- Самоварчик прикажете? - спросил вошедший за ними Иван Дорофеев: у него одного во всей деревне только и был самовар.
- Нет, брат, мы кофей пьем! Спроси там у извозчика погребец наш и принеси его сюда! - сказал ему доктор.
- И забыл совсем, дурак, что вы чаю не кушаете! - произнес Иван Дорофеев и убежал за погребцом.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Иван Дорофеев воротился в избу.
- Ваш вислоухий извозчик и погребец-то не знает что такое!.. Рылся-рылся я в санях-то... - проговорил он, ставя на стол погребец, обитый оленьей шкуркой и жестяными полосами.
- И мне этот извозчик показался глуповат, - заметил Сверстов.
- Чего уж тут взять?.. Тятю с мамой еле выговаривает, а его посылают господ возить!.. Хозяева у нас тоже по этой части: набирают народу зря! - проговорил Иван Дорофеев.
- Чтобы лошадей-то он выкормил хорошенько! - обеспокоился Сверстов.
- Все это я устроил и самому ему даже велел в черной избе полопать!.. - отвечал бойко Иван Дорофеев и потом, взглянув, прищурившись, на ларец, он присовокупил: - А ведь эта вещь не из наших мест?
- Из Сибири, прямо оттуда! - объяснил Сверстов и отнесся к жене: - Ну, супруга, если не устала очень, изготовь кофейку!
Gnadige Frau, конечно, очень устала, но со свойственной ей твердостью духа принялась вынимать всевозможные кофейные принадлежности и систематически расставлять их.
- Не прикажете ли на шестке огоньку разложить? - спросил Иван Дорофеев, хорошенько не знавший, что далее нужно докторше.
- Спирт есть у меня! - произнесла не без важности gnadige Frau и зажгла спиртовую лампу под кофейником тоненькой лучинкой, зажженной у светца.
Вода, заранее уже налитая в кофейник, начала невдолге закипать вместе с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик с полатей смотрели на всю эту операцию с большим любопытством, да не меньше их и сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих не варил.
- Спирт-то, божий-то дар, жгут! - произнес укоризненно-комическим голосом Иван Дорофеич.
- Да, брат, это, пожалуй, и грех! - повторил за ним Сверстов.
- Да как же не грех, помилуйте! Мы бы его лучше выпили, - продолжал Иван Дорофеев.
- Действительно, лучше бы выпили, - согласился с ним Сверстов, - впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть другой шнапс! - заключил он; затем, не глядя на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул:
- Кушай!
- Благодарим за то! - ответил тот, проглотив залпом наперсткоподобную рюмочку; но Сверстов тянул шнапс медленно, как бы желая продлить свое наслаждение: он знал, что gnadige Frau не даст ему много этого блага.
Кофе, наконец, был готов. Gnadige Frau налила себе и мужу по чашке.
- Ну, уж это извини, я выпью медведку! - воскликнул Сверстов и, опять проворно вынув из погребца еще графинчик уже с ромом, налил из него к себе в чашку немалую толику.
Gnadige Frau, бывшая к рому все-таки более снисходительна, чем к гадким русским водкам, старалась не замечать, что творит ее супруг.
- Не хотите ли чашечку? - сказала она Парасковье, желая с ней быть такою же любезною, каким был доктор с Иваном Дорофеевым.
- О, сударыня, что вы беспокоитесь! - произнесла та, застыдившись.
- Выпейте!.. - сказала ей тихо, но повелительно gnadige Frau и налила чашку, которую Парасковья неумело взяла в руки, но кофей только попробовала.
- Нет, барыня, мы не пьем этого! - отказалась она и поставила чашку обратно на стол.
- Наши дуры-бабы этого не разумеют... - объяснил Иван Дорофеев.
Gnadige Frau было немножко досадно, что добро ее должно пропадать даром.
- А вот погоди-ка, я этому курчашке дам! - подхватил доктор. - Пожалуйте сюда!.. - крикнул он мальчику, все еще остававшемуся на полатях.
Тот, одним кувырком спустившись на пол, предстал пред доктором.
- На, пей!.. Это сладкое! - скомандовал ему доктор.
Мальчик, смело глядя на него и не расчухав, конечно, что он пьет, покончил чашку.
- Молодец!.. - похвалил его Сверстов и хотел было погладить по голове, но рука доктора остановилась в волосах мальчика, - до того они были курчавы и густы.
- Хороший будет человек, хороший! - повторял доктор, припоминая, как он сам в детстве был густоволос и курчав.
Иван Дорофеев на все это улыбался.
- Мальчик шустрый! - проговорил он.
- Вижу это я, вижу!.. - воскликнул Сверстов.
- А девочка не выпьет ли кофею? - спросила gnadige Frau, желавшая обласкать более женскую половину и видевшая, что в кофейнике оставалось еще жидкости.
- Нету-тка, родимая, нет! - отвечала за дочь Парасковья.
- Да девочке-то вы сахарцу дайте, - это оне у нас любят!.. - подхватил Иван Дорофеев.
Gnadige Frau подала из своей сахарницы самый большой кусок девочке, которая сначала тоже застыдилась, но потом ничего: принялась бережно сосать кусок.
- Поужинать чего не прикажете ли приготовить вам? - обратился Иван Дорофеев к Сверстову.
- Нет, - отказался тот, - мы к ужину еще в Кузьмищево, к Егору Егорычу, поспеем.
- Туда поспеем!.. - подтвердила и gnadige Frau, все как-то боязливо осматриваясь кругом.
Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.
- Скажи ты мне, друг любезный, повернее!.. Что, в Кузьмищеве Егор Егорыч, или нет? - спросил он.
- Надо быть, что в Кузьмищеве, - отвечал тот, - не столь тоже давно приезжали ко мне от него за рыбой!
- Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как тебя не было дома, останавливался и кормил у нас ихний Антип Ильич, - вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.
- А зачем и куда старик проезжал? - полюбопытствовал Сверстов.
- Известно, сударь, старец набожный: говеть едет в губернский город, - служба там, сказывал он, идет по церквам лучше супротив здешнего.
- Ай!.. - взвизгнула на всю избу gnadige Frau, вскакивая с лавки и начиная встряхивать свой капот.
- Что такое? - вскрикнул и доктор, не менее ее испугавшийся.
- Таракан... Таракан! - имела только силы сказать gnadige Frau.
- Фу, ты, боже мой!.. - произнес доктор и принялся на жене встряхивать капот. - Порасшугайте их, проклятых! - прибавил он хозяевам, показывая на стену.
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
Сверстов, тоже опять усевшийся, снова принялся толковать с Иваном Дорофеевым.
- Вы все из тех же мест, где и прежде жили? - начал тот первый.
- Все из тех же!.. - протянул Сверстов.
- А как там, что за народ такой живет? - интересовался Иван Дорофеев.
- Разный: русские, армяне, татары!.. - перечислял Сверстов.
- Поди ты, господи, сколько у нас разных народов есть, и все, значит, они живут и питаются у нас! - подивился Иван Дорофеев и взглянул при этом на жену, которая тоже, хоть и молча, но дивилась тому, что слышала...
Беседу эту прервал и направил в совершенно другую сторону мальчуган в зыбке, который вдруг заревел. Первая подбежала к нему главная его нянька - старшая сестренка и, сунув ребенку в рот соску, стала ему, грозя пальчиком, приговаривать: "Нишкни, Миша, нишкни!"... И Миша затих.
Доктор, любивший маленьких детей до страсти, не удержался и вскричал:
- Это что еще за существо новое? - И сейчас же подошел к зыбке.
- Да ведь какая прелесть, - посмотри, gnadige Frau! - продолжал он.
Gnadige Frau встала и подошла: она также любила детей и думала, что малютке не заполз ли в ухо какой-нибудь маленький таракашик.
- Прелесть что такое!.. Прелесть! - не унимался восклицать Сверстов.
Ребенок, в самом деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он то корчился, то разгибался в своей зыбке.
- И здоровенький, как видно! - продолжал им любоваться Сверстов.
- Здоров, слава те, господи! - отозвалась уже мать. - Такой гулена, - все на улицу теперь просится.
- Нет, на улицу рано!.. Холодно еще! - запретил доктор и обратился к стоявшему тут же Ивану Дорофееву: - А что, твоя старая бабка давно уж умерла?
Он еще прежде, в последний свой приезд к Егору Егорычу, лечил бабку Ивана Дорофеева, и тогда уж она показалась ему старою-престарою.
При этом вопросе Парасковья слегка усмехнулась.
- Какое умерла? - произнес тихо Иван Дорофеев. - На голбце еще лежит до сей поры!.. Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.