Муза Николаевна повыдвинулась из толпы.
- Не соглашайтесь! - шепнул ей стоявший около молодой Углаков. - Пусть эта старая ведьма булькает одна на своих гуслях.
Муза Николаевна, конечно, не послушалась его и подошла к роялю.
- Я всегда очень дурно аккомпанирую Марье Федоровне, - произнесла она.
- Нет, нет, вы отлично аккомпанируете! - возразила та, тряхнув своими кудрями и усаживаясь на пододвинутое ей хозяином кресло.
"Буль, буль!" - заиграла она в самом деле на арфе.
- "Буль, буль!" - повторил за нею и Углаков, садясь рядом с Сусанной Николаевной.
Та, кажется, старалась не смотреть на него и не слушать его.
- Какую арию вам угодно, чтобы я аккомпанировала? - спросила Муза Николаевна.
- Я бы больше всего желала сыграть гимн солнцу пифагорейцев, который я недавно сама положила на музыку, - сказала с оттенком важности Марья Федоровна.
- Но я его не знаю, - произнесла на это скромно Муза Николаевна.
- Марья Федоровна, - воскликнул в это время вскочивший с своего места молодой Углаков, подбегая к роялю, - вы сыграйте "Вот мчится тройка удалая!", а я вам спою!
При этом возгласе сына старик Углаков вопросительно взглянул на него, а мать выразила на лице своем неудовольствие и даже испуг: она заранее предчувствовала, что Пьер ее затеял какую-нибудь проказу.
- А вы поете эту песню? - спросила Марья Федоровна, вскидывая на повесу свои сентиментальные глаза.
- Пою, и пою отлично, - отвечал тот, не задумавшись.
Тут уж m-me Углакова укоризненно покачала головою сыну; старик-отец тоже растерялся.
Ничего этого не замечавшая Марья Федоровна забулькала на арфе хорошо ей знакомую песню. Муза Николаевна стала ей слегка подыгрывать на фортепьяно, а Углаков запел. Сначала все шло как следует; большая часть общества из гостиной и из наугольной сошлась слушать музыку и пение. Из игроков остались на своих местах только Лябьев, что-то такое задумчиво маравший на столе мелом, Феодосий Гаврилыч, обыкновенно никогда и нигде не трогавшийся с того места, которое себе избирал, и Калмык, подсевший тоже к их столу. Феодосию Гаврилычу заметно хотелось поговорить с сим последним.
- А я тебе не рассказывал, какую я умную штуку придумал? - начал он.
- Нет, не рассказывал; надеюсь, что она поумней этой дурацкой музыки, которая там раздается, - отозвался Калмык.
- За такую музыку их всех бы передушить следовало! - произнес со злостию Лябьев и нарисовал мелом на столе огромный нос.
- Поумней немножко этой музыки, поумней! - произнес самодовольно Феодосий Гаврилыч. - Ну, так вот что такое я именно придумал, - продолжал он, обращаясь к Калмыку. - Случился у меня в имениях следующий казус: на водяной мельнице плотину прорвало, а ветряные не мелют: ветров нет!
- Что ж, ты сам из себя придумал испускать оные? - заметил Калмык.
- Где ж мне испускать из себя? Я не Эол{461}. Но слушай уж серьезно: механику ты знаешь. Ежели мы от какой-нибудь тяжести перекинем веревку через блок, то она действует вдвое... Я и придумал на место всех этих водяных и ветряных мельниц построить одну большую, которую и буду двигать тяжестью, и тяжестью даже небольшой, положим, в три пуда. Эти три пуда, перекинутые через блок, будут действовать, как шесть пудов, перекинутые еще через блок, еще более, так что на десятом, может быть, блоке составится тысячи полторы пудов: понял?
- Понял, - отвечал Калмык.
- Значит, хорошо я придумал?
- Нет, нехорошо.
- Почему?
- Потому что ты механики-то, видно, и не знаешь. У тебя мельница действительно повернется, но только один раз в день, а на этом много муки не смелешь.
- Что ты говоришь: один раз в день! - возразил, даже презрительно рассмеявшись, Феодосий Гаврилыч. - Чем ты это докажешь?
- Тем, что тяжесть, перекинутая через блок, хоть и действует сильнее, но в то же время настолько же и медленнее.
Сколь ни плохо знал механику Феодосий Гаврилыч, но справедливость мысли Калмыка понял.
- Фу ты, черт тебя возьми! Ты, как дьявол, все понимаешь, - произнес он, но в этот момент Лябьев поспешно поднялся с своего стула и проворно вышел в залу, где произошло нечто весьма курьезное.
Углаков в конце петой им песни вдруг зачихал, причем чихнул если не в лицо, то прямо в открытую шею Марьи Федоровны, которая при этом с величием откинулась назад; но Углаков не унимался: он чихнул потом на арфу и даже несколько на платье Музы Николаевны, будучи не в состоянии удержаться от своей чихотки. Все это, разумеется, прекратило музыку и пение, и в заключение всего из наугольной Калмык захлопал и прокричал:
- Браво!
- Браво! - подхватил ему вослед и юный Углаков.
Конфузу и смущению стариков-хозяев пределов не было, а также и удивлению со стороны Марьи Федоровны.
- Как ваш сын дурно воспитан! - сказала она m-me Углаковой.
- У него, вероятно, насморк, - объяснила та, чтобы как-нибудь оправдать свое детище.
- У меня насморк, Марья Федоровна, видит бог, насморк! - вопиял, с своей стороны, юный Углаков и затем сейчас же скрылся в толпу и уселся рядом с Сусанной Николаевной.
- Что такое с вами? - спросила та.
- Да я у Федотыча, как он проходил с лимонадом, выпросил табаку, и когда Марья Федоровна разыгралась очень на своей арфе, я и нюхнул этого табаку, - ну, я вам скажу, это штука чувствительная: слон бы и тот расчихался!
Сусанна Николаевна, слушая шалуна, не могла удержаться от смеха.
Между тем Марья Федоровна, не хотевшая, к общему удовольствию, кажется, публики, продолжать своей игры на арфе, перешла в гостиную и села около Зинаиды Ираклиевны, которая не замедлила ее слегка кольнуть.
- А я и не знала, что вы арфу вашу даже кутаете, чтобы она не простудилась.
- Иначе и нельзя, а то она отсыреет и тон потеряет... Это самый, я думаю, деликатный инструмент, - отвечала простодушно Марья Федоровна, вовсе не подозревавшая яду в словах своей собеседницы, которая, впрочем, не стала с нею больше говорить и все свое внимание отнесла к спору, все еще продолжавшемуся между молодым ученым и Егором Егорычем, ради чего они уселись уже вдали в уголке.
- Ведь это пантеизм, чистейший пантеизм, - полувосклицал Марфин, - а я не хочу быть пантеистической пешкой!.. Я чувствую и сознаю бога, сознаю также и себя отдельно!
- Вы потому и сознаете себя отдельно, что ваш ум может обращаться на самого себя и себя познавать! - возражал молодой гегелианец.
- Что мне в этом обращении ума на себя!.. А остальное все прекрасно и поэтому должно быть status quo?..* На этом, помяните мое слово, и подшибут вашего Гегеля.
______________
* неизменным? (лат.).
- Может быть, - соглашался ученый, - но потом все-таки опять к нему возвратятся.
- Возвратятся, но уже не к нему, а скорее к английскому эмпиризму...
В эти самые минуты, чего Егор Егорыч, конечно, и не подозревал, между Сусанной Николаевной и молодым Углаковым тоже происходил довольно отвлеченный разговор. Сначала, как мы видели, Петр Александрыч все зубоскалил, но затем вдруг, как бы очнувшись, он спросил:
- Вы, Сусанна Николаевна, я думаю, совершенною дрянью считаете меня?
- С чего вы это взяли? - сказала она, вспыхнув в лице.
- С того, что я в самом деле дрянь, - отвечал он.
- Муж мой тоже, когда бывает не в духе, говорит иногда, что он дурной человек, но разве я верю ему?
- Мужу вы, может быть, не поверите, а про меня и сами такого же мнения, как я думаю о себе.
- Ну, это еще бог знает! - возразила, улыбнувшись, Сусанна Николаевна.
- Вы не шутите и не скрываете, что дурно обо мне думаете?
- Пока нисколько не думаю об вас дурно.
- Я бы и был недурной человек, если бы мне было позволено одно.
- Что именно? - спросила Сусанна Николаевна, но тут же, видимо, и испугалась своего вопроса.
- То, чтобы вы позволили мне быть влюблену в вас.
Сусанна Николаевна окончательно растерялась.
- О, этого я никогда вам не позволю, - сказала она, как бы и смеясь.
- Отчего? - произнес протяжно Углаков.
- Оттого, что я замужняя женщина... и зачем же мне ваша любовь?
- В таком случае я останусь дрянным человеком... и вот теперь же пойду и схвачусь с Лябьевым в банк!..
- Я не позволяю вам этого делать, потому что не желаю, чтобы Лябьев проиграл... и чтобы вы проигрывались.
- Но я вас не послушаюсь, потому что вы не позволяете мне быть в вас влюблену.
- Нет, вы послушаетесь меня!.. Иначе я с вами ни одного слова никогда не скажу.
- Вы ужасная деспотка! - проговорил Углаков и как бы невольно вздохнул.
- Может быть, - не отвергнула того и Сусанна Николаевна и, видя, что Егор Егорыч вышел из гостиной с шапкой в руке, она присовокупила:
- Мы скоро уедем; дайте мне честное слово, что вы не будете Лябьева подговаривать в карты играть!
- Извольте! - отвечал покорным тоном Углаков.
Сусанна Николаевна поблагодарила его улыбкой и подошла к сестре; та пошутила ей:
- Ты, однако, весь вечер разговаривала с этим бесенком, Углаковым.
- Уж именно бесенок! - подхватила Сусанна Николаевна и к этому ни слова больше не прибавила.
IV
С наступлением февраля неурожай прошедшего лета начинал окончательно давать себя чувствовать. Цены на хлеб поднялись в Москве вчетверо. Был составлен особый комитет для сбора пожертвований в пользу голодающих, а также для покупки и продажи хлеба хоть сколько-нибудь по сносным ценам. Члены комитета начали съезжаться каждодневно, и на этих собраниях было произнесено много теплых речей, но самое дело подвигалось медленно; подписка на пожертвования шла, в свою очередь, не обильно, а о каких-либо фактических распоряжениях касательно удешевления пищи пока и помину не было; об этом все еще спорили: одни утверждали, что надобно послать закупить хлеба в такие-то местности; другие указывали на совершенно иные местности; затем возник вопрос, кого послать? Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить на кого-либо из членов комитета; но когда ни одно из сих мнений его не было принято комитетом, то князь высказал свою прежнюю мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять. Эту мысль комитет одобрил. Посланы были пригласительные письма к откупщикам. Те приехали в заседание и единогласно объявили, что полезнее бы всего было раздать деньги на руки самим голодающим; однако члены комитета, поняв заднюю мысль, руководившую сих мытарей, в глаза им объявили, что при подобном способе большая часть денег бедняками будет употреблена не на покупку хлеба, а на водку откупщицкую. Затем, как водится, последовал спор, шум, посреди которого в залу заседания вошел самый денежный из откупщиков, Василий Иваныч Тулузов. Он направился к председателю и извинился перед тем, что опоздал несколько. Председатель, с своей стороны, счел нужным объяснить Тулузову все, что до него происходило, и вместе с тем, предложив Василию Иванычу сделать посильное приношение в пользу голодающих, просил его дать совет касательно того, как бы поскорее устроить вспомоществование бедным.