваши чрезмерные
желания, ваша невоздержность, ваши радости, которые убивают, ваши скорби,
которые заставляют жить слишком напряженной жизнью, -- ведь боль, может
быть, есть не что иное, как предельное наслаждение. Кто мог бы определить
границу, где сладострастие становится болью и где боль остается еще
сладострастием? Разве живейшие лучи мира идеального не ласкают взора, меж
тем как самый мягкий сумрак мира физического ранит его беспрестанно? Не от
знания ли рождается мудрость? И что есть безумие, как не безмерность желания
или же могущества?
-- Вот я и хочу жить, не зная меры! -- сказал незнакомец, хватая
шагреневую кожу.
-- Берегитесь, молодой человек! -- с невероятной живостью воскликнул
старик.
-- Я посвятил свою жизнь науке и мысли, но они не способны были даже
прокормить меня, -- отвечал незнакомец. -- Я не хочу быть обманутым ни
проповедью, достойной Сведенборга[*], ни вашим восточным
амулетом, ни милосердным вашим старанием удержать меня в этом мире, где
существование для меня более невозможно. Так вот, -- добавил он, судорожно
сжимая талисман в руке и глядя на старика, -- я хочу царственного,
роскошного пира, вакханалии, достойной века, в котором все, говорят,
усовершенствовано! Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны от
предрассудков, веселы до сумасшествия! Пусть сменяются вина, одно другого
крепче, искрометнее, такие, от которых мы будем пьяны три дня! Пусть эта
ночь будет украшена пылкими женщинами! Хочу, чтоб исступленный разгул увлек
нас на колеснице, запряженной четверкой коней, за пределы мира и сбросил нас
на неведомых берегах! Пусть души восходят на небеса или же тонут в грязи, --
не знаю, возносятся ли они тогда или падают, мне это все равно. Итак, я
приказываю мрачной этой силе слить для меня все радости воедино. Да, мне
нужно заключить все наслаждения земли и неба в одно последнее объятие, а
затем умереть. Я желаю античных приапей после пьянства, песен, способных
пробудить мертвецов, долгих, бесконечно долгих поцелуев, чтобы звук их
пронесся над Парижем, как гул пожара, разбудил бы супругов и внушил бы им
жгучий пыл, возвращая молодость всем, даже семидесятилетним!
Тут в ушах молодого безумца, подобно адскому грохоту, раздался смех
старика и прервал его столь властно, что он умолк.
-- Вы думаете, -- сказал торговец, -- у меня сейчас расступятся
половицы, пропуская роскошно убранные столы и гостей с того света? Нет, нет,
безрассудный молодой человек. Вы заключили договор, этим все сказано. Теперь