XVIII
К тому времени я уже бессознательно твердил: "Молли не будет", -- испытав душевную пустоту и трезвую горечь последнего удара часов, вздрагивая перед тем от каждого восклицания, когда мне чудилось, что появились новые лица. Но падение стен, причем это совершилось так безупречно плавно, что не заколебалось даже вино в стакане, -- выколотило из меня все чувства одним ужасным ударом. Мне казалось, что зала взметнулась на высоту, среди сказочных колоннад. Все, кто здесь был, вскрикнули; испуг и неожиданность заставили людей повскакать. Казалось, взревели незримые трубы; эффект подействовал как обвал и обернулся сиянием сказочно яркой силы, -- так резко засияло оно.
Чтобы изобразить зрелище, открывшееся в темпе апоплексического удара, я вынужден применить свое позднейшее знание искусства и материала, двинутых Ганувером из небытия в атаку собрания. Мы были окружены колоннадой черного мрамора, отраженной прозрачной глубиной зеркала, шириной не менее двадцати футов и обходящего пол бывшей залы мнимым четырехугольным провалом. Ряды колонн, по четыре в каждом ряду, были обращены флангом к общему центру и разделены проходами одинаковой ширины по всему их четырехугольному строю. Цоколи, на которых они стояли, были высоки и массивны. Меж колонн сыпались один выше другого искрящиеся водяные стебли фонтанов, -- три струи на каждый фонтан, в падении они имели вид изогнутого пера. Все это, повторенное прозрачным отражающим низом, стояло как одна светлая глубина, выложенная вверху и внизу взаимно опрокинутой колоннадой, Линия отражения, находясь в одном уровне с полом залы и полами пространств, которые сверкали из-за колонн, придавала основе зрелища видимость ковров, разостланных в воздухе. За колоннами, в свете хрустальных ламп вишневого цвета, бросающих на теплую белизну перламутра и слоновой кости отсвет зари, стояли залы-видения. Блеск струился, как газ. Перламутр, серебро, белый янтарь, мрамор, гигантские зеркала и гобелены с бисерной глубиной в бледном тумане рисунка странных пейзажей; мебель, прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную ночь, не вызывала даже желания рассмотреть подробности. Задуманное и явленное, как хор, действующий согласием множества голосов, это артистическое безумие сияло из-за черного мрамора, как утро сквозь ночь.
Между тем дальний от меня конец залы, под галереей для оркестра, выказывал зрелище, где его творец сошел из поражающей красоты к удовольствию точного и законченного впечатления. Пол был застлан сплошь бельм мехом, чистым, как слой первого снега. Слева сверкал камин литого серебра с узором из малахита, а стены, от карниза до пола, скрывал плющ, пропуская блеск овальных зеркал ковром темно-зеленых листьев: внизу, на золоченой решетке, обходящей три стены, вился желтый узор роз. Эта комната или маленькая зала, с белым матовым светом одной люстры, -- настоящего жемчужного убора из прозрачных шаров, свесившихся опрокинутым конусом, -- совершенно остановила мое внимание; я засмотрелся в ее прекрасный уют, и, обернувшись наконец взглянуть, нет ли еще чего сзади меня, увидел, что Дюрок встал, протянув руку к дверям, где на черте входа остановилась девушка в белом и гибком, как она сама, платье, с разгоревшимся, нервно спокойным лицом, храбро устремив взгляд прямо вперед. Она шла, закусив губку, вся -- ожидание. Я не узнал Молли, -- так преобразилась она теперь; но тотчас схватило в горле, и все, кроме нее, пропало. Как безумный, я закричал: -- Смотрите, смотрите! Это Молли! Она пришла! Я знал, что придет!
Ужасен был взгляд Дюрока, которым он хватил меня, как жезлом. Ганувер, побледнев, обернулся, как на пружинах, и все, кто был в зале, немедленно посмотрели в эту же сторону. С Молли появился Эстамп; он только взглянул на Ганувера и отошел. Наступила чрезвычайная тишина, -- совершенное отсутствие звука, и в тишине этой, оброненное или стукнутое, тонко прозвенело стекло.
Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув руки, с забывшимся и диким лицом. На него было больно смотреть, -- так вдруг ушел он от всех к одной, которую ждал. "Что случилось?" -- прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
Дюрок махнул рукой на балкон музыкантам с такой силой, как будто швырнул камнем. Звуки умолкли. Ганувер взял приподнятую руку девушки и тихо посмотрел ей в глаза.
-- Это вы, Молли? -- сказал он, оглядываясь с улыбкой.
-- Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грустите теперь!
-- Молли, -- он хрипло вздохнул, держа руку у горла, потом притянул ее голову и поцеловал в волосы. -- Молли! -- повторил Ганувер. -- Теперь я буду верить всему! -- Он обернулся к столу, держа в руке руку девушки, и сказал: -- Я был очень беден. Вот моя невеста, Эмилия Варрен. Я не владею собой. Я не могу больше владеть собой, и вы не осудите меня.
-- Это и есть фея! -- сказал капитан Орсуна. -- Клянусь, это она!
Дрожащая рука Галуэя, укрепившего монокль, резко упала на стол.
Дигэ, опустив внимательный взгляд, которым осматривала вошедшую, встала, но Галуэй усадил ее сильным, грубым движением.
-- Не смей! -- сказал он. -- Ты будешь сидеть, Она опустилась с презрением и тревогой, холодно двинув бровью. Томсон, прикрыв лицо рукой, сидел, катая хлебный шарик. Я все время стоял. Стояли также Дюрок, Эстамп, капитан и многие из гостей. На праздник, как на луг, легла тень. Началось движение, некоторые вышли из-за стола, став ближе к нам.
-- Это -- вы? -- сказал Ганувер Дюроку, указывая на Молли.
-- Нас было трое, -- смеясь, ответил Дюрок. -- Я, Санди, Эстамп.
Ганувер сказал: -- Что это... -- Но его голос оборвался. -- Ну, хорошо, -- продолжал он, -- сейчас не могу я благодарить. Вы понимаете. Оглянитесь, Молли, -- заговорил он, ведя рукой вокруг, -- вот все то, как вы строили на берегу моря, как это нам представлялось тогда. Узнаете ли вы теперь?
-- Не надо... -- сказала Молли, потом рассмеялась. -- Будьте спокойнее. Я очень волнуюсь.
-- А я? Простите меня! Если я помешаюсь, это так и должно быть. Дюрок! Эстамп! Орсуна! Санди, плут! И ты тоже молчал, -- вы все меня подожгли с четырех концов! Не сердитесь, Молли! Молли, скажите что-нибудь! Кто же мне объяснит все?
Девушка молча сжала и потрясла его руку, мужественно обнажая этим свое сердце, которому пришлось испытать так много за этот день. Ее глаза были полны слез.
-- Эверест, -- сказал Дюрок, -- это еще не все!
-- Совершенно верно, -- с вызовом откликнулся Галуэй, вставая и подходя к Гануверу. -- Кто, например, объяснит мне кое-что непонятное в деле моей сестры, Дигэ Альвавиз? Знает ли эта девушка?
-- Да, -- растерявшись, сказала Молли, взглядывая на Дигэ, -- я знаю. Но ведь я -- здесь.
-- Наконец, избавьте меня... -- произнесла Дигэ, вставая, -- от какой бы то ни было вашей позы, Галуэй, по крайней мере, в моем присутствии.
-- Август Тренк, -- сказал, прихлопывая всех, Дюрок Галуэю, -- я объясню, что случилось. Ваш товарищ, Джек Гаррисон, по прозвищу "Вас-ис-дас" и ваша любовница Этель Мейер должны понять мой намек или признать меня довольно глупым, чтобы уметь выяснить положение. Вы проиграли!
Это было сказано громко и тяжело. Все оцепенели. Гости, покинув стол, собрались тучей вокруг налетевшего действия. Теперь мы стояли среди толпы.
-- Что это значит? -- спросил Ганувер.
-- Это финал! -- вскричал, выступая. Эстамп. -- Три человека собрались ограбить вас под чужим именем. Каким образом, -- вам известно.
-- Молли, -- сказал Ганувер, вздрогнув, но довольно спокойно, -- и вы, капитан Орсуна! Прошу вас, уведите ее. Ей трудно быть сейчас здесь.
Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному капитану, который спросил: "Голубушка, хотите, посидим с вами немного?" -- и увел ее. Уходя, она приостановилась, сказав: "Я буду спокойной. Я все объясню, все расскажу вам, -- я вас жду. Простите меня!"
Так она сказала, и я не узнал в ней Молли из бордингауза. Это была девушка на своем месте, потрясенная, но стойкая в тревоге и чувстве. Я подивился также самообладанию Галуэя и Дигэ; о Томсоне трудно сказать что-нибудь определенное: услышав, как заговорил Дюрок, он встал, заложил руки в карманы и свистнул.
Галуэй поднял кулак в уровень с виском, прижал к голове и резко опустил. Он растерялся лишь на одно мгновение. Шевеля веером у лица, Дигэ безмолвно смеялась, продолжая сидеть. Дамы смотрели на нее, кто в упор, с ужасом, или через плечо, но она, как бы не замечая этого оскорбительного внимания, следила за Галуэем.
Галуэй ответил ей взглядом человека, получившего удар по щеке.
-- Канат лопнул, сестричка! -- сказал Галуэй.
-- Ба! -- произнесла она, медленно вставая, и, притворно зевнув, обвела бессильно высокомерным взглядом толпу лиц, взиравших на сцену с молчаливой тревогой.
-- Дигэ, -- сказал Ганувер, -- что это? Правда? Она пожала плечами и отвернулась.
-- Здесь Бей Дрек, переодетый слугой, -- заговорил Дюрок. -- Он установил тождество этих людей с героями шантажной истории в Ледингенте. Дрек, где вы? Вы нам нужны!
Молодой слуга, с черной прядью на лбу, вышел из толпы и весело кивнул Галуэю.
-- Алло, Тренк! -- сказал он. -- Десять минут тому назад я переменил вашу тарелку.
-- Вот это торжество! -- вставил Томсон, проходя вперед всех ловким поворотом плеча. -- Открыть имя труднее, чем повернуть стену. Ну, Дюрок, вы нам поставили шах и мат. Ваших рук дело!
-- Теперь я понял, -- сказал Ганувер. -- Откройтесь! Говорите все. Вы были гостями у меня. Я был с вами любезен, клянусь, -- я вам верил. Вы украли мое отчаяние, из моего горя вы сделали воровскую отмычку! Вы, вы, Дигэ, сделали это! Что вы, безумные, хотели от меня? Денег? Имени? Жизни?
-- Добычи, -- сказал Галуэй. -- Вы меня мало знаете.
-- Август, он имеет право на откровенность, -- заметила вдруг Дигэ, -- хотя бы в виде подарка. Знайте, -- сказала она, обращаясь к Гануверу, и мрачно посмотрела на него, в то время как ее губы холодно улыбались, -- знайте, что есть способы сократить дни человека незаметно и мирно. Надеюсь, вы оставите завещание?