- Она, - сказал он, указав на жену пальцем, - также желает быть посвященной в учение масонов.
- Вот как! - воскликнул несколько с удивлением Аггей Никитич.
- Что ж, вы разве не рады моему товариществу? - спросила пани Вибель.
- Как это возможно, чтобы я не рад был? Я в восторге! - проговорил Аггей Никитич.
- И я тоже в восторге! - подхватила пани Вибель.
- А если вы оба рады, так и прекратите ваше пустословие! - остановил их аптекарь, сжигаемый нетерпением приступить к поучению. - Нынешнюю беседу нашу, - продолжал он, - мы начнем с вопроса, как франкмасонство относится к государству и церкви? Обойти этих основных элементов человеческого общества масоны не могли, ибо иначе им пришлось бы избегать всего, что составляет самое глубокое содержание жизни людей; но вместе с тем они не образуют из себя ни политических, ни религиозных партий. Цель их единая: внушить людям гуманность, чтобы они за католиком, за лютеранином, за православным не забывали человека. Масоны требуют, чтобы каждый, не будучи индифферентен, признавал бы в то же время истинную терпимость.
Слово "терпимость", по-видимому, не ускользнуло от внимания слушателей, так что они даже переглянулись между собой, причем Аггей Никитич как бы спросил своим взглядом: "А что, господин Вибель сам-то терпелив ли и добр?" - "Да, кажется", - ответила ему тоже взором пани.
- Хотя франкмасоны не предписывают догматов, - развивал далее свою мысль наставник, - тем не менее они признают три истины, лежащие в самой натуре человека и которые утверждает разум наш, - эти истины: бытие бога, бессмертие души и стремление к добродетели. Масоны поклоняются всемогущему строителю и содержителю вселенной и утверждают, что из него исходит всякая телесная, умственная и нравственная жизнь, не делая при этом никакого определенного представления о сверхчувственном. Убеждение в том, что душа наша бессмертна, мы должны питать в себе для успокоения духа нашего и для возможности утешения в страданиях. Истинный масон не может представить себе полного уничтожения самосознательного и мыслящего существа, и потому об умерших братьях мы говорим: "Они отошли в вечный восток", то есть чтобы снова ожить; но опять-таки, как и о конечной причине всякого бытия, мы не даем будущей жизни никакого определения.
Проговорив это, почтенный ритор развел с явною торжественностью руками, желая тем указать своим слушателям, что он прорек нечто весьма важное, и когда к нему в этот момент подошел было приласкаться кот, то Вибель вместо того, чтобы взять любимца на колени, крикнул ему: "Брысь!" - и сверх того отщелкнул его своим табачным носовым платком, а сам снова обратился к напутствованию.
- Необходимость добродетели, - возглашал он, - глубоко внедрена в существе франкмасонства; от всего, что оскорбляет добродетель, масонство отвращается, потому что в одной только добродетели оно видит путь к спасению и счастию человечества.
- Татко, да что ты называешь добродетелью? - воскликнула пани Вибель.
- Я называю добродетелью все, что делается согласно с совестью нашей, которая есть не что иное, как голос нашего неиспорченного сердца, и по которой мы, как по компасу, чувствуем: идем ли прямо к путеводной точке нашего бытия или уклоняемся от нее.
При этом Аггея Никитича заметно покоробило, а пани Вибель ничего, и она только, соскучившись почти до истерики от разглагольствования своего супруга, вышла в соседнюю комнату и громко приказала своей горничной тут же в кабинете накрыть стол для чая. Вибель, конечно, был удивлен таким распоряжением и спросил ее:
- Но отчего же мы сегодня не в столовой будем пить чай?
- Оттого, что ты Аггея Никитича не выпустишь отсюда, а он и я утомились тебя слушать.
- Помилуйте, нисколько! - возразил Аггей Никитич, весьма смущенный такой откровенностью пани Вибель.
Но тут вмешался сам Вибель.
- Если вы чувствуете утомление, - отозвался он, - то лучше прекратить занятия, ибо гораздо полезнее меньше выслушать, но зато с полным вниманием, чем много, но невнимательно. По крайней мере, вы, господин Зверев, то, что я теперь говорил, уяснили себе вполне?
- Уяснил-с! - отвечал, вспыхнув в лице, Аггей Никитич, предчувствуя, что Вибель начнет экзаменовать его, и тот действительно спросил:
- Что же именно я сказал?
Аггей Никитич пришпорил свою память насколько мог.
- Вы изволили говорить, что масоны признают три истины: бога, бессмертную душу и будущую жизнь! - ответил он.
- Не то, не то! - остановил его Вибель. - Бессмертная душа и будущая жизнь одно и то же, а я о третьей истине говорил, совершенно отдельной.
У Аггея Никитича, как назло, совершенно захлестнуло в голове: какая еще была упомянута Вибелем третья истина, но его выручила пани Вибель.
- Ты говорил о добродетели, - сказала она строго мужу, - и говорил, по-моему, совершенно справедливо, что добродетель есть голос нашего сердца, что когда мы его слушаемся, тогда мы добродетельны, а когда не слушаемся, то притворщики.
- Так, так! - подтвердил на свою голову старый аптекарь.
- И что сердце наше есть наша совесть! - заключила пани Вибель.
- И это так, но я сказал, что неиспорченное сердце, - возразил ей муж, - ибо многими за голос сердца принимается не нравственная потребность справедливости и любви, а скорей пожелания телесные, тщеславные, гневные, эгоистические, говоря о которых, мы, пожалуй, можем убедить других; но ими никогда нельзя убедить самого себя, потому что в глубине нашей совести мы непременно будем чувствовать, что это не то, нехорошо, ненравственно.
- Э, очень это туманно! - произнесла пани Вибель. - Пей, татко, лучше чай, а вы, пан Зверев, не слушайте его больше!
Вибель добродушно улыбнулся.
- Какова деспотка! - воскликнул он, показывая Аггею Никитичу на жену.
Тот при этом невольно потупился, втайне думая, что с какой бы радостью он подчинился на всю жизнь такой очаровательной деспотке.
Дело Тулузова, как надобно было ожидать, уездный суд решил весьма скоро и представил на ревизию в уголовную палату. По этому решению Тулузов оставлен был в подозрении и вместе с делом перевезен из уездного острога в губернский, откуда его, впрочем, немедля выпустили и оставили содержаться под присмотром полиции у себя на квартире.
Услыхав обо всем этом, Аггей Никитич только пожимал плечами, но ни строчки не написал о том ни Егору Егорычу, ни Сверстову, ибо ему было не до того: он ждал все благоприятной минуты для объяснения с пани Вибель, или с Марьей Станиславовной, как пора мне, наконец, назвать ее по имени, и удобная минута эта встретилась. Откупщик, обрадованный улучшением положения своего патрона, вознамерился всему обществу уездного города задать пир велий и придумал для этого пира форму пикника с катаньем по озеру на лодках. В помощь себе для составления программы этого увеселения Рамзаев пригласил Аггея Никитича, который с величайшим удовольствием изъявил готовность на то. Между ними положено было впереди всех ехать на лодке самому откупщику с музыкантами и хором певцов. Следовавшая за ним большая и разукрашенная лодка предназначалась для почтенных лиц общества, а именно: для госпожи откупщицы, для Миропы Дмитриевны и еще для двух - трех дам из толстых; старый ополченец, почтмейстер и аптекарь тоже отнесены были к этому разряду. Замыкать это шествие должен был Аггей Никитич на небольшом катере, рулем которого он взялся лично управлять; сопутниками же его были все молодые особы, то есть пани Вибель, долговязая дочь ополченца вместе с женихом своим - инвалидным поручиком, и еще несколько неуклюжих девиц. Далее возник вопрос: куда наши плаватели пристанут, где бы они могли потанцевать и поужинать? Вопрос этот сверх ожидания разрешил Вибель, сказав, что у одного его приятеля - Дмитрия Васильича Кавинина, о котором, если помнит читатель, упоминал Сергей Степаныч в своем разговоре с Егором Егорычем, - можно попросить позволения отпраздновать сей пикник в усадьбе того, в саду, который, по словам Вибеля, мог назваться королевским садом. Все, разумеется, изъявили на это согласие, и через неделю же Вибель прислал откупщику мало что разрешение от Кавинина, но благодарность, что для своего милого удовольствия они избрали его садик, в который Рамзаев не замедлил отправить всякого рода яства и пития с приказанием устроить на самом красивом месте сада две платформы: одну для танцующих, а другую для музыкантов и хора певцов, а также развесить по главным аллеям бумажные фонарики и шкалики из разноцветного стекла для иллюминации. Когда все это было приготовлено, то в один совершенно безоблачный и несколько прохладный день наша маленькая флотилия тронулась на прогулку. Аггей Никитич, стоявший у руля в своем отставном военном вицмундире, являл собою весьма красивую фигуру. О пани Вибель говорить нечего: она была, по своей прическе и вообще по всему своему летнему туалету, какая-то фея воздушная. Конечно, нельзя умолчать и о том, что откупщица почти царственно блистала своими брильянтами и что украсила себя тоже разными ценными вещами Миропа Дмитриевна, но в их телесах не было ни молодости, ни воздушности, потому что m-me Рамзаева с молодых еще лет походила на раздувшийся и неудачно испеченный папошник, а Миропа Дмитриевна последнее время значительно поразбухла. Откупщик с первого движения своей флотилии велел музыкантам грянуть такой воинственный марш, что как будто бы это шел грозный флот громить неприступную крепость; на половине пути перестали играть марш, и вместо того хор певцов под тихий аккомпанемент оркестра запел:
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан!{47}
Эта выдумка Рамзаева очень понравилась всем дамам: они дружно захлопали в ладоши, и одна только Миропа Дмитриевна пальцем не пошевелила: она все время глядела на сидевшую в катере молодую аптекаршу, которая вовсе не показалась ей такой выдрой, как об ней говорили в обществе, а, напротив, Миропа Дмитриевна нашла ее очень интересною, так что подозрение насчет Аггея Никитича снова в ней воскресло, и она решилась наблюдать за ними; но Аггей Никитич сам тоже был не промах в этом случае, и когда подъехали к саду, то он... Впрочем, прежде всего я должен описать сад, который был действительно между соседними помещичьими садами замечателен по той причине, что владелец его - Дмитрий Васильич Кавинин, теперь безногий и почти безрукий подагрик, всю молодость прожил в Англии, где, насмотревшись на прихотливые сады, задумал, переселясь на житье в деревню, устроить у себя сад чисто в английском вкусе и, будучи человеком одиноким и богатым, выписал садовника-англичанина, который оказался хоть пьяницею великим, но мастером своего дела. Англичанин прежний запущенный барский сад разбил по новому и математически-правильному плану, устроил твердые дорожки и газоны, которые своею гладкостью напоминали ковры, тем более, что местами они были украшены цветными клумбами, обложенными затейливыми глиняными рамками. На одном из таких газонов в несколько глухом месте сада, по рисунку самого Кавинина, было сделано из цветных клумб как бы нечто похожее на масонский ковер, в средине которого высилась мраморная тумба, тоже как бы напоминающая жертвенник масонский; на верхней доске этой тумбы были сделаны солнечные часы. Густо разросшиеся аллеи старого сада англичанин сровнял и подстриг. Такое обновление сада производилось, конечно, лет двадцать тому назад; но Дмитрий Васильич дал англичанину на выучку трех-четырех молодых мальчиков, а потому, когда англичанин умер, или, точнее сказать, опился, то выросшие мальчики, давно превратившиеся из Петрушек и Ванек в Петров и Иванов, до сих пор обрабатывали сад приблизительно в том виде, как преподал им англичанин: русские люди, как известно, сами измышлять не умеют, но зато очень скоро выучивают другими народами придуманное и твердо это запоминают. Когда наше маленькое общество вошло в сад, то за исключением аптекаря и почтмейстера, весьма часто посещавших своего собрата по масонству, остальные все почти ахнули, так как никто из них никогда во всю жизнь свою и не видывал такого прекрасного сада. Сам Дмитрий Васильич сидел в это время на балконе в покойных катающихся креслах: ходить он, по милости подагры, не мог. Вибель представил ему кавалеров и дам. Дмитрий Васильич всех их оприветствовал весьма любезно и попенял только откупщику, зачем тот трудился присылать запасы, и что он должен был бы только известить Дмитрия Васильича, что такие приятные гости желают посетить его сад, тогда, конечно, все бы было приготовлено. На это Рамзаев, извинившись в своем поступке, объяснил, что этот пикник он дает в благодарность своим добрым знакомым и потому просит у Дмитрия Васильича позволения быть немножко хозяином в его саду. "Будьте тут как бы дома!" - отвечал ему тот. Представляя Кавинину вместе с прочими господина Зверева, Вибель чуть ли не сделал при этом некоторого масонского знака, потому что Дмитрий Васильич своей распухшей подагрической рукой долго и крепко пожимал могучую длань Аггея Никитича, а затем последовало все, что обыкновенно следует на всевозможных пикниках. Хворый Кавинин, впрочем, так как ему запрещено было по вечерам спускаться в сад, пожелал играть в преферанс, который составлял единственное его развлечение и в который он до сих пор мастерски играл. Партнерами его вызвались быть откупщица и Миропа Дмитриевна; на другом столе на том же балконе затеяли вист с болваном аптекарь, почтмейстер и ополченец; молодежь же вся хлынула в сад. Лакеи стали разносить чай, после которого все танцующее общество собралось на платформу, и под режимом откупщика начались танцы. Миропа Дмитриевна, сколь ни занята была игрою, взглядывала по временам на танцующих, желая видеть, с кем именно танцует супруг ее; но Аггей Никитич и тут оказал необыкновенную предусмотрительность: первую кадриль он танцевал с одной из толстых дам, несмотря на все отвращение к сей даме, которая, кроме своей безобразной фигуры, носила с собой какую-то атмосферу погребной сыроватости; на вторую кадриль Аггей Никитич пригласил долговязую невесту инвалидного поручика. Пани Вибель, все это подмечавшая, начала, как кажется, немножко дуться на своего поклонника, но Аггей Никитич и это перенес, рассчитывая на вальс, на который пригласил уж пани Вибель. Танец этот они давно танцевали весьма согласно в три темпа, а в настоящем случае оба даже превзошли самих себя; с первого же тура они смотрели своими блистающими зрачками друг другу в очи: Аггей Никитич - совсем пламенно, а пани Вибель хотя несколько томнее, может быть, потому, что глаза ее были серые, но тоже пламенно. Все это ускользнуло от внимания Миропы Дмитриевны отчасти потому, что танцы происходили довольно далеко от нее, а сверх того она перед тем поставила огромный ремиз, благодаря которому ей предстоял значительный проигрыш, ибо игра, из угождения Кавинину, была по десяти копеек за фишку. Танцы, наконец, прекратились, и начал петь хор певцов известную в то время песню: