Автор: Бальзак О.
Оноре де Бальзак
Шагреневая кожа
Господину Савари[*], члену Академии наук.
Стерн, "Тристрам Шенди", гл. CCCXXII
I. ТАЛИСМАН
В конце октября 1829 года один молодой человек вошел в Пале-Руаяль, как
раз к тому времени, когда открываются игорные дома, согласно закону,
охраняющему права страсти, подлежащей обложению по самой своей сущности. Не
колеблясь, он поднялся по лестнице притона, на котором значился номер "36".
-- Не угодно ли вам отдать шляпу? -- сурово крикнул ему мертвенно
бледный старикашка, который примостился где-то в тени за барьером, а тут
вдруг поднялся и выставил напоказ мерзкую свою физиономию.
Когда вы входите в игорный дом, то закон прежде всего отнимает у вас
шляпу. Быть может, это своего рода евангельская притча, предупреждение,
ниспосланное небом, или, скорее, особый вид адского договора, требующего от
нас некоего залога? Быть может, хотят заставить вас относиться с почтением к
тем, кто вас обыграет? Быть может, полиция, проникающая во все общественные
клоаки, желает узнать фамилию вашего шляпника или же вашу собственную, если
вы написали ее на подкладке шляпы? А может быть, наконец, намереваются снять
мерку с вашего черепа, чтобы потом составить поучительные статистические
таблицы умственных способностей игроков? На этот счет администрация хранит
полное молчание. Но имейте в виду, что, как только вы делаете первый шаг по
направлению к зеленому полю, шляпа вам уже не принадлежит, точно так же, как
и сами вы себе не принадлежите: вы во власти игры и вы сами, и ваше
богатство, и ваша шляпа, и трость, и плащ. А при выходе игра возвращает вам
то, что вы сдали на хранение, -- то есть убийственной, овеществленной
эпиграммой докажет вам, что кое-что она вам все-таки оставляет. Впрочем,
если у вас новый головной убор, тогда урок, смысл которого в том, что игроку
следует завести особый костюм, станет вам в копеечку.
Недоумение, изобразившееся на лице молодого человека при получении
номерка в обмен на шляпу, поля которой, по счастью, были слегка потерты,
указывало на его неопытность; старикашка, вероятно с юных лет погрязший в
кипучих наслаждениях азарта, окинул его тусклым, безучастным взглядом, в
котором философ различил бы убожество больницы, скитания банкротов, вереницу
утопленников, бессрочную каторгу, ссылку на Гуасакоалько[*].
Испитое и бескровное его лицо, свидетельствовавшее о том, что питается он
теперь исключительно желатинными супами Дарсе[*], являло
собой бледный образ страсти, упрощенной до предела. Глубокие морщины
говорили о постоянных мучениях; должно быть, весь свой скудный заработок он
проигрывал в день получки. Подобно тем клячам, на которых уже не действуют
удары бича, он не вздрогнул бы ни при каких обстоятельствах, он оставался
бесчувственным к глухим стонам проигравшихся, к их немым проклятиям, к их
отупелым взглядам. То было воплощение игры. Если бы молодой человек
пригляделся к этому унылому церберу, быть может, он подумал бы: "Ничего,
кроме колоды карт, нет в его сердце! " Но он не послушался этого
олицетворенного совета, поставленного здесь, разумеется, самим провидением,
подобно тому, как оно же сообщает нечто отвратительное прихожей любого
притона. Он решительными шагами вошел в залу, где звон золота околдовывал и
ослеплял душу, объятую алчностью. Вероятно, молодого человека толкала сюда
самая логичная из всех красноречивых фраз Жан-Жака Руссо, печальный смысл
которой, думается, таков: "Да, я допускаю, что человек может пойти играть,
но лишь тогда, когда между собою и смертью он видит лишь свое последнее
экю".
По вечерам поэзия игорных домов пошловата, но ей обеспечен успех, так
же как и кровавой драме. Залы полнятся зрителями и игроками, неимущими
старичками, что приплелись сюда погреться, лицами, взволнованными оргией,
которая началась с вина и вот-вот закончится в Сене. Страсть здесь
представлена в изобилии, но все же чрезмерное количество актеров мешает вам
смотреть демону игры прямо в лицо. По вечерам это настоящий концерт, причем
орет вся труппа и каждый инструмент оркестра выводит свою фразу. Вы увидите
здесь множество почтенных людей, которые пришли сюда за развлечениями и
оплачивают их так же, как одни платят за интересный спектакль или за
лакомство, а другие, купив по дешевке где-нибудь в мансарде продажные ласки,
расплачиваются за них потом целых три месяца жгучими сожалениями. Но поймете
ли вы, до какой степени одержим азартом человек, нетерпеливо ожидающий
открытия притона? Между игроком вечерним и утренним такая же разница, как
между беспечным супругом и любовником, томящимся под окном своей красавицы.
Только утром вы встретите в игорном доме трепетную страсть и нужду во всей
ее страшной наготе. Вот когда вы можете полюбоваться на настоящего игрока,
на игрока, который не ел, не спал, не жил, не думал, -- так жестоко истерзан
он бичом неудач, уносивших постоянно удваиваемые его ставки, так он
исстрадался, измученный зудом нетерпения: когда же, наконец, выпадет "трант
э карант"[*]? В этот проклятый час вы заметите глаза,
спокойствие которых пугает, заметите лица, которые вас ужасают, взгляды,
которые как будто приподнимают карты и пожирают их.
Итак, игорные дома прекрасны только при начале игры. В Испании есть бой
быков. В Риме были гладиаторы, а Париж гордится своим Пале-Руаялем, где
раззадоривающая рулетка дает вам насладиться захватывающей картиной, в
которой кровь течет потоками и не грозит, однако, замочить ноги зрителей,
сидящих а партере. Постарайтесь бросить беглый взгляд на эту арену,
войдите!.. Что за убожество! На стенах, оклеенных обоями, засаленными в рост
человека, нет ничего, что могло бы освежить душу. Нет даже гвоздя, который
облегчил бы самоубийство. Паркет обшаркан, запачкан. Середину зала занимает
овальный стол. Он покрыт сукном, истертым золотыми монетами, а вокруг тесно
стоят стулья -- самые простые стулья с плетеными соломенными сиденьями, и
это ясно изобличает странное безразличие к роскоши у людей, которые приходят
сюда на свою погибель, ради богатства и роскоши. Подобные противоречия
обнаруживаются в человеке всякий раз, когда в душе с силой борются страсти.
Влюбленный хочет нарядить свою возлюбленную в шелка, облечь ее в мягкие
ткани Востока, а чаще всего обладает ею на убогой постели. Честолюбец,
мечтая о высшей власти, пресмыкается в грязи раболепства. Торговец дышит
сырым, нездоровым воздухом в своей лавчонке, чтобы воздвигнуть обширный
особняк, откуда его сын, наследник скороспелого богатства, будет изгнан,
проиграв тяжбу против родного брата. Да, наконец, существует ли что-нибудь
менее приятное, чем дом наслаждений? Страшное дело! Вечно борясь с самим
собой, теряя надежды перед лицом нагрянувших бед и спасаясь от бед надеждами
на будущее, человек во всех своих поступках проявляет свойственные ему
непоследовательность и слабость. Здесь, на земле, ничто не осуществляется
полностью, кроме несчастья.
Когда молодой человек вошел в залу, там было уже несколько игроков. Три
плешивых старика, развалясь, сидели вокруг зеленого поля; их лица, похожие
на гипсовые маски, бесстрастные, как у дипломатов, изобличали души
пресыщенные, сердца, давно уже разучившиеся трепетать даже в том случае,
если ставится на карту неприкосновенное имение жены. Молодой черноволосый
итальянец, с оливковым цветом лица, спокойно облокотился на край стола и,
казалось, прислушивался к тем тайным предчувствиям, которые кричат игроку
роковые слова: "Да! -- Нет! " От этого южного лица веяло золотом и огнем.
Семь или восемь зрителей стояли, выстроившись в ряд, как на галерке, и
ожидали представления, которое им сулила прихоть судьбы, лица актеров,
передвижение денег и лопаточек. Эти праздные люди были молчаливы,
неподвижны, внимательны, как толпа, собравшаяся на Гревской площади, когда
палач отрубает кому-нибудь голову. Высокий худой господин в потертом фраке
держал в одной руке записную книжку, а в другой -- булавку, намереваясь
отмечать, сколько раз выпадет красное и черное. То был один из современных
Танталов, живущих в стороне от наслаждений своего века, один из скупцов,
играющих на воображаемую ставку, нечто вроде рассудительного сумасшедшего,
который в дни бедствий тешит себя несбыточной мечтою, который обращается с
пороком и опасностью так же, как молодые священники -- с причастием, когда
служат раннюю обедню. Напротив игрока поместились пройдохи, изучившие все
шансы игры, похожие на бывалых каторжников, которых не испугаешь галерами,
явившиеся сюда, чтобы рискнуть тремя ставками и в случае выигрыша,
составлявшего единственную статью их дохода, сейчас же уйти. Два старых
лакея равнодушно ходили взад и вперед, скрестив руки, и по временам
поглядывали из окон в сад, точно для того, чтобы вместо вывески показать
прохожим плоские свои лица. Кассир и банкомет только что бросили на понтеров
тусклый, убийственный взгляд и сдавленным голосом произнесли: "Ставьте! ",
когда молодой человек отворил дверь. Молчание стало словно еще глубже,
головы с любопытством повернулись к новому посетителю. Неслыханное дело! При
появлении незнакомца отупевшие старики, окаменелые лакеи, зрители, даже
фанатик-итальянец -- решительно все испытали какое-то ужасное чувство. Надо
быть очень несчастным, чтобы возбудить жалость, очень слабым, чтобы вызвать
симпатию, очень мрачным с виду, чтобы дрогнули сердца в этой зале, где
скорбь всегда молчалива, где горе весело и отчаяние благопристойно. Так вот
именно все эти свойства и породили то новое ощущение, которое расшевелило