‑ Може, ты кому пообещал уже, ‑ сказал парень, ‑ так даром. Главное дело, мокреть на дворе, а мне с работой ехать; я и подумал себе: дай у Федьки сапог попрошу, ему, чай, не надо. Може, тебе самому надобны, ты скажи...
В груди больного что‑то стало переливаться и бурчать; он перегнулся и стал давиться горловым, неразрешавшимся кашлем.
‑ Уж где надобны, ‑ неожиданно сердито на всю избу затрещала кухарка, второй месяц с печи не слезает. Вишь, надрывается, даже у самой внутренность болит, как слышишь только. Где ему сапоги надобны? В новых сапогах хоронить не станут. А уж давно пора, прости господи согрешенье. Вишь, надрывается. Либо перевесть его, что ль, в избу в другую, или куда. Такие больницы, слышь, в городу есть; а то разве дело ‑ занял весь угол, да и шабаш. Нет тебе простору никакого. А тоже, чистоту спрашивают.
‑ Эй, Серега! иди садись, господа ждут, ‑ крикнул в дверь почтовый староста.
Серега хотел уйти, не дождавшись ответа, но больной глазами, во время кашля, давал ему знать, что хочет ответить.
‑ Ты сапоги возьми, Серега, ‑ сказал он, подавив кашель и отдохнув немного. ‑ Только, слышь, камень купи, как помру, ‑ хрипя прибавил он.
‑ Спасибо, дядя, так я возьму, а камень, ей‑ей, куплю.
‑ Вот, ребята, слышали, ‑ мог выговорить еще больной и снова перегнулся вниз и стал давиться.
‑ Ладно, слышали, ‑ сказал один из ямщиков. ‑ Иди, Серега, садись, а то вон опять староста бежит. Барыня, вишь, ширкинская больная.
Серега живо скинул свои прорванные, несоразмерно большие сапоги и швырнул под лавку. Новые сапоги дяди Федора пришлись как раз по ногам, и Серега, поглядывая на них, вышел к карете.
‑ Эк сапоги важные! дай помажу, ‑ сказал ямщик с помазкою в руке, в то время как Серега, влезая на козлы, подбирал вожжи. ‑ Даром отдал?
‑ Аль завидно, ‑ отвечал Серега, приподнимаясь и повертывая около ног полы армяка. ‑ Пущай! Эх вы, любезные! ‑ крикнул он на лошадей, взмахнув кнутиком; и карета и коляска с своими седоками, чемоданами и важами, скрываясь в сером осеннем тумане, шибко покатились по мокрой дороге.
Больной ямщик остался в душной избе на печи и, не выкашлявшись, через силу перевернулся на другой бок и затих.
В избе до вечера приходили, уходили, обедали, ‑ больного было не слышно. Перед ночью кухарка влезла на печь и через его ноги достала тулуп.
‑ Ты на меня не серчай, Настасья, ‑ проговорил больной, ‑ скоро опростаю угол‑то твой.
‑ Ладно, ладно, что ж, ничаво, ‑ пробормотала Настасья. ‑ Да что у тебя болит‑то, дядя? Ты скажи.
‑ Нутро все изныло. Бог его знает что.
‑ Небось, и глотка болит, как кашляешь?
‑ Везде больно. Смерть моя пришла ‑ вот что. Ох, ох, ох! ‑ простонал больной.
‑ Ты ноги‑то укрой вот так, ‑ сказала Настасья, по дороге натягивая на него армяк и слезая с печи.
Ночью в избе слабо светил ночник. Настасья и человек десять ямщиков с громким храпом спали на полу и по лавкам. Один больной слабо кряхтел, кашлял и ворочался на печи. К утру он затих совершенно.
‑ Чудно что‑то я нынче во сне видела, ‑ говорила кухарка, в полусвете потягиваясь на другое утро. ‑ Вижу я, будто дядя Хведор с печи слез и пошел дрова рубить. Дай, говорит, Настя, я тебе подсоблю; а я ему говорю: куда уж тебе дрова рубить; а он как схватит топор да и почнет рубить, так шибко, шибко, только щепки летят. Что ж, я говорю, ты ведь болен был. Нет, говорит, я здоров, да как замахнется, на меня страх и нашел. Как я закричу, и проснулась. Уж не помер ли? Дядя Хведор! а дядя!
Федор не откликался.
‑ И то, не помер ли? Пойти посмотреть, ‑ сказал один из проснувшихся ямщиков.
Свисшая с печи худая рука, покрытая рыжеватыми волосами, была холодна и бледна.
‑ Пойти смотрителю сказать, кажись, помер, ‑ сказал ямщик.
Родных у Федора не было ‑ он был дальний. На другой день его похоронили на новом кладбище, за рощей, и Настасья несколько дней рассказывала всем про сон, который она видела, и про то, что она первая хватилась дяди Федора.
III
Пришла весна. По мокрым улицам города, между навозными льдинками, журчали торопливые ручьи; цвета одежд и звуки говора движущегося народа были ярки. В садиках за заборами пухнули почки дерев, и ветви их чуть слышно покачивались от свежего ветра. Везде лились и капали прозрачные капли... Воробьи нескладно подпискивали и подпархивали на своих маленьких крыльях. На солнечной стороне, на заборах, домах и деревьях, все двигалось и блестело. Радостно, молодо было и на небе, и на земле, и в сердце человека.
На одной из главных улиц, перед большим барским домом, была постелена свежая солома; в доме была та самая умирающая больная, которая спешила за границу.
У затворенных дверей комнаты стояли муж больной и пожилая женщина. На диване сидел священник, опустив глаза и держа что‑то завернутым в эпитрахили. В углу, в вольтеровском кресле, лежала старушка ‑ мать больной ‑ и горько плакала. Подле нее горничная держала на руке чистый носовой платок, дожидаясь, чтобы старушка спросила его; другая чем‑то терла виски старушки и дула ей под чепчик в седую голову.
‑ Ну, Христос с вами, мой друг, ‑ говорил муж пожилой женщине, стоявшей с ним у двери, ‑ она такое имеет доверие к вам, вы так умеете говорить с ней, уговорите ее хорошенько, голубушка, идите же. ‑ Он хотел уже отворить ей дверь; но кузина удержала его, приложила несколько раз платок к глазам и встряхнула головой.
‑ Вот теперь, кажется, я не заплакана, ‑ сказала она и, сама отворив дверь, прошла в нее.
Муж был в сильном волнении и казался совершенно растерян. Он направился было к старушке; но, не дойдя несколько шагов, повернулся, прошел по комнате и подошел к священнику. Священник посмотрел на него, поднял брови к небу и вздохнул. Густая с проседью бородка тоже поднялась кверху и опустилась.
‑ Боже мой! Боже мой! ‑ сказал муж.
‑ Что делать? ‑ вздыхая, сказал священник, и снова брови и бородка его поднялись кверху и опустились.
‑ И матушка тут! ‑ почти с отчаяньем сказал муж. ‑ Она не вынесет этого. Ведь так любить, так любить ее, как она... я не знаю. Хоть бы вы, батюшка, попытались успокоить ее и уговорить уйти отсюда.
Священник встал и подошел к старушке.
‑ Точно‑с, материнское сердце никто оценить не может, ‑ сказал он, однако бог милосерд.
Лицо старушки вдруг стало все подергиваться, и с ней сделалась истерическая икота.
‑ Бог милосерд, ‑ продолжал священник, когда она успокоилась немного. ‑ Я вам доложу, в моем приходе был один больной, много хуже Марьи Дмитриевны, и что же, простой мещанин травами вылечил в короткое время. И даже мещанин этот самый теперь в Москве. Я говорил Василью Дмитревичу ‑ можно бы испытать. По крайности утешенье для больной бы было. Для бога все возможно.
‑ Нет, уже ей не жить, ‑ проговорила старушка, ‑ чем бы меня, а ее бог берет. ‑ И истерическая икота усилилась так, что чувства оставили ее.
Муж больной закрыл лицо руками и выбежал из комнаты.
В коридоре первое лицо, встретившее его, был шестилетний мальчик, во весь дух догонявший младшую девочку.
‑ Что ж детей‑то, не прикажете к мамаше сводить? ‑ спросила няня.
‑ Нет, она не хочет их видеть. Это расстроит ее.
Мальчик остановился на минуту, пристально всматриваясь в лицо отца, и вдруг подбрыкнул ногой и с веселым криком побежал дальше.
‑ Это она будто бы вороная, папаша! ‑ прокричал мальчик, указывая на сестру.
Между тем в другой комнате кузина сидела подле больной и искусно веденным разговором старалась приготовить ее к мысли о смерти. Доктор у другого окна мешал питье.
Больная, в белом капоте, вся обложенная подушками, сидела на постели и молча смотрела на кузину.
‑ Ах, мой друг, ‑ сказала она, неожиданно перебивая ее, ‑ не приготавливайте меня. Не считайте меня за дитя. Я христианка. Я все знаю. Я знаю, что мне жить недолго, я знаю, что ежели бы муж мой раньше послушал меня, я бы была в Италии и, может быть, ‑ даже наверно, ‑ была бы здорова. Это все ему говорили. Но что ж делать, видно богу было так угодно. На всех нас много грехов, я знаю это; но надеюсь на милость бога; всем простится, должно быть, всем простится. Я стараюсь понять себя. И на мне было много грехов, мой друг. Но зато сколько я выстрадала. Я старалась сносить с терпением свои страданья...
‑ Так позвать батюшку, мой друг? вам будет еще легче, причастившись, сказала кузина.
Больная нагнула голову в знак согласья.
‑ Боже! прости меня грешную, ‑ прошептала она.
Кузина вышла и мигнула батюшке.
‑ Это ангел! ‑ сказала она мужу с слезами на глазах. Муж заплакал, священник прошел в дверь, старушка все еще была без памяти, и в первой комнате стало совершенно тихо. Через пять минут священник вышел из двери и, сняв эпитрахиль, оправил волосы.
‑ Слава богу, оне спокойнее теперь, ‑ сказал он, ‑ желают вас видеть.
Кузина и муж вышли. Больная тихо плакала, глядя на образ.
‑ Поздравляю тебя, мой друг, ‑ сказал муж.
‑ Благодарствуй! Как мне теперь хорошо стало, какую непонятную сладость я испытываю, ‑ говорила больная, и легкая улыбка играла на ее тонких губах. Как бог милостив! Не правда ли, он милостив и всемогущ? ‑ И она снова с жадной мольбой смотрела полными слез глазами на образ.
Потом вдруг как будто что‑то вспомнилось ей. Она знаками подозвала к себе мужа.
‑ Ты никогда не хочешь сделать, что я прошу, ‑ сказала она слабым и недовольным голосом.
Муж, вытянув шею, покорно слушал ее.
‑ Что, мой друг?
‑ Сколько раз я говорила, что эти доктора ничего не знают; есть простые лекарки, они вылечивают... Вот батюшка говорил... мещанин... Пошли.
‑ За кем, мой друг?
‑ Боже мой! ничего не хочет понимать!.. ‑ И больная сморщилась и закрыла глаза.