Из всего этого чтения аптекаря Аггей Никитич уразумел, что цель каждого человека - совершенствоваться и вследствие того делаться счастливым. "Но совершенствуюсь ли я хоть сколько-нибудь? - задал он себе вопрос. - Казалось бы, что так: тело мое, за которое укорял меня Егор Егорыч, изнурено болезнью и горями; страстей теперь я не имею никаких; злобы тоже ни против кого не питаю; но чувствую ли я хоть маленькое счастие в чем-нибудь? Нет, нет и нет! - ответил себе троекратно Аггей Никитич. - А между тем хоть масоны, может быть, эту земную любовь считают грехом, но должно сознаться, что я был только совершенно счастлив, когда наслаждался полной любовью пани Вибель; вот бы тут надо спросить господ масонов, как бы они объяснили мне это?"
При такого рода размышлениях Аггею Никитичу подали письмо Миропы Дмитриевны, прочитав которое он прежде всего выразил в лице своем презрение, а потом разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их на пол. Старик Вибель заметил это и, как человек деликатный, не спросил, разумеется, Аггея Никитича, что такое его встревожило, а прервал лишь свое чтение и сказал:
- Если вам что-либо показалось неясным, то послезавтра, будучи у вас, я все вам разъясню.
Аггей Никитич крепким пожатием поблагодарил его за такое намерение, и когда Вибель ушел от него, то в голове моего безумного романтика появилась целая вереница новых мыслей, выводов и желаний. "Итак, я стал свободен, - думал он, - но зачем же мне эта свобода? При других обстоятельствах я всю бы жизнь, конечно, отдал пани Вибель, но теперь..." О, как проклинал себя Аггей Никитич за свою глупую историю в Синькове с камер-юнкером, за свою непристойную выходку против пани Вибель, даже за свое возобновление знакомства с добрейшим аптекарем, и в голове его возникло намерение опять сойтись с пани Вибель, сказать ей, что он свободен, и умолять ее, чтобы она ему все простила, а затем, не рассуждая больше ни о чем, Аггей Никитич не далее как через день отправился на квартиру пани Вибель, но, к ужасу своему, еще подходя, он увидел, что ставни квартиры пани Вибель были затворены. Аггей Никитич порывисто отмахнул калитку у ворот и вошел на двор домика, на котором увидел сидевшую на прилавке просвирню и кормившую кашей сбегавшихся к ней со всех сторон крошечных куриных цыплят.
- А Марья Станиславовна где? - спросил он ее.
- Она еще в прошлом месяце уехала с нашим откупщиком в их именье и будет гостить у них все лето.
- Квартиру же эту она за собой оставила?
- Ничего не сказала, и я вот не знаю, отдавать ли ее или нет.
- Да вы бы написали Марье Станиславовне, - посоветовал Аггей Никитич немного дрожащим голосом.
- Писала уж, но она не отвечает, и я хотела было к вам идти, попросить вас: не напишете ли вы ей; тогда тоже вы вместе с ней нанимали квартиру.
- Я не могу ей писать, я больше не в переписке с Марьей Станиславовной, - объяснил Аггей Никитич, по краснев.
- Слышали мы это! - произнесла просвирня печальным тоном. - Ветреная женщина, больше ничего! Уезжая, всем говорила, что ее приглашает Анна Прохоровна, а прислуга откупщицкая смеется и рассказывает, что ее увез с собой сам откупщик; ну, а он тоже - всем известно, какой насчет этого скверный!
Аггей Никитич, еще более покраснев, прекратил разговор с глупой просвирней и пошел домой, унося в душе новые подозрения насчет пани Вибель. "Уехать гостить; и к кому же? К человеку, которого она сама называла дураком!.. Впрочем, что же! Она и меня, вероятно, считала дураком, однако это не помешало ей ответить на мою любовь... Очень уж она охотница большая до любви!" - заключил Аггей Никитич в мыслях своих с совершенно не свойственной ему ядовитостью и вместе с тем касательно самого себя дошел до отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло, о чем решился сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом пришел к нему в назначенное время и, заметив, что Аггей Никитич был с каким-то перекошенным, печальным и почти зеленым лицом, спросил его:
- Вы опять себя дурно чувствуете?
- Нет, - ответил Аггей Никитич, - я много думал о самом себе и о своем положении и решился идти в монастырь.
Немец при этом широко раскрыл глаза свои.
- В какой? - сказал он.
- Я пойду там в какой-нибудь, - проговорил мрачно Аггей Никитич.
- Но зачем же именно в монастырь? - заметил Вибель.
- Для успокоения души моей! - объяснил Аггей Никитич.
Что-то вроде усмешки появилось на губах Вибеля.
- Монастырь, как я думаю, есть смущение души, а не успокоение, - определил он.
- Но куда ж мне, наконец, бежать от самого себя? - воскликнул Аггей Никитич с ожесточением. - Служить я тут не могу и жить в здешнем городе тоже; куда ж уйду и где спрячусь?
- Спрячьтесь в масонство и продолжайте идти по этому пути! - посоветовал ему Вибель.
- Этим путем я неспособен идти!.. Если бы для масонства нужно было выйти в бранное поле, я бы вышел первый и показал бы себя, а что иное я могу делать?
Вибель потер себе лоб рукою.
- Вот что пришло мне в голову! - начал он. - Если бы вы дополнили несколько ваше масонское воспитание.
- Для чего? - спросил сурово Аггей Никитич.
- Для того, - продолжал Вибель неторопливо, - что, как известно мне от достоверных людей, в Петербурге предполагается правительством составить миссию для распространения православия между иноверцами, и у меня есть связь с лицом, от которого зависит назначение в эту комиссию. Хотите, я готов вас рекомендовать в оную.
- Но как же я стану распространять православие, когда сам его не знаю? - возразил Аггей Никитич.
Тут лицо Вибеля сделалось строгим и повелительным.
- Вы не православие должны распространять, а масонство! - проговорил он.
Точно бы светлый луч какой осветил лицо Аггея Никитича.
- Нет сомнения, что я готов; но не знаю, совладею ли с этим, - произнес он.
- Отчего ж вам не совладеть? - возразил Вибель. - Если даже вы совершенно неопытны в деле миссионерства, то мы станем снабжать вас в наших письмах советами, сообразно тому, как вы будете описывать нам вашу деятельность, а равно и то, что вам представится посреди иноверцев.
- Буду все описывать-с и исполнять все ваши приказания! - проговорил Аггей Никитич, действительно готовый все исполнять, лишь бы ему спастись от службы и, главное, от житья в уездном городке, где некогда он был столь блажен и где теперь столь несчастлив.
- Не позволите ли вы мне написать о вашем предложении Егору Егорычу Марфину и доктору Сверстову - мужу gnadige Frau? - спросил он.
- Непременно напишите! - разрешил ему аптекарь.
Аггей Никитич, исполнившись надежды, что для него не все еще погибло, немедля же по уходе аптекаря написал письма к Егору Егорычу и Сверстову, сущность которых состояла в том, что он передавал им о своем намерении поступить в миссионеры аки бы для распространения православия, но в самом деле для внушения иноверцам масонства. Последние слова Аггей Никитич в обоих письмах подчеркнул. Ответ от Сверстова он очень скоро получил, в коем тот писал ему: "Гряди, и я бы сам пошел за тобой, но начинаю уж хворать и на прощанье хочу побранить тебя за то, что ты, по слухам, сильно сбрендил в деле Тулузова, который, говорят, теперь совершенно оправдан, и это останется грехом на твоей душе". Аггей Никитич очень хорошо понимал, что это был грех его, и ожидал от Егора Егорыча еще более сильного выговора, но тот ему почему-то ничего не отвечал.
XI
На Тверском бульваре к большому дому, заключавшему в себе несколько средней величины квартир, имевших на петербургский манер общую лестницу и даже швейцара при оной, или, точнее сказать, отставного унтер-офицера, раз подошел господин весьма неприглядной наружности, одетый дурно, с лицом опухшим. Отворив входную дверь сказанного дома, он проговорил охриплым голосом унтер-офицеру:
- Здесь господа Лябьевы живут?
- Здесь, - отвечал тот не очень доброхотно.
- Ты можешь им доложить обо мне? - спросил прибывший.
- Кто же вы такой? - спросил, в свою очередь, унтер-офицер.
- Я Янгуржеев, приятель господина Лябьева; поди доложи! - как бы уже приказал прибывший.
Унтер-офицер, впрочем, прежде чем пойти докладывать, посмотрел на вешалку, стоявшую в сенях, и, убедившись, что на ней ничего не висело, ушел и довольно долго не возвращался назад, а когда показался на лестнице, то еще с верхней ступеньки ее крикнул Янгуржееву окончательно неприветливым голосом:
- Их дома нет, болен Лябьев, не принимает.
- Как болен и дома нет? - спросил было Янгуржеев.
- Так, не велено вас принимать, вот и все! - объяснил солдат, сойдя с лестницы, и потом, отворив входную дверь, указал движением руки господину Янгуржееву убираться, откуда пришел.