За одним из обедов Тулузов, сидя, по обыкновению, с глазу на глаз с Катрин, проговорил с небольшой улыбкой:
- Я получил первый офицерский чин.
- А!.. - воскликнула радостно Катрин. - Вы поэтому теперь дворянин?
- Какой еще дворянин!.. Личный, как определено в законах, или лычный, как чиновники называют.
- Но что же это значит по закону: личный дворянин?
- Значит, что если бы я женился, то детям моим не передам дворянства своего!
- А когда же вы можете передать это дворянство?
- Когда сделаюсь потомственным дворянином!
- А этим скоро ли вы сделаетесь? - расспрашивала Катрин.
- Думаю, что не скоро!
- Неужели же никакого нет средства ускорить это... попросить, что ли, кого... губернатора, что ли?..
- Губернатор тут ни при чем, - возразил, нахмурившись и потупляясь, Тулузов.
- Ну, подкупить, что ли, от кого это зависит? Покойный отец часто при мне говорил, что деньгами у нас все можно сделать!
- Разумеется, что многое можно сделать, - отвечал Тулузов, по-прежнему держа глаза устремленными в тарелку. - Для меня, собственно, - продолжал он неторопливо и как бы соображая, - тут есть один путь: по происхождению моему я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно, мне ближе всего держаться учебного ведомства.
- Вы и держитесь его! - воскликнула Катрин.
- Держаться этого ведомства я теперь не могу, потому что числюсь в другом ведомстве, по министерству внутренних дел; но здесь открывается другое обстоятельство, которое уже прямо зависит от денег. Вам, вероятно, не известно, что года два тому назад в учебном ведомстве произошли большие перемены: гимназии вместо четвероклассных стали семиклассными; учеников поэтому прибавилось втрое. В нашем же губернском городе помещение для гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от правительства.
Катрин, хоть и женщина была, но очень хорошо поняла, что говорил Тулузов и даже ради чего он это говорил.
- Поэтому и вы можете быть таким жертвователем? - спросила она.
- Могу! - отвечал ей лаконически Тулузов.
- А чем же вас за это наградят?
- Дадут, может быть, даже Владимира, а с ним и потомственное дворянство.
- И что же мешает это сделать?
- Мешает, что у меня денег нет, чтобы пожертвовать значительную сумму.
- А у меня, Василий Иваныч, как вы думаете, есть настолько денег, чтобы их достало на ваше пожертвование, за которое бы дали вам дворянство?
- Без сомнения, для этого всего надобно тысяч тридцать!
- И как же вы говорите, что у вас нет денег? Я думаю, что мои деньги и ваши, при наших отношениях, одно и то же!
- Я вот и прошу вас одолжить мне эту сумму! - сказал Тулузов.
- Вам не просить следовало этой суммы, а просто сказать мне, что вам нужна такая-то сумма и именно на то-то! Какой вы скрытный человек!.. Мне очень не нравится эта черта в вашем характере!
- Как же я мог говорить вам об этом, когда я вчера только сам узнал и сообразил, что посредством пожертвования могу получить даже дворянство потомственное.
- Но когда вы должны сделать это пожертвование?
- Чем скорее, тем лучше!
- Вам надобно ехать куда-нибудь для этого?
- Да, в наш губернский город непременно, чтобы видеться с директором гимназии, а может быть, и в Петербург придется съездить.
- Ну, вот видите ли, Василий Иваныч, - начала Катрин внушительным тоном, - мне очень тяжело будет расстаться с вами, но я, забывая о себе, требую от вас, чтобы вы ехали, куда только вам нужно!.. Ветреничать, как Ченцов, вероятно, вы не станете, и я вас прошу об одном - писать ко мне как можно чаще!
- Каждую почту буду писать, но и вас прошу о том же; мне тоже нелегка будет разлука с вами!
- Верю вам! - ответила ему сентиментальным голосом Катрин.
Тулузов на другой день, после трогательно-печального прощания с Катрин, происшедшего, разумеется, втайне от прислуги, уехал в губернский город. Слепая фортуна сильно благоприятствовала всем его начинаниям. По случаю ходивших по городу бесспорных слухов об его отношениях к m-me Ченцовой, завись его дело от какого-нибудь другого начальствующего лица, а не от Ивана Петровича Артасьева, Тулузов вряд ли бы что-нибудь успел. В то время еще обращали некоторое внимание на нравственную сторону жизни господ жертвователей, но простодушнейший Артасьев, вероятно, и не слыхавший ничего о Тулузове, а если и слыхавший, так давно это забывший, и имея в голове одну только мысль, что как бы никак расширить гимназическое помещение, не представил никакого затруднения для Тулузова; напротив, когда тот явился к нему и изъяснил причину своего визита, Иван Петрович распростер перед ним руки; большой и красноватый нос его затрясся, а на добрых серых глазах выступили даже слезы.
- Душа моя! - воскликнул он. - Вы нам истинное благодеяние оказываете! Позвольте мне познакомить вас с моим другом Пилецким!
И добряк хотел было Тулузова ввести в комнату к Мартыну Степанычу, до сих пор еще проживавшему у него и тщетно ждавшему разрешения воротиться в Петербург. Тулузов уклонился от этого приглашения и сказал, что он просит это дело вести пока конфиденциально.
- Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас вознаградило правительство? Я на это имею такого рода бумагу! - говорил Иван Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.
- Я желаю получить одну милость от правительства, - стал отвечать Тулузов, - я личный дворянин, и так как у меня могут быть дети...
- О, без сомнения, бог благословит вас этим! - перебил его Иван Петрович.
- Да-с, и потому хотелось бы, чтобы они наследовали от меня дворянство.
- Да как же им и не наследовать, когда вы для чужих детей делаете столько добра! - восклицал Иван Петрович.
- Способ для этого такой: чтобы дали мне Владимира хоть третьей степени, - толковал ему Тулузов.
- Конечно, конечно! - соглашался Иван Петрович.
- Я бы попросил вас записать о моем желании! - добавил Тулузов.
- Сию же секунду! - говорил Иван Петрович, торопливо записывая в свою памятную книжку желание Тулузова.
- А кому деньги прикажете мне представить? - спросил тот.
- Мне, если только доверяете! - сказал Иван Петрович.
- О, помилуйте, ваше превосходительство!.. - подхватил Тулузов, хотя и знал, что Артасьев был только еще статский советник, и потом, вынув из кармана безыменный билет, на котором внушительно красовалась цифра: тридцать тысяч, почтительно подал его Ивану Петровичу.
- Святые эти денежки, святые! - говорил тот, смотря на билет. - Кто внушил вам эту благую мысль, я не знаю!
- Собственное мое сердце, ваше превосходительство: я сам вышел из людей бедных и знаю, что образование нам необходимее даже, чем богатым людям, и если на мои деньги хоть десять мальчиков получат воспитание, так бог и за то меня вознаградит.
- Сторицею вознаградит и еще более изольет на вас благодати, которую вы и без того уже издавна в душе вашей имели!
- Благодаря бога, имею склонность к добрым делам! - произнес с чувством Тулузов и, получив квитанцию в представленных им Артасьеву тридцати тысячах, раскланялся с ним и уехал.
Добряк Артасьев, не медля ни минуты, поспешил прийти к другу своему Пилецкому, чтобы передать ему, какие есть в русской земле добрые и великодушные люди. Мартына Степаныча тоже обрадовала и умилила эта новость.
- Слава всевышнему! - сказал он, поднимая глаза к небу. - Его волей вселяется в сердца людей маловедомых великое изречение: "Блюдите, да не презрите единого от малых сих!"
Собственно на любви к детям и была основана дружба двух этих старых холостяков; весь остальной день они сообща обдумывали, как оформить затеянное Тулузовым дело, потом сочиняли и переписывали долженствующее быть посланным донесение в Петербург, в котором главным образом ходатайствовалось, чтобы господин Тулузов был награжден владимирским крестом, с пояснением, что если он не получит столь желаемой им награды, то это может отвратить как его, так и других лиц от дальнейших пожертвований; но когда правительство явит от себя столь щедрую милость, то приношения на этот предмет потекут к нему со всех концов России. Последняя мысль была изобретена Мартыном Степанычем, который был бесконечно выше Артасьева как по уму своему, так и по известного рода хитрости. Донесение в таком виде и полетело в Петербург. Тулузов, получив от знакомого гимназического чиновничка с этого донесения копию и видя, как оно веско было написано и сколь много клонилось в его пользу, счел преждевременным ехать в Петербург и отправился обратно в Синьково, которого достигнул на другой день вечером. Прежде всего он спросил бывшего камердинера Валерьяна Николаича, а теперь у него находящегося в услужении, здорова ли Катерина Петровна?
- Здоровы-с! - отвечал тот. - У них теперь стоит мужик из Федюхина.
- Какой мужик из Федюхина? - проговорил Тулузов.
- Сын Власия!
Тулузов не расспрашивал далее и пошел к Екатерине Петровне в боскетную, где она по большей части пребывала. Здесь я не могу не заметить, что Тулузов в настоящие минуты совершенно не походил на того, например, Тулузова, который являлся, приехав из губернского города после похорон Петра Григорьича, то был почти лакей, а ныне шел барин; походка его была смела, важна; вид надменен; голову свою он держал высоко, как бы предвкушая Владимира не в петлице, а на шее.
Катрин вскрикнула от радости, увидав его.
- Какое счастие, что вы приехали! - сказала она. - Вы мне очень нужны!
Перед ней действительно стоял сын Власия, Савелий Власьев, малый лет тридцати, с лицом корявым и ясно показывающим, что печенка у него порядком подгнила. Он имел очень жиденькую бороду и был одет в длиннополый, но из довольно тонкого сукна сюртук, в сапоги выростковые чищенные; на указательном пальце его правой руки виднелся позолоченный перстень; словом, Савелий скорее походил на мещанина, чем на мужика. По мастерству своему он был маляр, но маляр чистый, то есть он расписывал потолки по трафарету, занимался очисткою и убранством церквей, был часто нанимаем иконописцами и даже академическими художниками приготовлять для них полотно, закрашивать фон и тянуть, где им нужно было, филенки. Сверх того, Савелий умел подводить белые двери под слоновую кость, что тогда было в большой моде. Таким образом он зарабатывал много денег, но все их проживал, потому что любил играть на бильярде и вдобавок к тому имел возлюбленную в лице одной, тоже чистой, кухарки. О жене и родителях своих он нисколько не думал и отпихивался от них деньгами. Когда же до Савелья дошел слух, что жена его убежала с барином, он вдруг вознегодовал и дал себе слово разыскать жену... Имея в Петербурге большие знакомства, Савелий... Но предоставим лучше ему самому рассказывать об этом.