Все это с небольшим умением и без особой грации я изложил Дюроку, недоумевая, какое значение могут иметь для него сведения о совершенно другом мире, чем тот, в котором он жил.
Наконец он остановил меня, начав говорить с Эстампом. Было бесполезно прислушиваться, так как я понимал слова, но не мог осветить их никаким достоверным смыслом. "Запутанное положение", -- сказал Эстамп. -- "Которое мы распутаем", -- возразил Дюрок. -- "На что вы надеетесь?" -- "На то же, на что надеялся он". -- "Но там могут быть причины серьезнее, чем вы думаете". -- "Все узнаем!" -- "Однако, Дигэ..." -- Я не расслышал конца фразы. -- "Эх, молоды же вы!" -- "Нет, правда, -- настаивал на чем-то Эстамп, -- правда то, что нельзя подумать". -- "Я судил не по ней, -- сказал Дюрок, -- я, может быть, ошибся бы сам, но психический аромат Томсона и Галуэя довольно ясен".
В таком роде размышлений вслух о чем-то хорошо им известном разговор этот продолжался до берега Сигнального Пустыря. Однако я не разыскал в разговоре никаких объяснений происходящего. Пока что об этом некогда было думать теперь, так как мы приехали и вышли, оставив Эстампа стеречь лодку. Я не заметил у него большой охоты к бездействию. Они условились так: Дюрок должен прислать меня, как только выяснится дальнейшее положение неизвестного дела, с запиской, прочтя которую Эстамп будет знать, оставаться ли ему сидеть в лодке или присоединиться к нам.
-- Однако почему вы берете не меня, а этого мальчика? -- сухо спросил Эстамп. -- Я говорю серьезно. Может произойти сдвиг в сторону рукопашной, и вы должны признать, что на весах действия я кое-что значу.
-- По многим соображениям, -- ответил Дюрок. -- В силу этих соображений, пока что я должен иметь послушного живого подручного, но не равноправного, как вы.
-- Может быть, -- сказал Эстамп. -- Санди, будь послушен. Будь жив. Смотри у меня!
Я понял, что он в досаде, но пренебрег, так как сам чувствовал бы себя тускло на его месте.
-- Ну, идем, -- сказал мне Дюрок, и мы пошли, но должны были на минуту остановиться.
Берег в этом месте представлял каменистый спуск, с домами и зеленью наверху. У воды стояли опрокинутые лодки, сушились сети. Здесь же бродило несколько человек, босиком, в соломенных шляпах. Стоило взглянуть на их бледные заросшие лица, чтобы немедленно замкнуться в себе. Оставив свои занятия, они стали на некотором от нас расстоянии, наблюдая, что мы такое и что делаем, и тихо говоря между собой. Их пустые, прищуренные глаза выражали явную неприязнь.
Эстамп, отплыв немного, стал на якорь и смотрел на нас, свесив руки между колен. От группы людей на берегу отделился долговязый человек с узким лицом; он, помахав рукой, крикнул: -- Откуда, приятель?
Дюрок миролюбиво улыбнулся, продолжая молча идти, рядом с ним шагал я. Вдруг другой парень, с придурковатым, наглым лицом, стремительно побежал на нас, но, не добежав шагов пяти, замер как вкопанный, хладнокровно сплюнул и поскакал обратно на одной ноге, держа другую за пятку. Тогда мы остановились. Дюрок повернул к группе оборванцев и, положив руки в карманы, стал молча смотреть. Казалось, его взгляд разогнал сборище. Похохотав между собой, люди эти вернулись к своим сетям и лодкам, делая вид, что более нас не замечают. Мы поднялись и вошли в пустую узкую улицу. Она тянулась меж садов и одноэтажных домов из желтого и белого камня, нагретого солнцем. Бродили петухи, куры с дворов, из-за низких песчаниковых оград слышались голоса -- смех, брань, надоедливый, протяжный зов. Лаяли собаки, петухи пели. Наконец стали попадаться прохожие: крючковатая старуха, подростки, пьяный человек, шедший, опустив голову, женщины с корзинами, мужчины на подводах. Встречные взглядывали на нас слегка расширенными глазами, проходя мимо, как всякие другие прохожие, но, миновав некоторое расстояние, останавливались; обернувшись, я видел их неподвижные фигуры, смотрящие вслед нам сосредоточенно и угрюмо. Свернув в несколько переулков, где иногда переходили по мостикам над оврагами, мы остановились у тяжелой калитки. Дом был внутри двора; спереди же, на каменной ограде, через которую я мог заглянуть внутрь, висели тряпки и циновки, сушившиеся под солнцем.
-- Вот здесь, -- сказал Дюрок, смотря на черепичную крышу, -- это тот дом. Я узнал его по большому дереву во дворе, как мне рассказывали.
-- Очень хорошо, -- сказал я, не видя причины говорить что-нибудь другое.
-- Ну, идем, -- сказал Дюрок, -- и я ступил следом за ним во двор.
В качестве войска я держался на некотором расстоянии от Дюрока, а он прошел к середине двора и остановился, оглядываясь. На камне у одного порога сидел человек, чиня бочонок; женщина развешивала белье. У помойной ямы тужился, кряхтя, мальчик лет шести, -- увидев нас, он встал и мрачно натянул штаны.
Но лишь мы явились, любопытство обнаружилось моментально. В окнах показались забавные головы; женщины, раскрыв рот, выскочили на порог и стали смотреть так настойчиво, как смотрят на почтальона.
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю в глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к трем окнам с белыми занавесками. Огромная рука приподняла занавеску, и я увидел толстый, как у быка, глаз, расширивший сонные веки свои при виде двух чужих.
-- Сюда, приятель? -- сказал глаз. -- Ко мне, что ли?
-- Вы -- Варрен? -- спросил Дюрок.
-- Я -- Варрен; что хотите?
-- Ничего особенного, -- сказал Дюрок самым спокойным голосом. -- Если здесь живет девушка, которую зовут Молли Варрен, и если она дома, я хочу ее видеть.
Так и есть! Так я и знал, что дело идет о женщине, -- пусть она девушка, все едино! Ну, скажите, отчего это у меня было совершенно непоколебимое предчувствие, что, как только уедем, явится женщина? Недаром слова Эстампа "упрямая гусеница" заставили меня что-то подозревать в этом роде. Только теперь я понял, что угадал то, чего ждал.
Глаз сверкнул, изумился и потеснился дать место второму глазу, оба глаза не предвещали, судя по выражению их, радостной встречи. Рука отпустила занавеску, кивнув пальцем.
-- Зайдите-ка, -- сказал этот человек сдавленным ненатуральным голосом, тем более неприятным, что он был адски спокоен. -- Зайдите, приятель!
Мы прошли в небольшой коридор и стукнули в дверь налево.
-- Войдите, -- повторил нежно тот же спокойный голос, и мы очутились в комнате. Между окном и столом стоял человек в нижней рубашке и полосатых брюках, -- человек так себе, среднего роста, не слабый, по-видимому, с темными гладкими волосами, толстой шеей и перебитым носом, конец которого торчал как сучок. Ему было лет тридцать. Он заводил карманные часы, а теперь приложил их к уху.
-- Молли? -- сказал он. Дюрок повторил, что хочет видеть Молли. Варрен вышел из-за стола и стал смотреть в упор на Дюрока.
-- Бросьте вашу мысль, -- сказал он. -- Оставьте вашу затею. Она вам не пройдет даром.
-- Затей у меня нет никаких, но есть только поручение для вашей сестры.
Дюрок говорил очень вежливо и был совершенно спокоен. Я рассматривал Варрена. Его сестра представилась мне похожей на него, и я стал угрюм.
-- Что это за поручение? -- сказал Варрен, снова беря часы и бесцельно прикладывая их к уху. -- Я должен посмотреть, в чем дело.
-- Не проще ли, -- возразил Дюрок, -- пригласить девушку?
-- А в таком случае не проще ли вам выйти вон и прихлопнуть дверь за собой! -- проговорил Варрен, начиная тяжело дышать. В то же время он подступил ближе к Дюроку, бегая взглядом по его фигуре. -- Что это за маскарад? Вы думаете, я не различу кочегара или матроса от спесивого идиота, как вы? Зачем вы пришли? Что вам надо от Молли?
Видя, как страшно побледнел Дюрок, я подумал, что тут и конец всей истории и наступит время палить из револьвера, а потому приготовился. Но Дюрок только вздохнул. На один момент его лицо осунулось от усилия, которое сделал он над собой, и я услышал тот же ровный, глубокий голос: -- Я мог бы ответить вам на все или почти на все ваши вопросы, но теперь не скажу ничего. Я вас спрашиваю только: дома Молли Варрен?
Он сказал последние слова так громко, что они были бы слышны через полураскрытую в следующую комнату дверь, -- если бы там был кто-нибудь. На лбу Варрена появился рисунок жил.
-- Можете не говорить! -- закричал он. -- Вы подосланы, и я знаю кем -- этим выскочкой, миллионером из ямы! Однако проваливайте! Молли нет. Она уехала. Попробуйте только производить розыски, и, клянусь черепом дьявола, мы вам переломаем все кости.
Потрясая рукой, он вытянул ее свирепым движением. Дюрок быстро взял руку Варрена выше кисти, нагнул вниз, и... и я неожиданно увидел, что хозяин квартиры с яростью и мучением в лице брякнулся на одно колено, хватаясь другой рукой за руку Дюрока. Дюрок взял эту другую руку Варрена и тряхнул его -- вниз, а потом -- назад. Варрен упал на локоть, сморщившись, закрыв глаза и прикрывая лицо.
Дюрок потер ладонь о ладонь, затем взглянул на продолжавшего лежать Варрена.
-- Это было необходимо, -- сказал он, -- в другой раз вы будете осторожнее. Санди, идем!
Я выбежал за ним с обожанием, с восторгом зрителя, получившего высокое наслаждение. Много я слышал о силачах, но первый раз видел сильного человека, казавшегося не сильным, -- не таким сильным. Я весь горел, ликовал, ног под собой не слышал от возбуждения. Если таково начало нашего похода, то что же предстоит впереди?
-- Боюсь, не сломал ли я ему руку, -- сказал Дюрок, когда мы вышли на улицу.
-- Она срастется! -- вскричал я, не желая портить впечатления никакими соображениями. -- Мы ищем Молли?
Момент был таков, что сблизил нас общим возбуждением, и я чувствовал, что имею теперь право кое-что знать. То же, должно быть, признавал и Дюрок, потому что просто сказал мне как равному: -- Происходит запутанное дело: Молли и Ганувер давно знают друг друга, он очень ее любит, но с ней что-то произошло. По крайней мере на завтрашнем празднике она должна была быть, однако от нее нет ни слуха ни духа уже два месяца, а перед тем она написала, что отказывается быть женой Ганувера и уезжает. Она ничего не объяснила при этом.