- Вот как! Где же это дело об ней?
- В сенате.
- В сенате? Да, мой милый cousin Левушка в сенате. Да, впрочем, он в департаменте дураков - герольдии. Ну, а из настоящих я не знаю никого. Все это бог знает кто - или немцы: Ге, Фе, Де, - tout l'alphabet {весь алфавит (франц.).}, или разные Ивановы, Семеновы, Никитины, или Иваненко, Симоненко, Никитенко, pour varier. Des gens de l'autre monde {для разнообразия. Люди другого общества (франц.).}. Ну, все-таки я скажу мужу. Он их знает. Он всяких людей знает. Я ему скажу. А ты ему растолкуй, а то он никогда меня не понимает. Что бы я ни говорила, он говорит, что ничего не понимает. C'est un parti pris {Это у него заранее решено (франц.).}. Все понимают, только он не понимает.
В это время лакей в чулках принес на серебряном подносе письмо.
- Как раз от Aline. Вот ты и Кизеветера услышишь.
- Кто это - Кизеветер?
- Кизеветер? Вот приходи нынче. Ты и узнаешь, кто он такой. Он так говорит, что самые закоренелые преступники бросаются на колени и плачут и раскаиваются.
Графиня Катерина Ивановна, как это ни странно было и как ни мало это шло к ее характеру, была горячая сторонница того учения, по которому считалось, что сущность христианства заключается в вере в искупление. Она ездила на собрания, где проповедовалось это бывшее модным тогда учение, и собирала у себя верующих. Несмотря на то, что по этому учению отвергались не только все обряды, иконы, но и таинства, у графини Катерины Ивановны во всех комнатах и даже над ее постелью были иконы, и сна исполняла все требуемое церковью, не видя в этом никакого противоречия.
- Вот бы твоя Магдалина послушала его; она бы обратилась, - сказала графиня. - А ты непременно будь дома вечером. Ты услышишь его. Это удивительный человек.
- Мне это неинтересно, ma tante.
- А я тебе говорю, что интересно. И ты непременно приезжай. Ну, говори, еще что тебе от меня нужно? Videz votre sac {Выкладывай все (франц.).}.
- А еще дело в крепости.
- В крепости? Ну, туда я могу дать тебе записку к барону Кригсмуту. C'est un tres brave homme {Это очень достойный человек (франц.).}. Да ты сам его знаешь. Он с твоим отцом товарищ. Il donne dans le spiritisme {Он увлекается спиритизмом (франц.).}. Ну, да это ничего. Он добрый. Что же тебе там надо?
- Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который там сидит. Но мне говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от Червянского.
- Червянского я не люблю, но ведь это муж Mariette. Можно ее попросить. Она сделает для меня. Elle est tres gentille {Она очень мила (франц.).}.
- Надо просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев, и никто не знает за что.
- Ну, нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И им, этим стриженым, поделом.
- Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы - христианка и верите Евангелию, а так безжалостны...
- Ничего это не мешает. Евангелие Евангелием, а что противно, то противно. Хуже будет, когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу.
- За что же вы их терпеть не можете?
- После Первого марта спрашиваешь, за что?
- Да ведь не все ж участницы Первого марта.
- Все равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.
- Ну, да вот Manette, вы находите, что может заниматься делами, - сказал Нехлюдов.
- Mariette? Mariette - Mariette. A это бог знает кто, Халтюпкина какая-то хочет всех учить.
- Не учить, а просто хотят помочь народу.
- Без них знают, кому надо и кому не надо помочь.
- Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили в страшной роскоши, - говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый в желание высказать ей все, что он думал.
- А ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?
- Нет, я не хочу, чтоб вы не кушали, - невольно улыбаясь, отвечал Нехлюдов, - а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.
Тетушка, опять опустив лоб и зрачки, с любопытством уставилась на него.
- Mon cher, vous finirez mal {Мой дорогой, ты плохо кончишь (франц.).}, - сказала она.
- Да отчего же?
В это время в комнату вошел высокий, широкоплечий генерал. Это был муж графини Чарской, отставной министр.
- А, Дмитрий, здравствуй, - сказал он, подставляя ему свежевыбритую щеку. - Когда приехал?
Он молча поцеловал в лоб жену.
- Non, il est impayable {Нет, он бесподобен (франц.).}, - обратилась графиня Катерина Ивановна к мужу. - Он мне велит идти на речку белье полоскать и есть один картофель. Он ужасный дурак, но все-таки ты ему сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, - поправилась она. - А ты слышал:
Каменская, говорят, в таком отчаянии, что боятся за ее жизнь, - обратилась она к мужу, - ты бы съездил к ней.
- Да, это ужасно, - сказал муж.
- Ну, идите с ним говорить, а мне нужно письма писать.
Только что Нехлюдов вышел в комнату подле гостиной, как она закричала ему оттуда:
- Так написать Mariette?
- Пожалуйста, ma tante.
- Так я оставлю en blanc {пробел (франц.).}, что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я злая. Они все препротивные, твои protegees, но je ne leur veux pas de mal {я им зла не желаю (франц.).}. Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не будешь противиться, ca vous fera beaucoup de bien {это тебе принесет большую пользу (франц.).}. Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до свиданья. XV
Граф Иван Михайлович был отставной министр и человек очень твердых убеждений.
Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это все должно быть для него готово. Кроме того, граф Иван Михайлович считал, что чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше.
Все же остальное в сравнении с этими основными догматами граф Иван Михайлович считал ничтожным и неинтересным. Все остальное могло быть так или обратно совершенно. Соответственно этой вере граф Иван Михайлович жил и действовал в Петербурге в продолжение сорока лет и по истечении сорока лет достиг поста министра.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых он достиг этого, состояли в том, что он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и, где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а где нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у него не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных, ни государственных, и что он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми не согласен. Поступая так, он старался только о том, чтобы был выдержан тон и не было явного противоречия самому себе, к тому же, нравственны или безнравственны его поступки сами по себе, и о тем, произойдет ли от них величайшее благо или величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно равнодушен.
Когда он сделался министром, не только все зависящие от него, а зависело от него очень много людей и приближенных, - но и все посторонние люди и он сам были уверены, что он очень умный государственный человек. Но когда прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку, то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и малообразованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет. Оказалось, что в нем ничего не было отличающего его от других малообразованных, самоуверенных чиновников, которые его вытеснили, и он сам понял это, но это нисколько не поколебало его убеждений о том, что он должен каждый год получать большое количество казенных денег и новые украшения для своего парадного наряда. Это убеждение было так сильно, что никто не решался отказать ему в этом, и он получал каждый год, в виде отчасти пенсии, отчасти вознаграждения за членство в высшем государственном учреждении и за председательство в разных комиссиях, комитетах, несколько десятков тысяч рублей и сверх того высоко ценимые им всякий год новые права на нашивку новых галунов на свои плечи или панталоны и на поддевание под фрак новых ленточек и эмалевых звездочек. Вследствие этого у графа Ивана Михайловича были большие связи.
Граф Иван Михайлович выслушал Нехлюдова так, как он, бывало, выслушивал доклады правителя дел, и, выслушав, сказал, что он даст ему две записки - одну к сенатору Вольфу, кассационного департамента.
- Говорят про него разное, но dans tous les cas c'est un homme tres comme il faut {во всяком случае, это человек вполне порядочный (франц.).}, - сказал он. - И он мне обязан и сделает, что может.
Другую записку граф Иван Михайлович дал к влиятельному лицу в комиссии прошений. Дело Федосьи Бирюковой, как его рассказал ему Нехлюдов, очень заинтересовало его. Когда Нехлюдов сказал ему, что он хотел писать письмо императрице, он сказал, что действительно это дело очень трогательное и можно бы при случае рассказать это там. Но обещать он не мог. Пускай прошение пойдет своим порядком. А если будет случай, подумал он, если позовут на petit comite {маленькое интимное собрание (франц.).} в четверг, он, может быть, скажет.
Получив обе записки от графа и записку к Mariette от тетушки, Нехлюдов тотчас же отправился по всем этим местам.