Немка быстро ушла, а Федот Якимыч присел к столу, положив свою седую голову на руки, да так и застыл. С ним делалось что-то странное, в чем он сам не мог дать себе отчета. Зачем он пришел сюда? Еще, на грех-то, поп хохлатый воротится... Ох, стыдобушка головушке! Когда немка вернулась с рюмкой анисовки, старик молча выпил ее, посмотрел еще раз на беляночку и проговорил:
-- Ну, не поминай лихом старика, немка...
Она чуть улыбнулась, и Федот Якимыч весь побагровел.
-- Чему обрадовалась-то, а?.. Эх, да что тут толковать... Прощай!
Попадья подслушивала всю эту сцену и укоризненно качала головой. Когда старик вышел, она скрылась в свою кухню как ни в чем не бывало. Амалия Карловна ушла в свою комнату, заперлась и заплакала. О чем были эти слезы, она ничего не могла бы сказать, но ей так сделалось грустно, так грустно, как еще никогда. Ей вдруг страстно захотелось уехать отсюда, туда, в свои зеленые горы, точно пришла какая-то неминучая беда. Сердце так и ныло. Первая ложь в ее жизни была та, что она ничего не сказала мужу о визите Федота Якимыча и о своем разговоре с ним. Попадья тоже молчала, точно воды в рот набрала, но по выражению ее лица Амалия Карловна видела, что попадья все знает. Это фальшивое положение мучило немку, и вместе с тем в ее душе таинственно образовался какой-то собственный мирок.
Первым вопросом после отъезда Федота Якимыча было то, как устроить Никона. Он пока перебивался в господском доме, у Григория Федотыча, но оставаться там было неудобно.
-- Разве мы поместим его у себя? -- спрашивал раз Леонид. -- Я могу ему уступить свою комнату.
-- Да удобно ли ему будет? -- заметила попадья. -- Мы-то ведь попросту живем...
-- Да и он простой человек, Капитолина Егоровна...
Попадья политично промолчала и только мельком взглянула на своего хохлатого попа. В результате вышло все-таки то, что Никон поселился в господском поповском доме. Правда, дома он почти не бывал: уходил на работу в пять часов утра, приходил в двенадцать часов обедать, а потом опять на работу до позднего вечера. Дома он был занят разными чертежами, сметами и вычислениями.
VII
Амфея Парфеновна была встревожена. Пока особенного еще ничего не случилось, но ее беспокоило поведение Наташи. С бабой творилось что-то неладное... Немушка Пелагея примечала то же самое, мычала и показывала рукой вдаль, дескать, беда Наташина там, в Новом заводе, с очками на носу и в шляпе. Старуха отлично понимала все, что говорила немушка, и должна была соглашаться. Наташа мало теперь жила в Землянском заводе, а все уезжала в Новый под предлогом гостить у брата Григория Федотыча.
-- Эх, муж у Наташи плох, -- жалела старуха. -- Польстились тогда на богатство... Ну, да бог не без милости. И не такая беда избывается...
Купец Недошивин, муж Наташи, был недалекий и добрый человек, страдавший купеческим ярмарочным запоем. У него был свой каменный дом в Землянском заводе и каменная лавка с красным товаром. Дело велось плохо, и наживались одни приказчики, а хозяину доставалась "любая половина" из выручки. Впрочем, Недошивин не любил считать барышей, а проводил день, играя в шашки с другими купцами. К вечеру он шел куда-нибудь в гости или напивался дома. Наташа оставалась дома одна и не знала, куда ей деваться с своим бездельем. Обыкновенно она уезжала к матери, если заберет тоска, а то укатит в Новый завод, чтобы отвести душеньку с попадьей. Амфея Парфеновна редко навещала зятя, потому что не выносила пьяниц вообще. Но ввиду экстренного дела она решилась проведать Наташу и нежданно-негаданно нагрянула к обеду. Это было целое событие, когда старуха собиралась куда-нибудь в гости. Даже беспечная Наташа -- и та чувствовала в себе какой-то детский страх, когда приезжала дорогая гостья.
-- Ну, как живете-можете? -- строго спрашивала Амфея Парфеновна, чинно усаживаясь на поданное зятем кресло. -- Проведать вас приехала...
-- Ничего, мамынька, живем, пока мыши головы не отъели, -- отвечал зять с напускною развязностью. -- А между прочим, покорно благодарим...
Старуха взглянула на его заплывшее и опухшее лицо, на слезившиеся глаза, на молчавшую Наташу и строго покачала головой.
-- Когда успел наклюкаться-то? -- укоризненно проговорила она. -- На дворе свят день до обеда, а ты уж языком-то заплетаешься...
-- Мамынька, вчера в гостях был...
-- У нас каждый день одна музыка, -- заметила Наташа, -- с утра пьяны...
-- А не твое дело мужу-то указывать! -- накинулась на нее старуха. -- В другой раз жена-то должна и помолчать: видит -- не видит... Плох у тебя муж-то!.. Это я ему могу сказать, потому как постарше его, а твое дело совсем маленькое.
-- Верно, мамынька! -- одобрительно проговорил Недошивин. -- А, промежду прочим, я на Наташу не жалуюсь, живем ничего.
-- Какая это жизнь, мамынька? -- взмолилась Наташа. -- Тоска одна... Глаза бы мои не смотрели на безобразие-то на наше.
Это только было и нужно Амфее Парфеновне. Она с раскольничьею настойчивостью начала отчитывать дочери разные строгие слова, а главное, что должна уважать мужа больше всего на свете. "Господь соединил, а человек да не разлучает... Да. Мужем дом держится, а жена без мужа -- как дом без крыши. И худой муж, все-таки -- муж... Другой муж и с пути свихнется от своей же жены, а домашняя беда хуже заезжей в тысячу раз. Строгости у вас в доме никакой нет -- вот главная причина".
Наташа выслушала эти грозные речи с почтительным молчанием, как была приучена еще в родительском доме, и ничего не ответила матери, а только тихо заплакала. Недошивин смотрел с недоумением то на тещу, то на жену и кончил тем, что хлопнул рюмку водки самым бессовестным образом.
-- Эх, мамынька! -- бормотал он, смущенный собственною смелостью. -- Ничего я не понимаю, простой человек.
-- Вот то-то и лиха беда, что прост ты, -- пилила старуха, -- а другой раз наша-то простота хуже воровства... Поучил бы жену хоть для примеру. Все-таки острастка...
-- Как я ее буду учить-то? -- взмолился Недошивин. -- Не бить же ее мне, мамынька?
-- Ну, и бей! -- с ожесточением говорила Наташа. -- Ну, бей!.. Все бейте меня, а я в своем дому чужая...
-- Опомнись, полоумная, что говоришь-то? -- испугалась Амфея Парфеновна: она знала азартный характер Наташи.
-- Бейте, бейте! -- повторяла Наташа, захлебываясь от слез. -- Я хуже скажу...
Вся сцена кончилась тем, что Наташа совсем расплакалась, и Амфее Парфеновне пришлось ее же утешать. Старуха сделала зятю знак, чтоб он уходил. Недошивин обрадовался случаю улизнуть. Наташа рыдала, закрыв лицо руками. Этот приступ такого искреннего горя совсем обескуражил Амфею Парфеновну.
-- Милушка, родная, чем я тебя разобидела? -- ласково заговорила она, обнимая дочь. -- Ну, скажи... Все скажи, как на духу.
-- Нечего мне и говорить, мамынька... Знаю только одно, что тошно мне... Хоть бы дети были, а то чужая я в дому. Муж -- пьяница... Ах, тошно!..
Своею ласковостью Амфея Парфеновна хотела выведать у Наташи всю подноготную, а когда эта попытка не удалась, она угрюмо замолчала. В комнате слышны были только подавленные рыдания Наташи.
-- Так ты вот какая! -- строго проговорила старуха.
-- Какая, мамынька?
-- А такая... Все я знаю, милушка, и неспроста к вам приехала. Вот скажу мужу-то, так и узнаешь, какая ты мужняя жена. Страмишь отца с матерью да добрых людей смешишь... Ты думаешь, добрые-то люди не видят ничего? Всё, матушка, видят, да еще и своего прибавят... Муж не люб, так другой приглянулся. Сказывай, змея, не таи...
-- Ничего я не знаю, мамынька!
-- А! не знаешь? Так я тебе скажу, зачем ты в Новый завод ездишь...
-- Мамынька, родная...
-- К гордецу Никашке ездишь... Все знаю!
Последнее сорвалось с языка Амфеи Парфеновны сгоряча; она могла только подозревать, но определенного ничего не знала. А Наташа даже отскочила от нее и посмотрела такими большими-большими глазами. Ее точно громом ударило.
-- Мамынька, господь с тобой!
-- Все знаю!.. Ох, согрешила я на старости лет!..
-- Как же я-то не знаю, мамынька? Люб он мне, Никон, а только не в чем мне и богу каяться... Он и смотреть на меня не хочет, а ты какие слова говоришь! Я и мужу то же скажу, постылому... Не жена я ему, чужая в дому!.. Судить-то всяк судит, а слез-то моих никто еще не видал...
Так ничего и не добилась Амфея Парфеновна, с тем и домой приехала. Целых два дня она не показывалась из светлицы, а потом позвала Федота Якимыча.
-- Сгоняй-ко в Новый завод, Федот Якимыч, да привези мне эту Евстигнееву попадью, -- говорила она.
-- Нарочного можно послать, Феюшка, -- пробовал возразить старик.
-- Это я и без тебя знаю. Наслушим всех, ежели через нарочного попадью вытребуем... А с тобой-то она по пути приедет, будто сама выпросилась. Надо мне ее, белобокую сороку... Разговор серьезный имею.
Федот Якимыч пробовал было сопротивляться, но из этого ничего не вышло, -- старуха была непреклонна. Целую ночь он ворочался с боку на бок и вздыхал, а наутро в последний раз сказал:
-- Не поеду я, Феюшка...
-- Нет, поедешь, коли тебе говорят русским языком.
Ну, ехать так ехать... До Нового завода было всего верст сорок. На другой день Федот Якимыч вернулся и привез с собой попадью. Он нарочно приехал затемно, чтобы люди не видали, какую он с собой птицу привез. Попадья тоже струсила и всю дорогу молчала. О грозной раскольнице Амфее Парфеновне она много слыхала, но видать ее не случалось. Зачем ее вызвала старуха, шустрая попадья смутно догадывалась. Всю дорогу она молчала и со страхом вступила в грозный господский дом. Немушка Пелагея провела попадью прямо наверх, в светлицу, к самой Амфее Парфеновне; та грозно оглядела званую гостью и без предисловий спросила:
-- Ну, жар-птица, рассказывай, чего вы там намутили? Да у меня, смотри, не запирайся, -- насквозь вижу.
Начался грозный допрос. Попадья боялась больше всего, что не о Федоте ли Якимыче пойдет речь, а когда поняла, что дело в Наташе, вздохнула свободно. Никон и внимания никакого не обращает на нее, хотя она действительно сильно припадала к нему и, можно оказать, даже женский свой стыд забывала. Не иначе все это дело, что Наташа испорчена, решила попадья в заключение, выгораживая приятельницу.