-- Какие именно? -- спросил лорд Генри, принимаясь за салат.
-- Ну, о жизни, о любви, о наслаждении... Вообще все ваши теории, Гарри.
-- Единственное, что стоит возвести в теорию, это наслаждение, -- медленно произнес лорд Генри своим мелодичным голосом.-- Но, к сожалению, теорию наслаждения я не вправе приписывать себе. Автор ее не я, а Природа. Наслаждение -- тот пробный камень, которым она испытывает человека, и знак ее благословения. Когда человек счастлив, он всегда хорош. Но не всегда хорошие люди бывают счастливы.
-- А кого ты называешь хорошим? -- воскликнул Бэзил Холлуорд.
-- Да, -- подхватил и Дориан, откинувшись на спинку стула и глядя на лорда Генри поверх пышного букета пурпурных ирисов, стоявшего посреди стола.-- Кто, повашему, хорош, Гарри?
-- Быть хорошим -- значит, жить в согласии с самим собой, -- пояснил лорд Генри, обхватив ножку бокала тонкими белыми пальцами.-- А кто принужден жить в согласии с другими, тот бывает в разладе с самим собой. Своя жизнь -- вот что самое главное. Филистеры или пуритане могут, если им угодно, навязывать другим свои нравственные правила, но я утверждаю, что вмешиваться в жизнь наших ближних -- вовсе не наше дело. Притом у индивидуализма, несомненно, более высокие цели. Современная мораль требует от нас, чтобы мы разделяли общепринятые понятия своей эпохи. Я же полагаю, что культурному человеку покорно принимать мерило своего времени ни в коем случае не следует, -- это грубейшая форма безнравственности.
-- Но согласись, Гарри, жизнь только для себя покупается слишком дорогой ценой, -- заметил художник.
-- Да, в нынешние времена за все приходится платить слишком дорого. Пожалуй, трагедия бедняков -- в том, что только самоотречение им по средствам. Красивые грехи, как и красивые вещи, -- привилегия богатых.
-- За жизнь для себя расплачиваешься не деньгами, а другим.
-- Чем же еще, Бэзил?
-- Ну, мне кажется, угрызениями совести, страданиями... сознанием своего морального падения. Лорд Генри пожал плечами.
-- Милый мой, средневековое искусство великолепно, но средневековые чувства и представления устарели. Конечно, для литературы они годятся, -- но ведь для романа вообще годится только то, что в жизни уже вышло из употребления. Поверь, культурный человек никогда не раскаивается в том, что предавался наслаждениям, а человек некультурный не знает, что такое наслаждение.
-- Я теперь знаю, что такое наслаждение, -- воскликнул Дориан Грей.-- Это -- обожать кого-нибудь .
-- Конечно, лучше обожать, чем быть предметом обожания, -- отозвался лорд Генри, выбирая себе фрукты.-- Терпеть чье-то обожание -- это скучно и тягостно. Женщины относятся к нам, мужчинам, так же, как человечество -- к своим богам: они нам поклоняются -- и надоедают, постоянно требуя чегото.
-- Помоему, они требуют лишь того, что первые дарят нам, -- сказал Дориан тихо и серьезно.-- Они пробуждают в нас Любовь и вправе ждать ее от нас.
-- Вот это совершенно верно, Дориан! -- воскликнул Холлуорд.
-- Есть ли что абсолютно верное на свете? -- возразил лорд Генри.
-- Да, есть, Гарри, -- сказал Дориан Грей.-- Вы же не станете отрицать, что женщины отдают мужчинам самое драгоценное в жизни.
-- Возможно, -- согласился лорд Генри со вздохом.-- Но они неизменно требуют его обратно -- и все самой мелкой монетой. В том-то и горе! Как сказал один остроумный француз, женщины вдохновляют нас на великие дела, но вечно мешают нам их творить.
-- Гарри, вы несносный циник. Право, не понимаю, за что я вас так люблю!
.-- Вы всегда будете меня любить, Дориан... Кофе хотите, друзья?.. Принесите нам кофе, коньяк и папиросы... Впрочем, папирос не нужно: у меня есть. Бэзил, я не дам тебе курить сигары, возьми папиросу! Папиросы -- это совершеннейший вид высшего наслаждения, тонкого и острого, но оставляющего нас неудовлетворенными. Чего еще желать?.. Да, Дориан, вы всегда будете любить меня. В ваших глазах я -- воплощение всех грехов, которые у вас не хватает смелости совершить.
-- Вздор вы говорите, Гарри! -- воскликнул молодой человек, зажигая папиросу от серебряного огнедышащего дракона, которого лакей поставил на стол.-- Едемтека лучше в театр. Когда вы увидите Сибилу на сцене, жизнь представится вам совсем иной. Она откроет вам нечто такое, чего вы не знали до сих пор.
-- Я все изведал и узнал, -- возразил лорд Генри, и глаза его приняли усталое выражение.-- Я всегда рад новым впечатлениям, боюсь, однако, что мне уже их ждать нечего. Впрочем, быть может, ваша чудодевушка и расшевелит меня. Я люблю сцену, на ней все гораздо правдивее, чем в жизни. Едем! Дориан, вы со мной. Мне очень жаль, Бэзил, что в моем кабриолете могут поместиться только двое. Вам придется ехать за нами в кебе.
Они встали изза стола и, надев пальто, допили кофе стоя. Художник был молчалив и рассеян, им овладело уныние. Не по душе ему был этот брак, хотя он понимал, что с Дорианом могло случиться многое похуже.
Через несколько минут все трое сошли вниз. Как было решено, Холлуорд ехал один за экипажем лорда Генри. Глядя на мерцавшие впереди фонари, он испытывал новое чувство утраты. Он понимал, что никогда больше Дориан Грей не будет для него тем, чем был. Жизнь встала между ними...
Глаза Холлуорда затуманились, и ярко освещенные людные улвцы расплывались перед ним мутными пятнами. К тому времени, когда кеб подкатил к театру, художнику уже казалось, что он сегодня постарел на много лет. ГЛАВА VII
В этот вечер театр почему-то был полон, и толстый директор, встретивший Дориана и его друзей у входа, сиял и ухмылялся до ушей приторной, заискивающей улыбкой. Он проводил их в ложу весьма торжественно и подобострастно, жестикулируя пухлыми руками в перстнях и разглагольствуя во весь голос. Дориан наблюдал за ним с еще большим отвращением, чем всегда, испытывая чувства влюбленного, который пришел за Мирандой, а наткнулся на Калибана. Зато лорду Генри еврей, видимо, понравился. Так он, во всяком случае, объявил и непременно захотел пожать ему руку, уверив его, что гордится знакомством с человеком, который открыл подлинный талант и разорился изза любви к поэту. Холлуорд рассматривал публику партера. Жара стояла удушающая, и большая люстра пылала, как гигантский георгин с огненными лепестками. На галерке молодые люди, сняв пиджаки и жилеты, развесили их на барьере. Они переговаривались через весь зал и угощали апельсинами безвкусно разодетых девиц, сидевших с ними рядом. В партере громко хохотали какие-то женщины. Их визгливые голоса резали слух. Из буфета доносилось щелканье пробок.
-- Ив таком месте вы нашли свое божество! -- сказал лорд Генри.
-- Да, -- отозвался Дориан Грей.-- Здесь я нашел ее, богиню среди простых смертных. Когда она играет, забываешь все на свете. Это неотесанное простонародье, люди с грубыми лицами и вульгарными манерами, совершенно преображаются, когда она на сцене. Они сидят, затаив дыхание, и смотрят на нее. Они плачут и смеются по ее воле. Она делает их чуткими, как скрипка, она их одухотворяет, и тогда я чувствую -- это люди из той же плоти и крови, что и я.
-- Из той же плоти и крови? Ну, надеюсь, что нет! -- воскликнул лорд Генри, разглядывавший в бинокль публику на галерке.
-- Не слушайте его, Дориан, -- сказал художник.-- Я понимаю, что вы хотите сказать, и верю в эту девушку. Если вы ее полюбили, значит, она хороша. И, конечно, девушка, которая так влияет на людей, обладает душой прекрасной и возвышенной. Облагораживать свое поколение -- это немалая заслуга. Если ваша избранница способна вдохнуть душу в тех, кто до сих пор существовал без души, если она будит любовь к прекрасному в людях, чья жизнь грязна и безобразна, заставляет их отрешиться от эгоизма и проливать слезы сострадания к чужому горю, -- она достойна вашей любви, и мир должен преклоняться перед ней. Хорошо, что вы женитесь на ней. Я раньше был другого мнения, но теперь вижу, что это хорошо. Сибилу Вэйн боги создали для вас. Без нее жизнь ваша была бы неполна.
-- Спасибо, Бэзил, -- сказал Дориан Грей, пожимая ему руку.-- Я знал, что вы меня поймете. А Гарри просто в ужас меня приводит своим цинизмом... Ага, вот и оркестр! Он прескверный, но играет только каких-нибудь пять минут. Потом поднимется занавес, и вы увидите ту, которой я отдам всю жизнь, которой я уже отдал лучшее, что есть во мне.
Через четверть часа на сцену под гром рукоплесканий вышла Сибила Вэйн. Ею и в самом деле можно было залюбоваться, и даже лорд Генри сказал себе, что никогда еще не видывал девушки очаровательнее. В ее застенчивой грации и робком выражении глаз было чтото, напоминавшее молодую лань. Когда она увидела переполнявшую зал восторженную толпу, на щеках ее вспыхнул легкий румянец, как тень розы в серебряном зеркале. Она отступила на несколько шагов, и губы ее дрогнули. Бэзил Холлуорд вскочил и стал аплодировать. Дориан сидел неподвижно, как во сне, и не сводил с нее глаз. А лорд Генри все смотрел в бинокль и бормотал: "Прелесть! Прелесть!"
Сцена представляла зал в доме Капулетти. Вошел Ромео в одежде монаха, с ним Меркуцио и еще несколько приятелей. Снова заиграл скверный оркестр, и начались танцы. В толпе неуклюжих и убого одетых актеров Сибила Вэйн казалась существом из другого, высшего мира. Когда она танцевала, стан ее покачивался, как тростник над водой. Шея изгибом напоминала белоснежную лилию, а руки были словно выточены из слоновой кости.
Однако она оставалась до странности безучастной. Лицо ее не выразило никакой радости, когда она увидела Ромео. И первые слова Джульетты:
Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке: лишь благочестье в ней.
Есть руки у святых: их может, верно,
Коснуться пилигрим рукой своей
как и последовавшие за ними реплики во время короткого диалога, прозвучали фальшиво. Голос был дивный, но интонации совершенно неверные. И этот неверно взятый тон делал стихи неживыми, выраженное в них чувство -- неискренним.