На последнем слове Сусанна прекратила чтение. Егор Егорыч некоторое время тер себе лоб, но потом отнесся к ней:
- Мне будет трудно вам это объяснить... Вы, вероятно, имеете слабое даже представление о треугольнике, но как же я вам растолкую, что собственно круга нет, а это есть многоугольник с микроскопическими сторонами. Впрочем, существенно вы одно запомните, что ни линии, ни точки в вещественном мире нет; первая есть четвероугольник, а вторая все-таки круг, многоугольник, и он в чистом виде существует только в нашем уме; это - прирожденное нам понятие из мира духовного, и Сен-Мартен главным образом хочет показать в этих цифрах, как невещественные точка и линия сливаются с вещественными треугольником и кругом, хотя то и другие никогда не утрачивают своих различий. Впрочем, как бы там ни было, всей этой части учения Сен-Мартена я никогда не придавал особенного значения. - Остроумия, если хотите, много, но и только.
- Кабалистика! - заметил Сверстов.
- По-моему, кабалистические цифры имеют глубокое значение, это уж я знаю по собственному опыту! - произнесла gnadige Frau.
- А именно? - спросил ее Егор Егорыч.
- Именно: тринадцатого числа умерла мать моя, тринадцатого по новому штилю скончался мой первый муж... восемнадцатого мы получили указ о переводе нас из Ревеля.
- Эти цифры собственно апокалипсические! - перебил gnadige Frau Егор Егорыч.
- Да, я это знаю, - продолжала та, - и говорю только, что эти цифры были роковые для меня в моей жизни.
Начавшиеся таким образом беседования стали повторяться каждодневно, а время между тем шло своим порядком: жаркое и сухое лето сменилось холодною и ненастною осенью. В одно утро, когда дождь ливмя лил и когда бы хороший хозяин собаки на двор не выгнал, Антип Ильич, сидевший в своей комнатке рядом с передней и бывший весь погружен в чтение "Сионского вестника"{223}, услыхал вдруг колокольцы, которые все ближе и ближе раздавались, и наконец ясно было, что кто-то подъехал к парадному крыльцу. Антип Ильич оставил свое занятие и вышел навстречу к приехавшему гостю, который с виду оказался молодым человеком и уже всходил по лестнице, будучи весь закидан грязью. Антип Ильич, вероятно, знал этого гостя, потому что, поклонившись вежливо, отворил перед ним дверь в переднюю.
- Егор Егорыч и Юлия Матвеевна у себя? - спросил тот.
- У себя-с!.. Как вас всего измочило!.. Пожалуй, простудитесь! - произнес старик с участием.
- Во всю жизнь мою еще никогда не простуживался, - отвечал, усмехаясь, молодой человек, сбрасывая шинель и калоши, причем оказалось, что он был в щеголеватом черном сюртуке и, имея какие-то чересчур уж открытые воротнички у сорочки, всей своей наружностью, за исключением голубых глаз и некрасивого, толстоватого носа, мало напоминал русского, а скорее смахивал на итальянца; волосы молодой человек имел густые, вьющиеся и приподнятые вверх; небольшие и сильно нафабренные усики лежали у него на губах, как бы две приклеенные раковинки, а также на подобную приклеенную раковинку походила и эспаньолка его.
- А тут я ничего? - продолжал молодой человек, показывая на платье свое.
- Тут франты! - говорил Антип Ильич, спеша обтереть немного загрязнившееся платье у гостя.
Опрятность Антип Ильич ставил превыше многих добродетелей человеческих.
Когда молодой человек, отпущенный, наконец, старым камердинером, вошел в залу, его с оника встретила Муза, что было и не мудрено, потому что она целые дни проводила в зале под предлогом якобы игры на фортепьяно, на котором, впрочем, играла немного и все больше смотрела в окно, из которого далеко было видно, кто едет по дороге к Кузьмищеву.
- Ах, это вы!.. Вот кто приехал! - произнесла как бы с удивлением Муза, но вряд ли она искренно удивилась. - Подождите тут, я предуведомлю об вас мамашу и Сусанну! - присовокупила она, но и тут ей, кажется, предуведомлять было не для чего, - по крайней мере Сусанну, - потому что та, услыхав от сестры, кто приехал, не выразила никакого недоумения касательно приезда неожиданного гостя, а сейчас же и прежде всего пошла к Егору Егорычу.
- К вам приехал наш общий с вами знакомый Лябьев; он так хорошо знаком со всем нашим семейством, - объявила она тому.
- Я рад, я рад! - забормотал Егор Егорыч и торопливо пошел гостю навстречу.
Лябьев начал с извинения, что он явился.
- Что за извинения, к чему! - перебил его с первых же слов Егор Егорыч. - Я рад всякому, а вам в особенности: ваш музыкальный талант делает честь каждому, кого вы посетите!
В ответ на это Лябьев слегка ему поклонился.
Сусанна потом пошла и сказала матери, что Лябьев приехал. Старуха неимоверно обрадовалась и потребовала, чтобы к ней тоже привели гостя. Сусанна сообща с Музой привели ей того.
- Вот я какая стала! - сказала старуха, показывая на себя.
Лябьев постарался выразить на лице своем сожаление.
- А Людмила у нас уехала... - рассказывала старушка, желавшая, конечно, сказать, что Людмила умерла.
Лябьев и на это выразил молчаливой миной сожаление.
Перед тем как сесть за стол, произошло со стороны Егора Егорыча церемонное представление молодого Лябьева доктору Сверстову и gnadige Frau, которая вслед за тем не без важности села на председательское место хозяйки, а муж ее принялся внимательно всматриваться в молодого человека, как будто бы в наружности того его что-то очень поражало.
После обеда Муза и Лябьев, по просьбе хозяина, стали играть в четыре руки, и хотя Лябьев играл секондо, а Муза примо, но gnadige Frau хорошо поняла, как он много был образованнее и ученее в музыкальном смысле своей соигрицы. Gnadige Frau втайне чрезвычайно желала бы сыграть с Лябьевым что-нибудь, чтобы показать ему, как и она тоже была образована в этом отношении, но, отстав столь давно от музыки, она не решалась высказать этого желания.
Вечером масонские разговоры в присутствии нового лица, конечно, не могли начаться, а дождь между тем хлестал в окна. Музыка тоже утомила несколько играющих.
- В бостон надобно засесть! - подал мысль Сверстов, знавший, что его gnadige Frau до страсти любит эту игру.
- Хорошо! - одобрил Егор Егорыч. - А вы играете в бостон? - спросил он Лябьева.
- Играет! - отвечала за него Муза.
- Я играю во все игры, - повторил за нею Лябьев.
Игроки уселись в большой гостиной.
Партия собственно составилась из Сверстова, gnadige Frau, Егора Егорыча и Лябьева; барышни же уселись около играющих: Муза возле Лябьева, а Сусанна близ Егора Егорыча.
- По маленькой мы, разумеется, играем! - поставила gnadige Frau своим условием.
- Конечно! - подхватил Егор Егорыч.
- По какой только угодно вам цене, - отозвался с усмешкою Лябьев.
Сверстов весьма дурно и редко играл в карты и даже тасовал их в натруску, как тасуют лакеи, играя в свою подкаретную, вследствие чего, может быть, он и обратил невольно внимание на ловкость и умелость, с какой молодой человек, когда ему пришла очередь сдавать, исполнил это. Затем в самой игре не произошло ничего особенного, кроме разве того, что Лябьев всех обыграл, что, впрочем, и сделать ему было очень нетрудно, потому что Егор Егорыч кидал карты почти механически и все взглядывал беспрестанно на Сусанну; Сверстов, как и всегда это было, плел лапти; что же касается до gnadige Frau, то она хоть и боролась довольно искусно с молодым человеком, но все-таки была им побеждена.
После ужина, когда все разошлись по своим спальням, между gnadige Frau и ее супругом произошел разговор, имеющий некоторое значение.
- Какой прекрасный и серьезный музыкант Лябьев! - произнесла gnadige Frau, улегшись на свою отдельную от мужа постель и закидывая костлявые руки себе под голову.
- Он, по-моему, еще больший музыкант в картах, - отвечал ей с совершенно несвойственным ему озлоблением Сверстов.
- Это ты почему думаешь? - спросила его с недоумением gnadige Frau.
- Потому что физиономия его мне не нравится: в ней есть что-то неприятное, как это бывает иногда у шулеров! - проговорил Сверстов и отвернулся к стене, чтобы не сказать какой-нибудь еще большей резкости.
В последовавшие затем два - три дня началось в кузьмищевском доме какое-то всеобщее шушуканье. Прежде всего шушукала Муза с Сусанной, шушукала Сусанна с Егором Егорычем, шушукала gnadige Frau с супругом своим, причем доктор заметно выражал неудовольствие, a gnadige Frau что-то такое старалась втолковать ему, но доктор не убеждался; шушукали затем Муза и Лябьев, начавшие все время гулять вдвоем, несмотря на холодную погоду, в длинной аллее сада; шушукались наконец Фаддеевна с Антипом Ильичом, который после того напролет начал промаливаться все ночи, как бы испрашивая чему-то благословение божие.
В результате всего этого на четвертый же день Егор Егорыч за обедом, за которым ради чего-то появилось шампанское, разлитое Антипом Ильичом по бокалам, вдруг встал с своего места и провозгласил с поднятием бокала:
- Позвольте вас просить, друзья мои, выпить тост за здоровье жениха и невесты, Музы Николаевны и Аркадия Михайлыча, которым сегодня Юлия Матвеевна дала согласие на вступление в брак!
Gnadige Frau первая и с заметным удовольствием выпила свой бокал; она очень любила, когда сочетавались брачными узами талант с талантом, что и было ею высказано жениху и невесте. Выпил также и доктор, но только совершенно молча, так что это заметил Егор Егорыч.
- Отчего вы такой недовольный? - сказал он своему другу, когда встали из-за стола и разошлись по разным углам.