‑ Что ты? Что? ‑ спросил отец.
‑ Ты моложе нас, папа. Гораздо, право, ‑ сказала она и опять засмеялась.
‑ Каково! ‑ сказал старик, и строгие морщины его сложились в нежную и вместе презрительную улыбку. Наталья Николаевна наклонилась из‑за самовара, который мешал ей видеть мужа.
‑ Правда Сонина. Тебе все еще шестнадцать лет, Пьер. Сережа моложе чувствами, но душой ты моложе его. Что он сделает, я могу предвидеть, но ты еще можешь удивить меня.
Сознавался ли он в справедливости этого замечания, или, польщенный им, он не знал, что отвечать, старик молча курил, запивал чаем и только блестел глазами. Сережа же, с свойственным эгоизмом молодости, теперь только заинтересованный тем, что сказали о нем, вступил в разговор и подтвердил то, что он действительно стар, что приезд в Москву и новая жизнь, которая открывается перед ним, нисколько не радует его, что он спокойно обдумывает и предусматривает будущее.
‑ Все‑таки последний вечер, ‑ повторил Петр Иваныч. ‑ Завтра уж того не будет...
И он еще подлил себе рому. И долго он еще сидел за чайным столом с таким видом, как будто многое ему хотелось сказать, да некому было слушать. Он подвинул было к себе ром, но дочь потихоньку унесла бутылку.
ГЛАВА II
Когда г. Шевалье, ходивший наверх устраивать гостей, вернувшись к себе, сообщил замечания насчет новоприезжих своей подруге жизни, в кружевах и шелковом платье сидевшей по парижскому манеру за конторкой, в той же комнате сидело несколько привычных посетителей заведения. Сережа, бывши внизу, заметил эту комнату и ее посетителей. Вы, верно, тоже заметили ее, ежели бывали в Москве.
Ежели вы скромный мужчина, не знающий Москвы, опоздали на званый обед, ошиблись расчетом, что гостеприимные москвичи вас позовут обедать, и вас не позвали, или просто хотите пообедать в лучшей гостинице, ‑ вы входите в лакейскую. Три или четыре лакея вскакивают, один из них снимает с вас шубу и поздравляет с Новым годом, с масленицей, с приездом или просто замечает, что давно вы не бывали, хоть вы и никогда не бывали в этом заведения. Вы входите, и первый бросается вам в глаза накрытый стол, уставленный, как вам в первую минуту кажется, бесчисленным количеством аппетитных яств. Но это только оптический обман, ибо на этом столе большую часть места занимают в перьях фазаны, морские раки невареные, коробочки с духами, помадой и склянки с косметиками и конфетами. Только с краюшка, поискав хорошенько, вы найдете водку и кусок хлеба с маслом и рыбкой под проволочным колпаком от мух, совершенно бесполезным в Москве в декабре месяце, но зато точно таким же, какие употребляются в Париже. Далее, за столом вы видите впереди себя комнату, в которой за конторкой сидит француженка весьма противной наружности, но в чистейших рукавчиках и в прелестнейшем модном платье. Подле француженки вам представится расстегнутый офицер, закусывающий водку, статский, читающий газету, и чьи‑нибудь военные или статские ноги, лежащие на бархатном стуле, и послышатся французский говор и более или менее искренний громкий хохот. Ежели вам захочется знать, что делается в этой комнате, то я бы советовал не входить в нее, а только заглянуть, как будто проходя мимо, чтобы взять тартинку. Иначе вам не поздоровится от вопросительного молчания и взглядов, которые устремят на вас привычные обитатели комнаты, и, вероятно, вы, поджавши хвост, поспешите к одному из столов в большую залу или зимний сад. В этом вам никто не помешает. Эти столы для всех, и там в одиночестве можете называть Дея гарсоном и заказывать трюфелей, сколько вам угодно. Комната же с француженкой существует для избранной, золотой, московской молодежи, и попасть в число избранных не так легко, как вам кажется.
Г.Шевалье, возвратившись в эту комнату, сказал супруге, что господин из Сибири скучен, но зато сын и дочь такие молодцы, каких только в Сибири можно выкормить.
‑ Вы бы посмотрели на дочь, что это за розанчик!
‑ О! он любит свеженьких женщин, этот старик, ‑ сказал один из гостей, куривший сигару. (Разговор, разумеется, происходил на французском языке, но я передаю его по‑русски, что и постоянно буду делать в продолжение этой истории. )
‑ О! очень люблю! ‑ отвечал г. Шевалье. ‑ Женщины ‑ моя страсть. Вы не верите?
‑ Слышите, madame Chevalier? ‑ закричал толстый казацкий офицер, который был много должен в заведенье и любил беседовать с хозяином.
‑ Да, вот он разделяет мой вкус, ‑ сказал Chevalier, потрепав толстяка по эполете.
‑ И точно хороша эта сибирячка?
Chevalier сложил свои пальцы и поцеловал их.
Вслед за тем между посетителями разговор сделался конфиденциальный и очень веселый. Дело шло о толстяке; он, улыбаясь, слушал то, что про него рассказывали.
‑ Можно ли иметь такие превратные вкусы? ‑ закричал один сквозь смех. Mademoiselle Clarisse! вы знаете, Стругов из женщин лучше всего любит куриные ляжки.
Хотя и не понимая соли этого замечания, m‑lle Clarisse залилась из‑за конторки смехом, настолько серебристым, насколько позволяли ей дурные зубы и преклонные лета.
‑ Сибирская барышня навела его на такие мысли? ‑ И все еще больше расхохотались. Сам m‑r Chevalier помирал со смеху, приговаривая: "Се vieux coquin", и трепя по голове и плечам казацкого офицера.
‑ Да кто они, эти сибиряки: заводчики или купцы? ‑ спросил один из господ во время затихания смеха.
‑ Никит! Спрашивайт у господа, который приехал, подорожний, ‑ сказал m‑r Chevalier. ‑ "Мы, Александр, Самодержес... " ‑ начал было читать г‑н Chevalier принесенную подорожную, но казацкий офицер вырвал у него бумагу, и лицо его вдруг выразило удивление.
‑ Ну, угадайте, кто это? ‑ сказал он. ‑ И все вы хоть по слухам знаете.
‑ Ну, как же угадать, покажи. Ну, Абдель Кадер, хахаха. Ну, Калиостро... Ну, Петр Третий... ха‑ха‑ха‑ха.
‑ Ну, прочти же!
Казацкий офицер, развернув бумагу, прочел: "Бывший князь Петр Иваныч" и одну из тех русских фамилий, которую всякий знает и всякий произносит с некоторым уважением и удовольствием, ежели говорит о лице, носящем эту фамилию, как о лице близком или знакомом. Мы будем называть его Лабазовым. Казацкий офицер смутно помнил, что этот Петр Лабазов был чем‑то знаменитым в двадцать пятом году и что он был сослан в каторжную работу, ‑ но чем он был знаменит, он не знал хорошенько. Другие же никто и этого не знали и ответили: "А! да, известный" точно так же, как бы они сказали: "Как же, известный!" про Шекспира, который написал "Энеиду". Больше же они узнали его потому, что толстяк объяснил им, что он брат князя Ивана, дядя Чикиных, графини Прук, ну, известный...
‑ Ведь он должен быть очень богат, коли он брат князя Ивана? ‑ заметил один из молодых. ‑ Ежели ему возвратили состояние. Некоторым возвратили.
‑ Сколько их наехало теперь, этих сосланных! ‑ заметил другой. ‑ Право, их меньше, кажется, было сослано, чем вернулось. Да, Жикинский, расскажи‑ка эту историю за восемнадцатое число, ‑ обратился он к офицеру стрелкового полка, слывшему за мастера рассказывать.
‑ Ну, расскажи же.
‑ Во‑первых, это истинная правда и случилось здесь, у Шевалье, в большой зале. Приходят человека три декабристов обедать. Сидят у одного стола, едят, пьют, разговаривают. Только напротив их уселся господин почтенной наружности, таких же лет и все прислушивается, как они про Сибирь что‑нибудь скажут. Только он что‑то спросил; слово за слово, разговорились, оказывается, что он тоже из Сибири.
‑ И Нерчинск знаете?
‑ Как же, я жил там.
‑ И Татьяну Ивановну знаете?
‑ Как же не знать!
‑ Позвольте спросить, вы тоже сосланы были?
‑ Да, имел несчастие пострадать, а вы?
‑ Мы все сосланные четырнадцатого декабря. Странно, что мы вас не знаем, ежели вы тоже за четырнадцатое. Позвольте узнать вашу фамилию?
‑ Федоров.
‑ Тоже за четырнадцатое?
‑ Нет, я за восемнадцатое.
‑ Как за восемнадцатое?
‑ За восемнадцатое сентября, за золотые часы. Был оклеветан, будто украл, и пострадал невинно.
Все покатились со смеха, исключая рассказчика, который, с пресерьезным лицом, оглядывая в лоск положенных слушателей, божился, что это была истинная история.
Скоро после рассказа один из золотых молодых людей встал и поехал в клуб. Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый "Пучин" начал свою партию против "компании", постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле‑еле попадал в своего шара, и заглянув в библиотеку, где какой‑то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, золотой молодой человек подсел на диван в бильярдной к играющим в табельку, таким же, как он, позолоченным молодым людям. Был обеденный день, и было много господ, всегда посещающих клуб. В числе их был Иван Павлович Пахтин. Это был мужчина лет сорока, среднего роста, белый, полный, с широкими плечами и тазом, с голой головой и глянцевитым, счастливым, выбритым лицом. Он не играл в табельку, но так подсел к князю Д., с которым он был на ты, и не отказался от стакана шампанского, которое ему предложили. Он так хорошо поместился после обеда, незаметно распустив сзади гульфик, что, казалось бы, век просидел так, покуривая сигару, запивая шампанское и чувствуя близкое присутствие князей и графов, министерских детей. Известие о приезде Лабазовых нарушило его спокойствие.
‑ Куда ты, Пахтин? ‑ сказал министерский сын, заметив между игрой, что Пахтин привстал, одернул жилет и большим глотком допил шампанское.
‑ Северников просил, ‑ сказал Пахтин, чувствуя какое‑то беспокойство в ногах, ‑ что же, поедешь?.. "Анастасья, Анастасья, отворяй‑ка, ворота".
Это была известная в ходу цыганская песня.