Почетное место в ряду литературных памятников тюхи монголо-татарского нашествия занимает «Слово о погибели Русской земли». Оно звучит как гимн былому могуществу страны, «светло светлой и прекрасно украшенной». Автор «Слова» как бы с высоты птичьего полета любуется просторами Руси, ее «крутыми холмами, и высокими дубравами, чистыми полями», ее «бесчисленными городами великими, селениями славными», ее
князьями грозными, боярами честными». Он вспоминает славное прошлое, когда военные победы русичей держали в страхе половцев и литовцев, немцы радовались, что они далеко, а греки платили дань. Однако последняя строка «Слова» вносит диссонанс в это торжественное звучание, настраивая на восприятие горестного настоящего: речь идет о какой-то беде, обрушившейся на Русь. Большинство исследователей не сомневаются в том, что под «болезнью» страны подразумевались события монголо-татарского нашествия.
Памятник дошел до нас не в полном объеме, в одном ми списков он не имеет самостоятельного заглавия и примыкает к тексту «Жития Александра Невского», выступил как своеобразный лирический пролог. «Житие Александра Невского» — первое русское житие князя-воина. Оно было создано в 80-е годы XIII века во владимирском Рождественском монастыре, где вначале был погребен Александр Невский (1221—1263), княживший в Новгород»» и Владимире и одержавший ряд исторически важных для Руси военных побед. Инициаторами составления «Жития» и распространения культа святого считают митрополита Кирилла и сына князя — Дмитрия Александровича. Об особой популярности произведения можно судить по тому, что только в XIII—XVII веках было создано 15 редакций памятника. Новые списки и редакции произведения продолжали появляться и в XVIII столетии, когда из владимирского святого Александр превратился в небесного покровителя Санкт-Петербурга, куда были перенесены его мощи.
Автор «Жития» прекрасно владел каноном агиографического повествования. Во вступлении он наделил себя «грубым умом», чтобы возвысить героя; в биографической части сообщил о благочестии родителей святого, упомянул, что перед выступлением в поход князь молился в новгородском Софийском соборе, что святые Борис и Глеб, явившись дозорному Пелгусию, предупредили русских о приближении врага. Однако в целом произведение больше напоминает воинскую повесть, чем житие святого. Эпицентром повествования в нем становятся батальные сцены, идейная нагрузка которых велика: в период батыевщины они должны были свидетельствовать, что на Руси не перевелись богатыри.
Нарушая правило одногеройности жития, автор изобразил князя Александра не на безликом фоне дружины, а в окружении храбрых русских воинов. Каждый из участников Невской битвы сражался с врагом, «не имея страха в душе своей», однако народное предание сохранило память о шести храбрецах. Эпически немногословна, но ярко индивидуальна характеристика воинов через совершенные ими подвиги. Новгородец Меша с небольшой дружиной сумел потопить три вражеских корабля, другой новгородец Сбыслав Якунович бился одним топором так, что все дивились силе и храбрости его. Дружиннику Саве удалось ворваться в королевский златоверхий шатер и обрушить его, воодушевив тем самым русское воинство на новые подвиги. Чудеса героизма проявили ловчий князя Яков и другой его слуга Ратмир, погибший на поле боя от многочисленных ран. Вместе с князем Александром героев битвы семеро, что соответствует традиционной символике чисел, согласно которой семь — символ гармонии души (полководец) и тела (войско). Именно единство князя и народа обеспечило победу над шведами в 1240 году, и честь которой Александр был прозван Невским.
Произведение об Александре Невском принадлежит к шедеврам древнерусской литературы и, как всякое великое художественное творение, не укладывается в традиционные жанровые рамки, поражает читателя яркими образами, потрясающими воображение картинами. Представление о «злой сече» на Чудском озере автор создает, широко используя звукопись и цветопись. Вслед на ним мы слышим треск от ломающихся копий и звон от ударов мечей, ощущаем мощные содрогания пришедшего в движение замерзшего озера, где «не было видно льда, ибо покрылось оно кровью». Чувство всенародного горя после смерти князя-воина передают «вопль, и стон, и плач», которые были так сильны, «что даже земля содрогнулась», а «все люди восклицали: «Уже погибаем!»
В годы, когда Русское государство утратило свою независимость и народ объединяли только общий язык, религия и литература, особой популярностью стали пользоваться жития князей-мучеников, страдальцев за веру и родину (Михаила Черниговского, Михаила Тверского) и жития основателей монастырей, которые были духовным оплотом, «богатырской заставой» Руси (Кирилла Белозерского, Сергия Радонежского). Воин — защитник рубежей страны и монах — молитвенник за всех христиан, стали ключевыми фигурами в литературе. Единство героической темы сблизило в трагическом звучании разные жанры, сплотило литературы русских удельных княжеств, направив главные силы на противостояние вражескому нашествию и моральное оздоровление общества.
Поворотным этапом во взаимоотношениях Руси с Золотой Ордой стала Куликовская битва, где войско Мамая было разгромлено объединенными русскими дружинами но главе с московским князем Дмитрием Ивановичем, прозванным в честь этого события Донским. «Мамаево побоище» в сознании современников — первая победа над врагом, знаменующая собой переход от политики подчинения к политике активного сопротивления Орде, борьбе за государственную независимость. Исключительное историческое значение военного успеха русских в 1380 году привело к тому, что в литературе конца XIV—XV веков возник целый цикл произведений, посвященных героям и событиям Куликовской битвы. В него входят две летописные повести (краткая и пространная), «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище»; идейно-тематическую близость к нему испытывают жития Дмитрия Донского и Сергия Радонежского.
Для того чтобы понять, чем дорожила литература возрождающегося древнерусского государства, что она взяла на вооружение из художественного опыта предшествующих эпох и что нового открыла на рубеже XIV— XV веков, достаточно сравнить «Слово о полку Игореве» и «Задонщину», созданную вскоре после Куликовской битвы, в 80-х годах XIV века. Памятник, открытый в 1852 году В. М. Ундольским, сразу привлек внимание исследователей своими параллелями со «Словом о полку Игореве» и сейчас воспринимается как литературное подражание «Слову», как произведение, которое «светит отраженным светом». Достаточно сравнить описания сборов в поход войск князя Игоря и Дмитрия Донского: в «Слове» «трубы трубят в Новегороде, стоят стяги в Пу-тивле», а в «Задонщине» «трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, встали стяги русские у Дона великого на берегу».
В период собирания русских земель вокруг Москвы была важна опора на духовное наследие Киевской Руси. Обращение автора «Задонщины» к «Слову» не случайность, а часть художественного замысла. Он видит в победе на поле Куликовом осуществление призыва автора «Слова» положить конец феодальным раздорам и объединиться в борьбе с кочевниками. «Задонщина» — акт сознательного противопоставления горестного прошлого славному настоящему, поражения победе. Если в «Слове» солнечное затмение предрекает князю Игорю военную неудачу, то в «Задонщине» солнце ярко освещает путь московскому князю, предвещая победу. Для «Задонщины» характерен радостный, мажорный настрой. В жанровом отношении это больше «слава», чем «плач».
В «Задонщине» по сравнению со «Словом» меньше о разов, связанных с языческой мифологией, усилено церковное начало в осмыслении событий: битва приурочена к празднику Рождества святой Богородицы, во время нее чудеса героизма проявляют монахи-воины Пересвет и Ослябя, на поле боя русские кладут «головы своя за свя-тыя церкви, за землю за Русскую и за веру христианскую». Как и автор «Слова», создатель «Задонщины» обращался к художественным средствам и приемам устной народной поэзии, но в «Задонщине» поэтические пассажи, восходящие к фольклору, упрощены, в то время как в «Слове» они ближе к своим устным прообразам. В «Задонщине», несмотря на ее литературную вторичность, немало поэтических находок. Символом возвышающейся Москвы и возрождающейся русской государственности становится образ жаворонка: «О жаворонок, летняя птица, радостных дней утеха! Взлети к синим небесам, взгляни на могучий град Москву, воспой славу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру Андреевичу!».
Если «Слову о полку Игореве» присуща стилевая однородность, то «Задонщина» ее лишена. Высоко поэтические фрагменты в ней соседствуют с прозаизмами. Поэтическую образность в произведении «заземляет» обилие подробностей: это и точные хронологические выкладки («А от Калкской битвы до Мамаева побоища прошло 160 лет»), и реалии топографического порядка («У Дона стоят татары поганые, и Мамай царь на реке на Мечи, между Чуровым и Михайловым»), а также статистические данные об участниках похода, пространное титулование и генеалогия князей. Рядом с лирически выразительной картиной потерь русского воинства на поле Куликовом, где «лежат по ковылю тела христианские, словно стоги сена, а Дон-река три дня кровью течет», читается перечень погибших, вызывающий у читателя не меньшее эмоциональное потрясение под воздействием поэзии факта. Русские полки после боя недосчитались «40 бояр московских, 12 князей белозерских, 30 новгородских посадников, 20 бояр коломенских, 40 бояр серпуховских... А воинов, погибших от безбожного Мамая, двести пятьдесят тысяч и три тысячи», то есть 253 тысячи русских воинов.
Влияние деловой письменности в «Задонщине» заметно даже в плаче русских жен по убитым. Пронизанный единым поэтическим чувством плач Ярославны из «Слова о полку Игореве» разбивается на ряд реплик, которые автор «Задонщины» вкладывает в уста княгинь, боярских и воеводских жен. При этом многие из них названы по имени, как и их погибшие на поле брани мужья. Персонификация толпы (воинской массы и плачущих жен) отразила намечающееся в русской литературе открытие ценности человеческой личности, внимание к частной жизни конкретного человека.