‑ Может быть. А ты?
‑ Куда мне, женатому старику.
‑ Ну!..
Пахтин, улыбаясь, пошел в стеклянную залу к Северникову. Он любил, чтоб последнее слово, им сказанное, было шуточка. И теперь так вышло.
‑ Что, как здоровье графини? ‑ спросил он, подходя к Северникову, который вовсе не звал его, но которому, по некоторым соображениям Пахтина, нужнее всех было знать о приезде Лабазовых. Северников был немножко замешан в четырнадцатом числе и приятель со всеми декабристами. Здоровье графини было гораздо лучше, и Пахтин был очень рад этому.
‑ А вы не знаете, Лабазов приехал нынче, у Шевалье остановился.
‑ Что вы говорите! Ведь мы старые приятели. Как я рад! Как я рад! Постарел, я думаю, бедняга? Его жена писала моей жене...
Но Северников не досказал, что она писала, потому что его партнеры, разыгрывавшие бескозырную, сделали что‑то не так. Говоря с Иваном Павловичем, он все косился на них, но теперь вдруг бросился всем туловищем на стол и, стуча по нем руками, доказал, что надо было играть с семерки. Иван Павлович встал и, подойдя к другому столу, сообщил между разговором другому почтенному человеку свою новость, опять встал и у третьего стола сделал то же. Почтенные люди все были очень, очень рады возвращению Лабазова, так что, опять вернувшись в бильярдную, Иван Павлович, сначала сомневавшийся, нужно или нет радоваться возвращению Лабазова, уже более не употреблял введения о бале, статье "Вестника", здоровье и погоде, а прямо приступал ко всем с восторженным объявлением о благополучном возвращении знаменитого декабриста.
Старичок, все еще тщетно пытавшийся ткнуть кием в своего белого шара, должен был, по мнению Пахтина, быть очень обрадован известием. Он подошел к нему. "Хорошо поигрываете, ваше высокопревосходительство?" ‑ сказал он в то время, как старичок сунул свой кий в красный жилет маркера, означая этим желанье помелить.
"Ваше высокопревосходительство" было сказано совсем не так, как вы думаете, из подобострастия (нет, это не мода в пятьдесят шестом году), ‑ Иван Павлыч называл просто по имени и отчеству этого старичка, ‑ а это было сказано частью как шутка над теми, кто так говорит, частью, чтоб дать знать, что мы знаем, с кем говорим, и все‑таки резвимся, немножко и взаправду; вообще это было очень тонко.
‑ Сейчас узнал: Петр Лабазов приехал. Прямо из Сибири приехал со всем семейством. ‑ Эти слова произнес Пахтин в то самое время, как старичок опять промахнулся в своего шара, ‑ такое ему несчастье было.
‑ Ежели он приехал таким же взбалмошным, каким поехал, так нечему радоваться, ‑ угрюмо сказал старичок, раздраженный своей непонятной неудачей.
Этот отзыв смутил Ивана Павлыча, он опять не знал, следовало ли, или нет радоваться приезду Лабазова, и чтобы окончательно разрешить свои сомнения, он направил шаги свои в комнату, где собирались умные люди разговаривать и знали значенье и цену всякой вещи, и всё знали, одним словом. Иван Павлыч был в тех же приятных отношениях с посетителями умной комнаты, как и с золоченой молодежью и сановитыми особами. Правда, у него не было своего особого места в умной комнате, но никто не удивился, когда он вошел и сел на диван. Речь шла о том, в каком году и по какому случаю произошла ссора между двумя русскими журналистами. Выждав минуту молчанья, Иван Павлыч сообщил свою новость не так, как радость, не так, как незначащее событие, а так, как будто к разговору. Но тотчас по тому, "как умные" (я употребляю "умные" как прозвание посетителей "умной" комнаты) приняли его новость и стали обсуждать ее, тотчас Иван Павлыч понял, что сюда‑то именно и следовала эта новость и здесь только она получит такую обработку, что можно будет везти ее дальше и savoir a quoi s'en tenir.
‑ Только Лабазова недоставало, ‑ сказал один из "умных", ‑ теперь из живых декабристов все вернулись в Россию.
‑ Он был "один из стаи славных"... ‑ сказал Пахтин еще выпытывающим тоном, готовый на то, чтобы эту цитату сделать шуточной и серьезной.
‑ Как же, Лабазов ‑ один из замечательнейших людей того времени, ‑ начал "умный". ‑ В тысяча восемьсот девятнадцатом году он был прапорщиком Семеновского полка и был послан за границу с депешами к герцогу 3. Потом он вернулся и в двадцать четвертом году был принят в первую масонскую ложу. Все тогдашние масоны собирались у Д. и у него. Ведь он очень богат был. Князь Ж., Федор Д., Иван П. ‑ это были его ближайшие друзья. И тут дядя его, князь Висарион, чтоб удалить молодого человека от этого общества, перевез его в Москву.
‑ Извините, Николай Степанович, ‑ перебил другой "умный", ‑ мне кажется, что это было в двадцать третьем году, потому что Висарион Лабазов назначен был командиром третьего корпуса в двадцать четвертом году и был в Варшаве. Он приглашал его к себе в адъютанты и после отказа уж перевел его. Впрочем, извините, я вас перебил.
‑ Ах, нет, сделайте одолжение.
‑ Нет, пожалуйста.
‑ Нет, сделайте одолжение, вы должны это знать лучше меня, и притом память ваша и знания достаточно доказаны здесь.
В Москве он против желанья дяди вышел в отставку, ‑ продолжал тот, чья память и знания были доказаны, ‑ и там вкруг него образовалось второе общество, которого он был родоначальником и сердцем, ежели можно так выразиться. Он был богат, хорош собой, умен, образован; любезен, говорят, был удивительно. Мне еще тетка говаривала, что она не знавала человека обворожительнее его. И тут‑то он за несколько месяцев до бунта женился на Кринской.
‑ Дочь Николая Кринского, тот, что при Бородино... ну, известный, перебил кто‑то.
‑ Ну, да. Ее‑то огромное состояние у него осталось теперь, а его собственное, родовое, перешло меньшому брату, князю Ивану, который теперь обер‑гоф‑кафермейстер (он назвал что‑то в этом роде) и был министром.
‑ Лучше всего его поступок с братом, ‑ продолжал рассказчик. ‑ Когда его взяли, то одно, что он успел уничтожить, ‑ это письма и бумаги брата.
‑ Разве брат был замешан?
Рассказчик не отвечал "да", но сжал губы и мигнул значительно.
‑ Потом на всех допросах Петр Лабазов постоянно отпирался во всем, что касалось брата, и за это пострадал больше других. Но что лучше всего, что князь Иван получил все именье и ни одного гроша не послал брату.
‑ Говорили, что Петр Лабазов сам отказался? ‑ заметил один из слушателей.
‑ Да, но отказался только потому, что князь Иван перед коронацией писал ему и извинялся, что ежели бы не он взял, то именье конфисковали бы, а что у него дети и долги и что теперь он не в состоянии возвратить ничего. Петр Лабазов отвечал двумя строчками: "Ни я, ни наследники мои не имеем и не хотим иметь никаких прав на законом вам присвоенное именье". И больше ничего. Каково? И князь Иван проглотил и с восторгом запер этот документ с векселями в шкатулку и никому не показывал.
Одна из особенностей "умной" комнаты состояла в том, что посетители ее знали, когда хотели знать, все, что делалось на свете, как бы тайно оно ни происходило.
‑ Впрочем, это вопрос, ‑ сказал новый собеседник, ‑ справедливо ли было отнять от детей князя Ивана состояние, при котором они выросли и были воспитаны и на которое полагали, что имели право.
Разговор таким образом был перенесен в отвлеченную сферу, не интересовавшую Пахтина. Он почувствовал необходимость свежим людям сообщить новость, встал и медленно, заговаривая направо и налево, пошел по залам. Один из его сослуживцев остановил его, чтобы сообщить новость о приезде Лабазовых.
‑ Кто же этого не знает! ‑ отвечал Иван Павлыч, спокойно улыбаясь, и направился к выходу. Новость уже совершила свой круг и опять возвращалась к нему.
В клубе было больше нечего делать, он отправился на вечер. Это был не званый вечер, а салон, в котором принимали каждый день. Было человек восемь дам и один старый полковник, и всем было ужасно скучно. Уже одна твердая походка и улыбающееся лицо Пахтина развеселило дам и девиц. Новость же была тем более кстати, что в салоне была старая графиня Фукс с дочерью. Когда Пахтин рассказал почти слово в слово все, что он слышал в "умной" комнате, m‑me Фукс, покачивая головой и удивляясь своей старости, стала вспоминать, как она выезжала вместе с Наташей Кринской, теперешней Лабазовой.
‑ Ее замужество ‑ очень романическая история, и все это было на моих глазах. Наташа была почти обручена с Мятлиным, который после был убит на дуэли с Дёбра. Только в это время приезжает в Москву князь Петр, влюбляется в нее и делает предложение. Только отец, которому очень хотелось Мятлина, ‑ и вообще Лабазова боялись как масона, ‑ отец отказал. Только молодой человек продолжает ее видеть на балах, везде, сдружается с Мятлиным, просит его отказаться. Мятлин соглашается, он ее уговаривает бежать. Она тоже соглашается, но последнее раскаянье (разговор происходил по‑французски) ‑ она идет к отцу и говорит, что все готово к бегству и что она могла его оставить, но надеется на его великодушие. И в самом деле, отец простил ее ‑ все за нее просили ‑ и дал согласие. Вот так и сделалась эта свадьба, и веселая была свадьба! Кто из нас думал, что через год она поедет за ним в Сибирь. Она, единственная дочь, самая богатая, самая красивая тогдашнего времени. Император Александр всегда замечал ее на балах, сколько раз танцевал с ней. У графа Г. был bal costume, как теперь помню, и она была неаполитанкой, удивительно хороша! Он всегда, приезжая в Москву, спрашивал: "Que fait la belle Napolitaine?" И вдруг эта женщина, в таком положении (она дорогой родила), ни минуты не задумалась, ничего не приготовила, не собрала вещи и, как была, когда его взяли, так и поехала за ним за пять тысяч верст.
‑ О! Удивительная женщина! ‑ сказала хозяйка.
‑ И он и она ‑ это редкие люди были, ‑ сказала еще другая дама. ‑ Мне говорили ‑ не знаю, правда ли, ‑ что в Сибири везде, где они работали в рудниках, или как это называется, так эти колодники, которые с ними были, исправлялись от них.