Одета Людмила на этот раз была в кокетливый утренний капот, с волосами как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и - надобно отдать ей честь - поражала своей красотой и миловидностью; особенно у нее хороши были глаза - большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали... В сущности, все три сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно так выразиться, были как бы не от мира сего: Муза воздыхала о звуках, и не о тех, которые раздавались в ее игре и игре других, а о каких-то неведомых, далеких и когда-то ею слышанных. Сусанну увлекала религиозная сторона жизни: церковь, ее обряды и больше всего похороны. Стих: "Приидите ко мне, братие и друзие, с последним лобызанием!", или ирмос{40}: "Не рыдай мене, мати, зряще во гробе!" - почти немолчно раздавались в ее ушах. Сусанна, думая, что эти галлюцинации предвещали ей скорую смерть, и боясь тем испугать мать, упорно о том молчала; Людмила же вся жила в образах: еще в детстве она, по преимуществу, любила слушать страшные сказки, сидеть по целым часам у окна и смотреть на луну, следить летним днем за облаками, воображая в них фигуры гор, зверей, птиц. Начитавшись потом, по выходе из института, романов, и по большей части рыцарских, которых Людмила нашла огромное количество в библиотеке покойного отца, она не преминула составить себе идеал мужчины, который, по ее фантазии, непременно долженствовал быть или рыцарь, или сарацин какой-нибудь, вроде Малек-Аделя, или, по крайней мере, красивый кавалерийский офицер. Весьма естественно, что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы поняла.
Когда горничная, неторопливо и не вдруг отворив дверь, вошла в комнату барышни, то Людмила сейчас же поспешила отойти от Ченцова и немного покраснела при этом.
- Что тебе надобно? - спросила она горничную несвойственным ей строгим тоном.
- Письмо к вам от Егора Егорыча Марфина! - проговорила та, подавая письмо Людмиле, которая ей торопливо проговорила:
- Хорошо, можешь уйти!.. Пусть - кто принес - подождет!
Горничная ушла.
Людмила начала читать письмо, и на лице ее попеременно являлись усмешка, потом удивление и наконец как бы испуг.
Ченцов внимательно следил за нею.
- Что такое может писать к вам мой дядюшка? - спросил он с некоторым нетерпением.
- Ну, уж это не ваше дело, извините! - сказала Людмила.
- Почему ж не мое?.. - воскликнул Ченцов и, вскочив с дивана, стал отнимать у Людмилы письмо, которое, впрочем, она скоро отдала ему.
С первых строк дядиного послания Ченцов начал восклицать:
- Прелесть!.. Прелесть что такое!.. Но к чему однако все это сводится?.. Ба!.. Вот что!.. Поздравляю, поздравляю вас!.. - говорил он, делая Людмиле ручкой.
Та несколько рассердилась на него.
- Но что же вы намерены отвечать на сие письмо? - заключил Ченцов.
- Вы, я думаю, должны это знать!.. - произнесла Людмила, гордо подняв свою хорошенькую головку.
Ченцов самодовольно усмехнулся.
- Но вы, однако, обратите внимание на бесценные выражения вашего обожателя! - продолжал он. - Выражение такого рода, что ему дана, по воле провидения, страсть Аббадоны!.. Ах, черт возьми, этакий плюгавец - со страстью Аббадоны!.. Что он чает и жаждет получить урок смирения!.. Прекрасно!.. Отказывать ему в этом грешно!.. Дайте ему этот урок, и хорошенький!.. Терпите, мол, дедушка; терпели же вы до пятидесяти лет, что всем женщинам были противны, - потерпите же и до смерти: тем угоднее вы господу богу будете... Но постойте: где же его перчатки?.. Покажите мне их!
- Не покажу!.. Над этим нельзя так смеяться!.. - проговорила Людмила и начала довольно сердитой походкой ходить по комнате: красивый лоб ее сделался нахмурен.
- Все равно, я сегодня видел эти перчатки, да мне и самому когда-то даны были такие, и я их тоже преподнес, только не одной женщине, а нескольким, которых уважал.
Тактика Ченцова была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, - и удивительное дело: он не только что не падал тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
- Подойдите ко мне, птичка моя! - заговорил Ченцов вдруг совершенно иным тоном, поняв, что Людмила была не в духе.
Она не подходила.
- Подойдите!.. - прошептал он уже страстно, изменившись в одно мгновение, как хамелеон, из бессердечного, холодного насмешника в пылкого и нежного итальянца; глаза у него загорелись, в лицо бросилась кровь.
- Не подойду! - объявила наконец Людмила.
- Почему?
- Потому что у вас нет белых перчаток!.. Вы их раньше меня другим роздали! - ответила Людмила и грациозно присела перед Ченцовым.
- О, прелесть моя!.. - воскликнул он, простирая к ней руки. - У меня есть белые перчатки!.. Есть!.. И для тебя одной я хранил их!..
- Не верю!..
- Верь, верь и подойди! - повторял Ченцов тихим и вместе с тем исполненным какой-то демонической власти голосом.
Людмила, однако, не слушалась его.
- А что значит для вас mademoiselle Крапчик? - спросила она, подняв опять гордо головку свою.
Ченцов никак не ожидал подобного вопроса.
- Ничего не значит! - отвечал он, не заикнувшись.
- Однако зачем же вы вчера на бале были так любезны с ней?.. И я, Валерьян, скажу тебе прямо... я всю ночь проплакала... всю.
Ченцов всплеснул руками.
- Господи, что же это такое? - произнес он. - Разве такие ангелы, как ты, могут беспокоиться и думать о других женщинах? Что ты такое говоришь, Людмила?!
- А я вот думаю и беспокоюсь, - отозвалась Людмила, улыбаясь и стараясь не смотреть на Ченцова.
- Безумие, - больше ничего!.. Извольте подойти ко мне.
У Людмилы все еще доставало силы не повиноваться ему.
- Людмила, я рассержусь, видит бог, рассержусь! - почти крикнул на нее Ченцов, ударив кулаком по ручке дивана.
Этого Людмила уже не выдержала.
- Ну, вот я и подошла! - сказала она, действительно подходя и став раболепно перед своим повелителем.
Ченцов встрепенулся, привлек к себе Людмилу, и она, как кроткая овечка, упала к нему на грудь. Ченцов начал сжимать ее в своих объятиях, целовать в голову, в шею: чувственный и любострастный зверь в нем проснулся окончательно, так что Людмила с большим усилием успела наконец вырваться из его объятий и убежала из своей комнаты. Ченцов остался в раздраженном, но довольном состоянии. Сбежав сверху, Людмила, взволнованная и пылающая, спросила горничных, где посланный от Марфина, и когда те сказали, что в передней, она вышла к Антипу Ильичу.
Старик, при входе ее, немедля встал и приветствовал барышню почтительным поклоном.
- Ах, это вы! - начала с уважением Людмила и затем несвязно присовокупила: - Кланяйтесь, пожалуйста, Егору Егорычу, попросите у него извинения за меня и скажите, что мамаши теперь дома нет и что она будет ему отвечать!
Антип Ильич хоть и не понял хорошенько ее слов, но тем не менее снова ей почтительно поклонился и ушел, а Людмила опять убежала наверх.
V
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
- Что, какой ответ? - забормотал Егор Егорыч.
- Ответ-с такой... - И Антип Ильич несколько затруднялся, как ему, с его обычною точностью, передать ответ, который он не совсем понял. - Барышня мне сами сказали, что они извиняются, а что маменьки ихней дома нет.
- Но где же маменька ее? - перебил его Егор Егорыч, побледнев в лице: он предчувствовал, что вести нехорошие будут.
- Этого я не знаю-с! - доложил Антип Ильич.
Егор Егорыч вскочил с кресел.
- Как же ты не знаешь?.. Как тебе не стыдно это?!. - заговорил он гневным и плачевным голосом. - Добро бы ты был какой-нибудь мальчик ветреный, но ты человек умный, аккуратный, а главного не узнал!
- Это, виноват, не догадался! - отвечал Антип Ильич, видимо, смущенный. - Если прикажете, я опять сейчас съезжу и узнаю.
- Нельзя этого, нельзя, Антип Ильич! - воскликнул тем же досадливо-плачевным тоном Егор Егорыч. - Из этого выйдет скандал!.. Это бог знает что могут подумать!
Антип Ильич решительно недоумевал, почему барин так разгневался и отчего тут бог знает что могут подумать. Егор Егорыч с своей стороны также не знал, что ему предпринять. К счастию, вошел кучер.
- Лошадь откладывать или нет? - отнесся он негромко к Антипу Ильичу.
- Конечно, откладывать!.. Конечно!.. - подхватил за него Егор Егорыч. - Что, я поеду гулять, что ли, кататься, веселиться!..
Кучера несколько удивили такие странные слова и тон голоса барина.
- Ты не знаешь ли, куда уехала старая адмиральша? - попытался его спросить Антип Ильич.
- Она уехала в Новоспасский монастырь! - объяснил ему кучер.
- Зачем? - вскрикнул, обернувшись к нему лицом, Егор Егорыч.
- Люди сказывали, что панихиду служить по покойном адмирале! - ответил и на это кучер.
- Это тридцать верст отсюда?.. Тридцать верст!.. - кричал Марфин.
- Больше-с, - верст сорок будет! - заметил кучер.
- Будет сорок! - подтвердил и Антип Ильич.
Этим они еще больше рассердили Егора Егорыча.