-- Теперь мне уйти? -- спросил я.
-- Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?
Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего красавицам: "Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брасы!" -- а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.
Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.
В это время Ганувер тихо говорил Дюроку: -- Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, -- хотя было "за что", но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.
-- Женщины догадливы, -- сказал Дюрок, -- а Дигэ наверно проницательна и умна.
-- Дигэ... -- Ганувер на мгновение закрыл глаза. -- Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне нравится.
-- Так молода, и уже вдова, -- сказал Дюрок. -- Кто был муж?
-- Ее муж был консул, в колонии, какой -- не помню.
-- Брат очень напоминает сестру, -- заметил Дюрок, -- я говорю о Галуэе.
-- Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.
-- Я знаю, он вам не нравится, -- сказал Ганувер, -- но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.
-- Вот еще! Я не видал таких львов.
-- Пуделя, -- сказал Ганувер, развеселившись, -- стриженого пуделя! Наконец мы соединились! -- вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.
Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.
-- Я ожидала застать большое общество, -- сказала Дигэ. -- Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.
-- Двадцать семь, -- вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я -- я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
-- Благодарю вас, я скажу Микелетте, -- холодно отозвалась Дигэ, -- что она ошиблась.
Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.
-- Кто же навестил вас? -- продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. -- Я очень любопытна.
-- Это будет смешанное общество, -- сказал Ганувер. -- Все приглашенные -- живые люди.
-- Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, -- объявил Галуэй. Ганувер улыбнулся.
-- Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово живой, мне не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.
-- В таком случае, мы все живы, -- объявила Дигэ, -- применяя ваше толкование.
-- Но и само по себе, -- сказал Томсон.
-- Я буду принимать вечером, -- заявил Ганувер, -- пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.
-- Вы любите моряков, -- сказал Галуэй, косясь на меня, -- вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.
-- Наш Санди один стоит военного флота, -- сказал Дюрок.
-- Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, -- сказала Дигэ, трогая веером подбородок. -- Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих по крайней мере с улыбкой.
-- Я не принадлежу к светскому обществу, -- сказал Ганувер добродушно, -- я -- один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.
-- Мне попало, -- сказала Дигэ, -- очередь за вами, Томсон.
-- Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.
-- Мы, журналисты, неуязвимы, -- сказал Галуэй, -- как короли, и никогда не точим ножи вслух.
-- Теперь тронемся, -- сказал Ганувер, -- пойдем, послушаем, что скажет об этом Ксаверий.
-- У вас есть римлянин? -- спросил Галуэй. -- И тоже живой?
-- Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.
-- Ничего не понимаю, -- Дигэ пожала плечом, -- но должно быть что-то захватывающее.
Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку.
-- Вы помните наш уговор? Дерево можно не трогать. Теперь задумано и будет все иначе. Я только что узнал это. Есть новые соображения по этому делу.
Я был доволен его сообщением, начиная уставать от подслушивания, и кивнул так усердно, что подбородком стукнулся в грудь. Тем временем Ганувер остановился у двери, сказав: "Поп!" Юноша поспешил с ключом открыть помещение. Здесь я увидел странную, как сон, вещь. Она произвела на меня, но, кажется, и на всех, неизгладимое впечатление: мы были перед человеком-автоматом, игрушкой в триста тысяч ценой, умеющей говорить.
XIV
Это помещение, не очень большое, было обставлено как гостиная, с глухим мягким ковром на весь пол. В кресле, спиной к окну, скрестив ноги и облокотясь на драгоценный столик, сидел, откинув голову, молодой человек, одетый как модная картинка. Он смотрел перед собой большими голубыми глазами, с самодовольной улыбкой на розовом лице, оттененном черными усиками. Короче говоря, это был точь-в-точь манекен из витрины. Мы все стали против него. Галуэй сказал: -- Надеюсь, ваш Ксаверий не говорит, в противном случае, Ганувер, я обвиню вас в колдовстве и создам сенсационный процесс.
-- Вот новости! -- раздался резкий отчетливо выговаривающий слова голос, и я вздрогнул. -- Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке!
-- Ах! -- сказала Дигэ и увела голову в плечи. Все были поражены. Что касается Галуэя, -- тот положительно струсил, я это видел по беспомощному лицу, с которым он попятился назад. Даже Дюрок, нервно усмехнувшись, покачал головой.
-- Уйдемте! -- вполголоса сказала Дигэ. -- Дело страшное!
-- Надеюсь, Ксаверий нам не нанесет оскорблений? -- шепнул Галуэй.
-- Останьтесь, я незлобив, -- сказал манекен таким тоном, как говорят с глухими, и переложил ногу на ногу.
-- Ксаверий! -- произнес Ганувер. -- Позволь рассказать твою историю!
-- Мне все равно, -- ответила кукла. -- Я -- механизм.
Впечатление было удручающее и сказочное. Ганувер заметно наслаждался сюрпризом. Выдержав паузу, он сказал: -- Два года назад умирал от голода некто Никлас Экус, и я получил от него письмо с предложением купить автомат, над которым он работал пятнадцать лет. Описание этой машины было сделано так подробно и интересно, что с моим складом характера оставалось только посетить затейливого изобретателя. Он жил одиноко. В лачуге, при дневном свете, равно озаряющем это чинное восковое лицо и бледные черты неизлечимо больного Экуса, я заключил сделку. Я заплатил триста тысяч и имел удовольствие выслушать ужасный диалог человека со своим подобием. "Ты спас меня!" -- сказал Экус, потрясая чеком перед автоматом, и получил в ответ: "Я тебя у б и л". Действительно, Экус, организм которого был разрушен длительными видениями тонкостей гениального механизма, скончался очень скоро после того, как разбогател, и я, сказав о том автомату, услышал такое замечание: "Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя!"
-- Ужасно! -- сказал Дюрок. -- Ужасно! -- повторил он в сильном возбуждении.
-- Согласен. -- Ганувер посмотрел на куклу и спросил: -- Ксаверий, чувствуешь ли ты что-нибудь?
Все побледнели при этом вопросе, ожидая, может быть, потрясающего "да", после чего могло наступить смятение. Автомат качнул головой и скоро проговорил: -- Я -- Ксаверий, ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с собой.
-- Вот ответ, достойный живого человека! -- заметил Галуэй. -- Что, что в этом болване? Как он устроен?
-- Не знаю, -- сказал Ганувер, -- мне объясняли, так как я купил и патент, но я мало что понял. Принцип стенографии, радий, логическая система, разработанная с помощью чувствительных цифр, -- вот, кажется, все, что сохранилось в моем уме. Чтобы вызвать слова, необходимо при обращении произносить "Ксаверий", иначе он молчит.
-- Самолюбив, -- сказал Томсон.
-- И самодоволен, -- прибавил Галуэй.
-- И самовлюблен, -- определила Дигэ. -- Скажите ему что-нибудь, Ганувер, я боюсь!
-- Хорошо Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?
-- Вот это называется спросить основательно! -- расхохотался Галуэй. Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип ставни, ответ: -- Разве я прорицатель? Все вы умрете; а ты, спрашивающий меня, умрешь первый.
При таком ответе все бросились прочь, как облитые водой.
-- Довольно, довольно! -- вскричала Дигэ. -- Он неуч, этот Ксаверий, и я на вас сердита, Ганувер! Это непростительное изобретение.
Я выходил последним, унося на затылке ответ куклы: "Сердись на саму себя!"
-- Правда, -- сказал Ганувер, пришедший в заметно нервное состояние, -- иногда его речи огорошивают, бывает также, что ответ невпопад, хотя редко. Так, однажды, я произнес: "Сегодня теплый день", -- и мне выскочили слова: "Давай выпьем!"
Все были взволнованы.
-- Ну что, Санди? Ты удивлен? -- спросил Поп. Я был удивлен меньше всех, так как всегда ожидал самых невероятных явлений и теперь убедился, что мои взгляды на жизнь подтвердились блестящим образом. Поэтому я сказал: -- Это ли еще встретишь в загадочных дворцах?! Все рассмеялись. Лишь одна Дигэ смотрела на меня, сдвинув брови, и как бы спрашивала: "Почему ты здесь? Объясни?"