- Как, сударь, не слыхать?.. Слышим, не глухие...
- И что же вы показали?.. - отнесся потом камер-юнкер к поручику.
У того от переживаемых волнений окончательно прилила кровь к голове.
- Не помню, пьян очень был... Кажется, сказал, что служил с ним...
- Но в самом деле вы не служили с ним? - расспрашивал камер-юнкер.
- Как же я служил с ним, - возразил с гневом поручик, - когда у нас в бригаде офицеры были все благороднейшие люди!.. А тут что ж?.. Кушать хотелось... Ничего с тем не поделаешь...
- Конечно, - согласился камер-юнкер; потом, вежливо попросив поручика подождать его тут и вместе с тем мигнув стоявшему в приемной жандарму, чтобы тот не выпускал сего просителя, проворно пошел по лестнице наверх, виляя своим раззолоченным задом.
Шел камер-юнкер собственно в канцелярию для совещаний с управляющим оной и застал также у него одного молодого адъютанта, весьма любимого князем. Когда он им рассказал свой разговор с поручиком, то управляющий на это промолчал, но адъютант засмеялся и, воскликнув: "Что за вздор такой!", побежал посмотреть на поручика, после чего, возвратясь, еще более смеялся и говорил:
- Это какой-то совсем пьяный... Он и со мной полез было целоваться и кричит: "Вы военный, и я военный!".
- Но как же, однако, с ним быть?.. Докладывать мне об этом князю или нет?
- Конечно, нет! - воскликнул адъютант, думавший, что князь по-прежнему расположен к Тулузову, но управляющий, все время глядевший в развернутую перед ним какую-то министерскую бумагу, сказал камер-юнкеру:
- Я полагаю, вам следует взять от поручика письменное заявление о том, что он вам говорил.
- Я и то уже сказал прочим просителям: "Прошу прислушать, господа!" - объяснил камер-юнкер.
- Тогда потрудитесь все это оформить и составьте на законном основании постановление! - посоветовал ему управляющий.
Камер-юнкер поспешил сойти вниз и в какие-нибудь четверть часа сделал все нужное. Возвратясь к управляющему с бумагой, он спросил его:
- Вы доложите князю или я?
- Я-с, - отвечал управляющий, несколько ревнивый в этих случаях и старавшийся обо всем всегда докладывать князю сам. Просмотрев составленную камер-юнкером бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не было ничего особенного, и он отчасти походил на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот был петербуржец, а сей правитель дел - москвич и, в силу московских обычаев, хотя и был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира на шее, который он носил не на белье, а на атласном жилете, доверху застегнутом. Захватив с собою постановление камер-юнкера, также и министерскую бумагу, управляющий пошел, причем начал ступать ногами как-то вкривь и вкось. Словом, обнаружил в себе мужчину нескладного и неотесанного, но при всем том имел вид умный. Направился первоначально управляющий в залу, где, увидя приехавшего с обычным докладом обер-полицеймейстера, начал ему что-то такое шептать, в ответ на что обер-полицеймейстер, пожимая плечами, украшенными густыми генеральскими эполетами, произнес не без смущения:
- Это бог знает что такое!..
- Да, - подтвердил и управляющий, - ни один еще министр, как нынешний, не позволял себе писать такие бумаги князю!.. Смотрите, - присовокупил он, показывая на несколько строчек министерской бумаги, в которых значилось: "Находя требование московской полиции о высылке к ее производству дела о господине Тулузове совершенно незаконным, я вместе с сим предложил местному губернатору не передавать сказанного дела в Москву и производить оное во вверенной ему губернии".
- По этой бумаге вы и идете докладывать? - спросил невеселым голосом обер-полицеймейстер.
- По этой и вот еще по какой, - объяснил управляющий и дал обер-полицеймейстеру прочесть составленный камер-юнкером акт, прочитав который обер-полицеймейстер грустно улыбнулся и проговорил:
- Это новое еще будет обвинение на полицию?
- Новое, - подтвердил управляющий и ушел в кабинет князя, где оставался весьма продолжительное время.
Для уяснения хода событий надобно сказать, что добрый и старый генерал-губернатор отчасти по болезни своей, а еще более того по крайней распущенности, которую он допустил в отношении служебного персонала своего, предполагался в Петербурге, как говорится, к сломке, что очень хорошо знали ближайшие его подчиненные и поэтому постоянно имели печальный и грустный вид.
Выйдя из кабинета, управляющий снова отнесся к обер-полицеймейстеру:
- Князь поручил вам поручика, сделавшего извет, арестовать при одном из частных домов, а требование московской полиции об отправке к ней дела Тулузова, как незаконное, предлагает вам прекратить.
- Да черт с ним, с этим делом! Я и не знал даже о существовании такого требования, - проговорил обер-полицеймейстер и уехал исполнять полученные им приказания.
Таким образом, пьяный поручик, рывший для другого яму, сам прежде попал в оную и прямо из дома генерал-губернатора был отведен в одну из частей, где его поместили довольно удобно в особой комнате и с матрацем на кровати.
- Благодарю, благодарю! - говорил при этом поручик. - Я знал это прежде и рад тому... По крайней мере, мне здесь тепло, и кормить меня будут...
Накормить его, конечно, накормили, но поручику хотелось бы водочки или, по крайней мере, пивца выпить, но ни того, ни другого достать ему было неоткуда, несмотря на видимое сочувствие будочников, которые совершенно понимали такое его желание, и бедный поручик приготовлялся было снять с себя сапоги и послать их заложить в кабак, чтобы выручить на них хоть косушку; но в часть заехал, прямо от генерал-губернатора и не успев еще с себя снять своего блестящего мундира, невзрачный камер-юнкер. Узнав о страданиях поручика, он дал от себя старшему бутарю пять рублей с приказанием, чтобы тот покупал для арестанта каждый день понемногу водки и вообще не давал бы ему очень скучать своим положением. Сколько обрадовались поручик и бутари сей манне, спавшей на них с небес, описать невозможно, и к вечеру же как сам узник, так и два стража его были мертвецки пьяны.
Из частного дома камер-юнкер все в том же своем красивом мундире поехал к Екатерине Петровне. Он с умыслом хотел ей показаться в придворной форме, дабы еще более привязать ее сердце к себе, и придуманный им способ, кажется, ему до некоторой степени удался, потому что Екатерина Петровна, только что севшая в это время за обед, увидав его, воскликнула:
- Боже мой, что это такое?.. Какой вы сегодня интересный, и откуда это вы?
- Прямо со службы и привез вам новость, - отвечал, целуя ее руку, камер-юнкер.
- Но, прежде чем рассказывать вашу новость, извольте садиться обедать, хотя обед у меня скромный, вдовий; но любимое, впрочем, вами шато-д'икем есть. Я сама его, по вашему совету, стала пить вместо красного вина. Прибор сюда и свежую бутылку д'икему! - добавила она лакею.
Камер-юнкер, сев за стол, расстегнул свой блестящий кокон, причем оказалось, что под мундиром на нем был надет безукоризненной чистоты из толстого английского пике белый жилет.
Обед свой Екатерина Петровна напрасно назвала скромным. Он, во-первых, начался раковым супом с осетровыми хрящиками из молодых живых осетров, к которому поданы были пирожки с вязигой и налимьими печенками, а затем пошло в том же изысканном тоне, и только надобно заметить, что все блюда были, по случаю первой недели великого поста, рыбные. Дамы того времени, сколько бы ни позволяли себе резвостей в известном отношении, посты, однако, соблюдали и вообще были богомольны, так что про Екатерину Петровну театральный жен-премьер рассказывал, что когда она с ним проезжала мимо Иверской, то, пользуясь закрытым экипажем, одной рукой обнимала его, а другой крестилась.
- Ну-с, теперь вы можете рассказывать вашу новость, - объявила она, заметив, что камер-юнкер удовлетворил первому чувству голода.
- Новость эта... - начал он, - но я боюсь, чтобы она не расстроила вашего аппетита...
- Почему она расстроит? - спросила Екатерина Петровна, не зная, как принять слова своего гостя, за шутку или за серьезное.
- Потому что она касается вашего мужа, - отвечал камер-юнкер.
- Разве он еще что-нибудь против меня затевает? - проговорила торопливо Екатерина Петровна.
- Нисколько! - поспешил ее успокоить камер-юнкер. - Совершенно наоборот: ему нечто угрожает.
- Что такое? - поинтересовалась Екатерина Петровна уж только из любопытства.
- А такое, что он, - принялся рассказывать камер-юнкер, - по своему делу подобрал было каких-то ложных свидетелей, из числа которых один пьяный отставной поручик сегодня заявил генерал-губернатору, что он был уговорен и подкуплен вашим мужем показать, что он когда-то знал господина Тулузова и знал под этой самой фамилией.
Екатерина Петровна, если только помнит читатель, понимала в служебных делах более, чем другие дамы ее времени.
- Скажите, пожалуйста, - произнесла она протяжно, - это, однако, очень важное обвинение на Тулузова.
- Весьма, и если только его будут судить настоящим образом, так он, пожалуй, по Владимирке укатит.
- То есть туда, в Сибирь? - спросила Екатерина Петровна, махнув рукой на восток.
- Туда, и тогда вы действительно останетесь вдовой.
- Почему же я тогда вдовой останусь? - воскликнула Екатерина Петровна.
- Вследствие того, что Тулузов, вероятно, будет лишен всех прав состояния; значит, и брак ваш нарушится.
- Да, вот что!.. Но, впрочем, для меня это все равно; у меня никаких браков ни с мужем и ни с кем бы ни было не будет больше в жизни.
- Это ради чего? - спросил камер-юнкер.
- Ради того, - сказала Екатерина Петровна, - что теперь я уже хорошо знаю мужчин и шейку свою под их ярмо больше подставлять не хочу.