все ваши желания будут исполняться в точности, но за счет вашей жизни. Круг
ваших дней, очерченный этой кожей, будет сжиматься соответственно силе и
числу ваших желаний, от самого незначительного до самого огромного. Брамин,
которому я обязан этим талисманом, объяснил мне некогда, что между судьбою и
желанием его владельца установится таинственная связь. Ваше первое желание
-- желание пошлое, я мог бы его удовлетворить, но позаботиться об этом я
предоставляю событиям вашего нового бытия. Ведь в конце концов вы хотели
умереть? Ну что ж, ваше самоубийство только отсрочено.
Удивленный, почти раздраженный тем, что этот странный старик с его
полуфилантропическими намерениями, ясно сказавшимися в этой последней
насмешке, продолжал глумиться над ним, незнакомец воскликнул:
-- Посмотрим, изменится ли моя судьба, пока я буду переходить
набережную! Но если вы не смеетесь над несчастным, то в отместку за столь
роковую услугу я желаю, чтобы вы влюбились в танцовщицу! Тогда вы поймете
радость разгула и, быть может, расточите все блага, которые вы столь
философически сберегали.
Он вышел, так и не услыхав тяжкого вздоха старика, миновал все залы и
спустился по лестнице в сопровождении толстощекого приказчика, который
тщетно пытался посветить ему: незнакомец бежал стремительно, словно вор,
застигнутый на месте преступления. Ослепленный каким-то бредом, он даже не
заметил невероятной податливости шагреневой кожи, которая стала мягкой, как
перчатка, свернулась в его яростно сжимавшихся пальцах и легко поместилась в
кармане фрака, куда он сунул ее почти машинально. Выбежав на улицу, он
столкнулся с тремя молодыми людьми, которые шли рука об руку.
-- Скотина!
-- Дурак!
Таковы были изысканные приветствия, коими они обменялись.
-- О! Да это Рафаэль!
-- Здорово! А мы тебя искали.
-- Как, это вы?
Три эти дружественные фразы последовали за бранью, как только свет
фонаря, раскачиваемого ветром, упал на изумленные лица молодых людей.
-- Милый друг, -- сказал Рафаэлю молодой человек, которого он едва не
сбил с ног, -- ты пойдешь с нами.
-- Куда и зачем?
-- Ладно, иди, дорогой я тебе расскажу.
Как ни отбивался Рафаэль, друзья его окружили, подхватили под руки и,
втиснув его в веселую свою шеренгу, повлекли к мосту Искусств.
-- Дорогой мой, -- продолжал его приятель, -- мы целую неделю тебя
разыскиваем. В твоей почтенной гостинице "Сен-Кантен", на которой, кстати
сказать, красуется все та же неизменная вывеска, выведенная красными и
черными буквами, что и во времена Жан-Жака Руссо, твоя Леонарда[*] сказала нам, что ты уехал за город. Между тем, право же, мы
не были похожи на людей, пришедших по денежным делам, -- судебных приставов,
заимодавцев, понятых и тому подобное. Ну, так вот! Растиньяк видел тебя
вчера вечером в Итальянской опере, мы приободрились и из самолюбия решили
непременно установить, не провел ли ты ночь где-нибудь на дереве в
Елисейских полях, или не отправился ли в ночлежку, где нищие, заплатив два
су, спят, прислонившись к натянутым веревкам, или, может быть, тебе повезло,
и ты расположился на биваке в каком-нибудь будуаре. Мы тебя нигде не
встретили -- ни в списках заключенных в тюрьме Сент-Пелажи, ни среди
арестантов Ла-Форс! Подвергнув научному исследованию министерства, Оперу,
дома призрения, кофейни, библиотеки, префектуру, бюро журналистов,
рестораны, театральные фойе -- словом, все имеющиеся в Париже места, хорошие
и дурные, мы оплакивали потерю человека, достаточно одаренного, чтобы с
равным основанием оказаться при дворе или в тюрьме. Мы уже поговаривали, не
канонизировать ли тебя в качестве героя Июльской революции! И, честное
слово, мы сожалели о тебе.
Не слушая своих друзей, Рафаэль шел по мосту Искусств и смотрел на
Сену, в бурлящих волнах которой отражались огни Парижа. Над этой рекой, куда
еще так недавно хотел он броситься, исполнялись предсказания старика -- час
его смерти по воле рока был отсрочен.
-- И мы действительно сожалели о тебе, -- продолжал говорить приятель
Рафаэля. -- Речь идет об одной комбинации, в которую мы включили тебя как
человека выдающегося, то есть такого, который умеет не считаться ни с чем.
Фокус, состоящий в том, что конституционный орех исчезает из-под
королевского кубка, проделывается нынче, милый друг, с большей
торжественностью, чем когда бы то ни было. Позорная монархия, свергнутая
народным героизмом, была особой дурного поведения, с которой можно было
посмеяться и попировать, но супруга, именующая себя Родиной, сварлива и
добродетельна: хочешь, не хочешь, принимай размеренные ее ласки. Ведь ты
знаешь, власть перешла из Тюильри к журналистам, а бюджет переехал в другой
квартал -- из Сен-Жерменского предместья на Шоссе д'Антен[*]. Но вот чего ты, может быть, не знаешь: правительство, то
есть банкирская и адвокатская аристократия, сделавшая родину своей
специальностью, как некогда священники -- монархию, почувствовало
необходимость дурачить добрый французский народ новыми словами и старыми
идеями, по образцу философов всех школ и ловкачей всех времен. Словом, речь
идет о том, чтобы внедрять взгляды королевски-национальные, доказывать, что
люди становятся гораздо счастливее, когда платят миллиард двести миллионов и
тридцать три сантима родине, имеющей своими представителями господ таких-то
я таких-то, чем тогда, когда платят они миллиард сто миллионов и девять
сантимов королю, который вместо мы говорит я. Словом, основывается газета,
имеющая в своем распоряжении добрых двести-триста тысяч франков, в целях
создания оппозиции, способной удовлетворить неудовлетворенных без особого
вреда для национального правительства короля-гражданина[*].
И вот, раз мы смеемся и над свободой и над деспотизмом, смеемся над религией
и над неверием и раз отечество для нас -- это столица, где идеи обмениваются
и продаются по столько-то за строку, где каждый день приносит вкусные обеды
и многочисленные зрелища, где кишат продажные распутницы, где ужины
заканчиваются утром, где любовь, как извозчичьи кареты, отдается напрокат;
раз Париж всегда будет самым пленительным из всех отечеств -- отечеством
радости, свободы, ума, хорошеньких женщин, прохвостов, доброго вина, где
жезл правления никогда не будет особенно сильно чувствоваться, потому что мы
стоим возле тех, у кого он в руках... мы, истинные приверженцы бога
Мефистофеля, подрядились перекрашивать общественное мнение, переодевать
актеров, прибивать новые доски к правительственному балагану, подносить
лекарство доктринерам, повергать старых республиканцев, подновлять
бонапартистов, снабжать провиантом центр, но все это при том условии, чтобы
нам было позволено смеяться втихомолку над королями и народами, менять по
вечерам утреннее свое мнение, вести веселую жизнь на манер Панурга или
возлежать more orientali (На восточный лад (лат. )) на мягких подушках. Мы
решили вручить тебе бразды правления этого макаронического и шутовского
царства, а посему ведем тебя прямо на званый обед, к основателю упомянутой
газеты, банкиру, почившему от дел, который, не зная, куда ему девать золото,
хочет разменять его на остроумие. Ты будешь принят там как брат, мы
провозгласим тебя королем вольнодумцев, которые ничего не боятся и
прозорливо угадывают намерения Австрии, Англии или России прежде, чем
Россия, Англия или Австрия возымеют какие бы то ни было намерения! Да, мы
назначаем тебя верховным повелителем тех умственных сил, которые поставляют
миру всяких Мирабо, Талейранов, Питтов, Меттернихов -- словом, всех ловких
Криспинов[*], играющих друг с другом на судьбы государств,
как простые смертные играют в домино на рюмку киршвассера. Мы изобразили
тебя самым бесстрашным борцом из всех, кому когда-либо случалось схватиться
врукопашную с разгулом, с этим изумительным чудовищем, которое жаждут
вызвать на поединок все смелые умы; мы утверждали даже, что ему до сих пор
еще не удалось тебя победить. Надеюсь, ты нас не подведешь. Тайфер, наш
амфитрион, обещал затмить жалкие сатурналии наших крохотных современных
Лукуллов. Он достаточно богат, чтобы придать величие пустякам, изящество и
очарование -- пороку... Слышишь, Рафаэль? -- прерывая свою речь, спросил
оратор.
-- Да, -- отвечал молодой человек, дивившийся не столько исполнению
своих желаний, сколько тому, как естественно сплетались события.
Поверить в магическое влияние он не мог, но его изумляли случайности
человеческой судьбы.
-- Однако ты произносишь "да" весьма уныло, точно думаешь о смерти
своего дедушки, -- обратился к нему другой его спутник.
-- Ах! -- вздохнул Рафаэль так простодушно, что эти писатели, надежда
молодой Франции, рассмеялись. -- Я думал вот о чем, друзья мои: мы на пути к
тому, чтобы стать плутами большой руки! До сих пор мы творили беззакония, мы
бесчинствовали между двумя выпивками, судили о жизни в пьяном виде,
оценивали людей и события, переваривая обед. Невинные на деле, мы были
дерзки на слова, но теперь, заклейменные раскаленным железом политики, мы
отправляемся на великую каторгу и утратим там наши иллюзии. Ведь и тому, кто
верит уже только в дьявола, разрешается оплакивать юношеский рай, время
невинности, когда мы набожно открывали рот, дабы добрый священник дал нам
вкусить святое теле христово. Ах, дорогие мои друзья, если нам такое
удовольствие доставляли первые наши грехи, так это потому, что у нас еще
были угрызения совести, которые украшали их, придавали им остроту и смак, --
а теперь...
-- О, теперь, -- вставил первый собеседник, -- нам остается...
-- Что? -- спросил другой.
-- Преступление...
-- Вот слово, высокое, как виселица, и глубокое, как Сена, -- заметил