Указ этот скакал до Туруханска два месяца, - и зато, как только духовное правление его распечатало, так сейчас же отнеслось в тамошний земский суд о "самонемедленнейшем командировании депутата".
Тут Голицынское строгое предписание и стёрли в порошок.
Весь личный состав туруханского земского суда состоял в эту пору из одного секретаря, который сам себя командировать не мог. Исправник же дворянский и заседатель (в Туруханске!!) были "в отлучках по обширному краю, и суд не мог дать сведений где они в данное время находятся".
Их ждали до октября месяца, а в это время духовное правление, чтобы показать свою деятельность, "еженедельно писало в земский суд повторения о командировании депутата, а секретарь земского суда тоже еженедельно отвечал, что командировать некого, ибо все члены в расходе".
Наконец, секретарю земского суда надоело, что духовное правление так щеголяет своею исполнительностью и настояниями, и он, перейдя из оборонительного положения в наступательное, сам "запросил правление: на какие средства должен отправиться депутат по обширному краю", так как Сперанский сделал распоряжение, чтобы и "чиновники даром не ездили, а тоже платили бы прогоны".
Правление не нашлось, что отвечать, и сделало представление в консисторию, а консистория отнеслась в губернское правление, а губернское правление потребовало справок от туруханского земского суда (вероятно, о расстояниях), и прошёл год, а следователи из Туруханска ещё не выехали и справы от "небытии" и о "скверноядстве" все шли по-старому, своим удивительным порядком.
Но вот в декабре 1820 года в Туруханск возвратился из долгого объезда исправник Воскобойников, и ему сейчас же объяснили, что он опять должен немедленно ехать по важному делу, указанному министром.
Воскобойников не стал ждать разрешения вопроса о прогонах и готов был сейчас выехать, но в это самое время приехал заседатель Минголев и сообщил, что "ясачные по рекам Тазу и Турухану все разъехались по своим промыслам и собрать их для следствия теперь нельзя".
Надо было ждать весны 1821 года. Дождались. Депутат был готов и должен был выехать вместе с следователем, а следователем был назначен второй член туруханского духовного правления священник Александр Верещагин, - родной брат того "тазовского забвенника", который перебил дни" и над которым надо было производить строжайшее следствие. Каково бы ни вышло это следствие, производимое братом над братом, но и оно, однако, не состоялось, потому что священник Александр Верещагин перед выездом из Туруханска умер. Во всём городе теперь оставался только один священник, протоиерей Куртуков, но он не мог командировать самого себя, да и не мог оставить город без требоисправителя.
Всё как будто издевалось над "другом людей".
Когда донесли об этом, весною 1820 года, консистории, она уже не приняла дела с прежнею горячностью и сама протянула с ответом до осени, а осенью послала в Туруханск такое предписание, которое "удивило всех, как духовных, также и светских". А именно: тобольская духовная консистория, как будто на смех над предписанием министра, назначила следователем "содержавшегося в туруханском монастыре штрафного попа Чемесова", который был прислан в туруханский монастырь из Томска "за безмерное пьянство и убийство и за неудобь-описуемые поступки".
Назначение это так смутило туруханского исправника Воскобойникова, что он отменил своё намерение - самому ехать депутатом с светской стороны, и послал к Чемесову вместо себя смотрителя поселенцев Данилова.
Но пока и эти неавантажные следователи собрались выезжать, кочевники их не стали дожидаться и рассеялись по своим промыслам.
Опять начинаются ожидания до весны 1822 года, и на этот раз "штрафной поп" Чемесов выехал "для всчатия дела" и, выехавши, сделал для начала кое-что так хорошо, как нельзя от него было и надеяться.
XXII
Прежде всего Чемесов принялся за "тазовского забвенника", как за лицо, допустившее "анекдот", оскорбивший особу именитого путешественника.
Забвенник повинился, что он действительно "помешался в счёте дней", и что случилось это, вероятно, в ноябре или в декабре, когда в их местах солнце почти не показывается и весь край освещается одними северными сияниями, а потому не разберёшь иногда, когда надо ложиться и когда вставать, и в это тёмное время не с ним одним бывает, что днями ошибаются и путаются.
- "В этом каюсь".
Следователь донёс как дело было, а сам отправился "съискивать", как обижают "небытейщиков и скверноядцев", и опять, кажется, имел намерение показать правду, - по крайней мере то, о чём донёс Чемесов, было не против обидимых, а за них, и против обидчиков; но тут бедный Чемесов спутался и встретил множество препятствий для окончания следствия.
Между тем открытия Чемесова всё-таки драгоценны: он отыскал таких небытейцев, которым нельзя было и явиться "бытейцами", так как это были люди, которые совсем не считали себя христианами. Они откровенно и прямо говорили, что не знают, отчего их называют крещёными, и что они никогда не бывали у исповеди, да и родители их и деды тоже никогда не бывали, а платить штраф за небытие они согласны, потому что пусть это так идёт, как издавна повелось, лишь бы их "не гоняли", но отчего так повелось - они тоже не знают. Об обидах, какие потерпели "скверноядцы", дознавать было очень трудно, так как со времени заявления об этом путешественником уже прошло два года, в течение которых кочевники не раз переменились местами, а те, которые не изменили мест, всё-таки не искали случая свидеться со следователем, а напротив, "удалялись за реки". Чемесов, однако, всё-таки кое-кого из этих людишек настиг и дознал от них, что поборы за скверноядство были большие и никогда не кончались. Приходы ясашные были велики, - вёрст на тысячу и даже на полторы,
Например, тазовский приход - 900 верст, хантайский - 1.200 и хатаганский- 1.350 верст. (Прим. автора.)
и прихожане тут оседло не живут, но Чемесов кое-кого достигал, и в Имбацком приходе узнал, что действительно ихний священник, по фамилии Кайдалов, "наложил на них ясак за скверноядство" и брал за прочтение разрешительной молитвы от скверноядения за каждого человека в большой семье по 20 белок, а в малом семействе по 30 белок с души, и что платёж этот очень тягостен, так как "скверно есть" дикарям приходится постоянно и постоянно же надо за это платить духовенству, а "хорошей еды" достать негде. Кроме того, Чемесов расследовал, что ясашные Имбацкого прихода платили священнику Кайдалову по 20 белок в год за скверноядство, да по 30 белок за житьё с невенчанною женою, и по 20 белок "за детёныша", а кто "отбегал" от этого ясака, с тех Кайдалов "донимал ещё дороже: так, например, остяки Серков и Тайков не являлись два года очищаться от скверноядения", и Кайдалов, проследив это, требовал с них по два соболя, а когда они не признавались на исповеди, то он тут же в церкви таскал их за волосы и ругал всячески, а как Серков ещё не знал наизусть молитв, то Кайдалов запер его в холодной церкви и морил там в холоде двое суток голодом, но тот всё-таки молитвы не выучил, а "подал ему двух соболей". С остяка Ивана Ортюгина, который питался одною медвежьей говядиной, священник "взял ясака за молитву два соболя да тридцать белок". И таких случаев, где священник Кайдалов ясно уличался в "злоупотреблениях указанного рода, Чемесов ввёл в дело "больше сотни".
Тогда увидали, что на смех назначенный в следователи "штрафной поп" и пропойца Чемесов ведёт дело как энергический и справедливый человек, и поп Чемесов исчезает и о нём больше не упоминается, а небезуспешно начатое им дело тянулось многие годы и, дошедши опять до тобольской консистории, получило себе там очень умиротворяющее заглавие, а именно, его наименовали здесь: "Туруханское дело о злоупотреблении природною простотою жителей".
Более удачного тона для смягчения некрасивой сущности этого дела, кажется, трудно было придумать; но однако священник Кайдалов и этим ещё остался недоволен и, когда ему дали "вопросные пункты", - между прочим, не употреблял ли он во зло простоту местных природных жителей? - то он обиделся и отвечал: "я никакой простоты в ясашных не знаю, и даже никогда не подозревал, что они просты".
Такие наглые ответы Кайдалов давал в 1824 году, зная, что князь А. Н. Голицын уже охладел к письму именитого путешественника и не следил за этим грубым делом, так как вниманием его после пользовались иные дела, на которые "смотрела Европа": в 1820 г. "в Одессе и Кишиневе появилось до десяти тысяч греческих выходцев, удалившихся из Константинополя, и многие из сих несчастных единоверцев наших были ввержены в нищету". Голицын старался "на них обратить внимание императора Александра 1-го и исходатайствовал позволение открыть в их пользу подписку, которою и собрал 900.000 рублей", а потом сейчас же "приступил к сбору для хиосцев и критян, и умел и на этот предмет собрать до 750.000", а в 1824 г., когда Кайдалов нахальничал, давая ответы, Голицын был уже уволен от звания министра духовных дел, и опасаться его было нечего. Так это дело и протянули; а затем наступил 1825 год, - год кончины императора Александра I и других, последовавших за тем, событий, изменивших дух и направление в управлении всеми делами.
Это же повлияло и на судьбу всех дел о "небытии" и о "скверноядстве", соединенных в одно дело, получившее общее заглавие: "о туруханской простоте".