Мысль о собственном несоответствии идеалу и чувство вины, связанное с неспособностью найти путь к идеалу, возникшие во второй части во “внутренних монологах” героя, в третьей и четвертой воплощаются в слове самого героя, в форме “внешнего монолога”. В разговоре с Евгением Павловичем “об извращении понятий и убеждений” после существенных и важных идей, которые высказывает князь, неожиданно и странно для всех присутствующих звучит его монолог: “Я знаю, что я ... обижен природой. Я был двадцать четыре года болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения. Примите же, как от больного и теперь <...>”. Эта же мысль прозвучит в выступлении князя на званом вечере у Епанчиных в четвертой части. “Внутренние монологи” героя в третьей и четвертой частях окажутся, главным образом, связаны с чувством князя к Аглае и Настасье Филипповне.
В эпизоде на музыке, чувство князя к Аглае и к Настасье Филипповне воплощается в форме “внутреннего монолога” героя (в повествовании два “внутренних монолога” оказываются рядом, в рамках одной сцены, в одной главе). Любовь князя к Аглае оказывается той “новой мыслью”, которую пытается осознать князь: “Мгновениями ему мечтались и горы <...>. О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, — о! всю жизнь об этом только — и на тысячу лет бы хватило! И пусть, пусть здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не знали его и все это видение было бы в одном только сне. Да и не все ли равно, что во сне, что наяву!”. Чувство к Настасье Филипповне тоже мучительно осознается героем через ощущения: “В самом лице этой женщины всегда было для него что-то мучительное; князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда <...>. Но тем, что он говорил Рогожину, князь остался недоволен; и только теперь, в это мгновение ее внезапного появления, он понял, может быть непосредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину. Недоставало слов, которые могли бы выразить ужас; да, ужас!”. Слово автора фиксирует момент осознания героем себя самого, того, что происходит с ним. Мысль о счастье с Аглаей и ужас перед судьбой Настасьи Филипповны оказываются равно невозможными для князя. “Любовь для себя”, личное счастье, так же противоречит тому идеалу, той главной идее, которая воплощена в герое, как и разрушительная любовь-жалость к Настасье Филипповне. Неоднозначность оценки героя усиливается тем, что, то прекрасное и возвышенное, что он несет в себе, оказывается несовместимо с законом жизни, с тем законом природы, о котором с ужасом будет говорить в своей исповеди Ипполит. Противоречие это будет развиваться и в сюжетной линии отношений князя с Аглаей, и в сюжетной линии отношений князя и Настасьи Филипповны. Мышкин проходит испытание и внутренней раздвоенностью: в нем обнаруживаются как будто те же противоречия, что и у других героев романа: столкновение любви для другого и любви для себя. Достоевскому было важно указать на принципиальное духовное родство героя со всем человечеством, а значит, и на свойственные ему родовые противоречия человека. В Мышкине, как и во всех, стремление к идеалу, к любви «по примеру Христа» сталкивается с «законом личности»: «Я» препятствует». Жертвенная любовь к Настасье Филипповне и потребность любви-света противоречат одна другой. Находясь во власти «двойного чувства», Мышкин плохо понимает самого себя. Ему кажется, что отношение к Настасье Филипповне определяется лишь христианским состраданием. А между тем в начале их знакомства сострадание соединяется с другими чувствами: восхищением красотой, первой любовью к женщине. Мышкин не раз «выдает» эти чувства. Позднее он сам признается: «О, я любил ее, о, очень любил... Но потом... потом... потом она все угадала...— Что мне только жаль ее, а что я... уже не люблю ее». Поняв постоянные внутренние терзания Настасьи Филипповны, ужаснувшись ее мукам, он уже был неспособен любить ее как женщину — для него это означало бы уподобиться в чем-то Тоцкому и Епанчину. Жалость вытеснила все другие чувства. А между тем со второй части романа все резче обнаруживается в Мышкине затаенная жажда любви-света, любви-радости. Любовь для другого и любовь для себя уже не совмещаются в одном чувстве, а разделяются меж двух женщин. Примечательно, что герой зачастую не в силах осознать, какое из двух чувств определяет его поступки. С какой целью приезжает он из Москвы в Петербург? Казалось бы, только для Настасьи Филипповны (на этом, «скрытом», желании ловит его Рогожин). Но князь не торопится увидеть Настасью Филипповну, он все откладывает эту встречу. Сразу же после разговора с Рогожиным он пытается сесть в вагон, «чтобы ехать к Аглае».
Раздвоение в любви приносит Мышкину большие страдания, но он страдает больше всего не оттого, что не удовлетворены его желания, а оттого, что он становится причиной несчастья любимых женщин. Он ощущает вину не только перед Настасьей Филипповной за то, что полюбил другую, он чувствует вину и перед Аглаей: князь не может помыслить без боли сердечной о лице Аглаи в ту минуту, когда она выбежала от Настасьи Филипповны: «И неужели у ней и теперь такое лицо, как тогда?.. О, да, я виноват. Я еще не знаю, в чем именно, но я виноват».
Мышкин любит не так, как другие. В его чувстве к Аглае нет внутреннего раздвоения. Раздвоение в нем вызывает противоречие между любовью и главной страстью — состраданием. Испытав потребность любви для себя, Мышкин начинает сомневаться в своей способности пожертвовать собой для Настасьи Филипповны: «Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и... может быть, и теперь хочу»,— признается он Аглае. Но он все-таки оказывается способным на жертву: он решается на брак с Настасьей Филипповной, чтобы только утешить ее — «свою собственную судьбу он слишком дешево ценил». Но при этом он не стремится подавить свое чувство к Аглае, более того, он еще надеется, что сможет все объяснить ей так, что она поймет его.
Мышкин не сознает свое решение жениться на Настасье Филипповне как выбор, исключающий другое чувство, другие отношения. Герой совершает ответственный шаг в своей жизни, который воспринимается окружающими его людьми и всем Павловским обществом именно как «невозможный выбор», как нигилистический вызов обществу — родовой князь бросит невесту генеральскую дочь и женится на «потерянной женщине».
Умный и сочувствующий князю Евгении Павлович Радомский тоже видит в поступке князя ложный и опасный выбор, совершившийся от самообмана, от заблуждения чувств, оттого что он попал под власть «условно-демократических идей», под обаяние «женского вопроса». Он поражен, услышав от Мышкина, что тот любит обеих женщин и страдает от обид, нанесенных той и другой. Удивлением Евгения Павловича автор акцентирует то, что его герой по существу не совершает выбора. Он поступает так, как в сложившихся обстоятельствах он только и мог поступить, чтобы остаться верным «закону христианского милосердия».
Вопрос о вере, о природе человека и идеала, о структуре жизни воплощается и развивается на разных уровнях повествования, что значительно расширяет и углубляет контекст оценки героя, оценки его убеждений и верований. В третьей части беседа с Евгением Павловичем об извращении понятий и убеждений (I глава третьей части), рассуждения Лебедева о “веке пороков и железных дорог” (IV глава), исповедь Ипполита с его размышлениями о природе и картине Ганса Гольбейна-младшего “Мертвый Христос” (V – VII главы); разговор князя с Аглаей на зеленой скамейке (VIII глава), и случай с генералом Иволгиным (IX глава) на разных уровнях раскрывают проблему несоответствия идеала действительности, выводят эту проблему на уровень “вечных” и “проклятых” вопросов, которые пытается решить человечество на протяжении всей своей истории. Реальные судьбы героев, в орбиту которых оказывается втянут князь Мышкин, становятся жизненной проверкой состоятельности его дела.
Вера князя в человека — это своего рода “односоставность” со всеми ее положительными свойствами и глубочайшим несоответствием веку “пороков и железных дорог”. В действительности она ведет героя к подмене реальности иллюзией (званый вечер у Епанчиных), краху личной жизни (свидание Аглаи с Настасьей Филипповной), провалу дела спасения и воскрешения человека и гибели героя (финальная сцена романа). Какие акценты расставляет автор в связи со всеми этими событиями?
В эпизоде званного вечера у Епанчиных (VI-VII главы) оценка героем светских гостей по сути принципиально не совпадает с оценкой их автором: “Ему и в мысль не могло прийти, что все это простосердечие и благородство, сострадание и высокое собственное достоинство есть, может быть, только великолепная художественная выделка. Большинство гостей состояло даже, несмотря на внушающую наружность, из довольно пустых людей, которые, впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что многое в них хорошее — одна выделка, в которой притом они не виноваты, ибо она досталась им бессознательно и по наследству. Этого князь и подозревать не хотел под обаянием прелести своего первого впечатления”. Гости Епанчиных являются воплощением светских норм жизни, системы ценностей, принятой в свете. Они живут внешними формами (чинами, богатством, происхождением и т. д.), оторванными от настоящих источников человеческого бытия, веры и любви. Мерилом авторской оценки здесь является та система ценностей, воплощением которой является князь Мышкин. И тем трагичнее звучит авторская оценка ситуации: “И вот все-то это общество князь принял за самую чистую монету, за чистое золото без лигатуры”. Ложное, обманчивое впечатление князя сопоставляется с истинным положением вещей, что и обнажает разительное несоответствие того, во что хочет верить герой, действительному положению вещей. Сон князя, который приснился ему накануне и которому он сразу постарался не поверить, оказывается реальней действительного впечатления героя. В этом повествовательном контексте разворачивается внешний монолог героя, в котором он высказывает свои заветные мысли.