Он взял вещевой мешок отца и понес его домой, а отец пошел следом за
ним.
Мать встретила их на крыльце дома; она опять отпросилась с работы,
словно чувствовало ее сердце, что муж сегодня приедет. С завода она
сначала зашла домой, чтобы потом пойти на вокзал. Она боялась - не явился
ли домой Семен Евсеевич: он любит заходить иногда днем, у него есть такая
привычка - являться среди дня и сидеть вместе с пятилетней Настей и
Петрушкой. Правда, Семен Евсеевич никогда пустой не приходит, он всегда
принесет что-нибудь для детей - конфет, или сахару, или белую булку, либо
ордер на промтовары. Сама Любовь Васильевна ничего плохого от Семена
Евсеевича не видела; за все эти два года, что они знали друг друга, Семен
Евсеевич был добр к ней, а к детям он относился, как родной отец, и даже
внимательнее иного отца. Но сегодня Любовь Васильевна не хотела, чтобы муж
увидел Семена Евсеевича; она прибрала кухню и комнату, в доме должно быть
чисто и ничего постороннего. А позже, завтра или послезавтра, она сама
расскажет мужу всю правду, как она была. К счастью, Семен Евсеевич сегодня
не явился.
Иванов приблизился к жене, обнял ее и так стоял с нею, не разлучаясь,
чувствуя забытое и знакомое тепло любимого человека.
Маленькая Настя вышла из дома и, посмотрев на отца, которого она не
помнила, начала отталкивать его от матери, упершись в его ногу, а потом
заплакала. Петрушка стоял молча возле отца с матерью, с отцовским мешком
за плечами: обождав немного, он сказал:
- Хватит вам, а то Настька плачет, она не понимает.
Отец отошел от матери и взял к себе на руки Настю, плакавшую от
страха.
- Настька! - окликнул ее Петрушка. - Опомнись, кому я говорю! Это
отец наш, он нам родня!..
В доме отец умылся и сел за стол. Он вытянул ноги, закрыл глаза и
почувствовал тихую радость в сердце и спокойное довольство. Война
миновала. Тысячи верст исходили его ноги за эти годы, морщины усталости
лежали на его лице, и глаза резала боль под закрытыми веками - они хотели
теперь отдыха в сумраке или во тьме.
Пока он сидел, вся его семья хлопотала в горнице и на кухне, готовя
праздничное угощение. Иванов рассматривал все предметы дома по порядку:
стенные часы, шкаф для посуды, термометр на стене, стулья, цветы на
подоконниках, русскую кухонную печь... Долго они жили здесь без него и
скучали по нем. Теперь он вернулся и смотрел на них, вновь знакомясь с
каждым, как с родственником, жившим без него в тоске и бедности. Он дышал
устоявшимся родным запахом дома - тлением дерева, теплом от тела своих
детей, гарью на печной загнетке. Этот запах был таким же, как и четыре
года тому назад, и он не рассеялся и не изменился без него. Нигде более
Иванов не ощущал этого запаха, хотя он бывал за войну по разным странам в
сотнях жилищ; там пахло иным духом, в котором, однако, не было запаха
родного дома. Иванов вспомнил еще запах Маши, как пахли ее волосы; но они
пахли лесною листвой, незнакомой заросшей дорогой, не домом, а снова
тревожной жизнью. Что она делает сейчас и как устроилась жить
по-граждански, Маша - дочь пространщика? Бог с ней...
Иванов видел, что более всех действовал по дому Петрушка. Мало того,
что он сам работал, он и матери с Настей давал указания, что надо делать и
что не надо и как надо делать правильно. Настя покорно слушалась Петрушку
и уже не боялась отца, как чужого человека; у нее было живое
сосредоточенное лицо ребенка, делающего все в жизни по правде и всерьез, и
доброе сердце, потому что она не обижалась на Петрушку.
- Настька, опорожни кружку от картошечной шкурки, мне посуда нужна...
Настя послушно освободила кружку и вымыла ее. Мать меж тем поспешно
готовила пирог-скородум, замешанный без дрожжей, чтобы посадить его в
печку, в которой Петрушка уже разжег огонь.
- Поворачивайся, мать, поворачивайся живее! - командовал Петрушка. -
Ты видишь, у меня печь наготове. Привыкла копаться, стахановка!
- Сейчас, Петруша, я сейчас, - послушно говорила мать. - Я изюму
положу, и все, отец ведь давно, наверно, не кушал изюма. Я давно изюм
берегу.
- Он ел его, - сказал Петрушка. - Нашему войску изюм тоже дают. Наши
бойцы, гляди, какие мордастые ходят, они харчи едят... Настька, чего ты
села - в гости, что ль, пришла? Чисть картошку, к обеду жарить будем на
сковородке... Одним пирогом семью не укормишь!
Пока мать готовила пирог, Петрушка посадил в печь большим рогачом
чугун со щами, чтобы не горел зря огонь, и тут же сделал указание и самому
огню в печи:
- Чего горишь по-лохматому, ишь во все стороны ерзаешь! Гори ровно.
Грей под самую еду, даром, что ль, деревья на дрова в лесу росли... А ты,
Настька, чего ты щепу как попало в печь насовала, надо уложить ее было,
как я тебя учил. И картошку опять ты чистишь по-толстому, а надо чистить
тонко - зачем ты мясо с картошки стругаешь: от этого у нас питание
пропадает... Я тебе сколько раз про то говорил, теперь последний раз
говорю, а потом по затылку получишь!
- Чего ты, Петруша, Настю-то все теребишь, - кротко произнесла мать.
- Чего она тебе? Разве сноровится она столько картошек очистить, и чтоб
тебе тонко было, как у парикмахера, нигде мяса не задеть... К нам отец
приехал, а ты все серчаешь!
- Я не серчаю, я по делу... Отца кормить надо, он с войны пришел, а
вы добро портите... У нас в кожуре от картошек за целый год сколько
пищи-то пропало?.. Если б свиноматка у нас была, можно б ее за год одной
кожурой откормить и на выставку послать, а на выставке нам медаль бы
дали... Видали, что было бы, а вы не понимаете!
Иванов не знал, что у него вырос такой сын, и теперь сидел и
удивлялся его разуму. Но ему больше нравилась маленькая кроткая Настя,
тоже хлопочущая своими ручками по хозяйству, и ручки ее уже были привычные
и умелые. Значит, они давно приучены работать по дому.
- Люба, - спросил Иванов жену, - ты что же мне ничего не говоришь -
как ты это время жила без меня, как твое здоровье и что на работе ты
делаешь?..
Любовь Васильевна теперь стеснялась мужа, как невеста: она отвыкла от
него. Она даже краснела, когда муж обращался к ней, и лицо ее, как в
юности, принимало застенчивое, испуганное выражение, которое столь
нравилось Иванову.
- Ничего, Алеша... Мы ничего жили. Дети болели мало, я растила их...
Плохо, что я дома с ними только ночью бываю. Я на кирпичном работаю, на
прессу, ходить туда далеко...
- Где работаешь? - не понял Иванов.
- На кирпичном заводе, на прессу. Квалификации ведь у меня не было,
сначала я во дворе разнорабочей была, а потом меня обучили и на пресс
поставили. Работать хорошо, только дети одни и одни... Видишь, какие
выросли? Сами все умеют делать, как взрослые стали, - тихо произнесла
Любовь Васильевна. - К хорошему ли это, Алеша, сама не знаю...
- Там видно будет, Люба... Теперь мы все вместе будем жить, потом
разберемся - что хорошо, что плохо...
- При тебе все лучше будет, а то я одна не знаю - что правильно, а
что нехорошо, и я боялась. Ты сам теперь думай, как детей нам растить...
Иванов встал и прошелся по горнице.
- Так, значит, в общем ничего, говоришь, настроение здесь было у вас?
- Ничего, Алеша, все уже прошло, мы протерпели. Только по тебе мы
сильно скучали, страшно было, что ты никогда к нам не приедешь, что ты
погибнешь там, как другие...
Она заплакала над пирогом, уже положенным в железную форму, и слезы
ее закапали в тесто. Она только что смазала поверхность пирога жидким
яйцом и еще водила ладонью руки по тесту, продолжая теперь смазывать
праздничный пирог слезами.
Настя обхватила ногу матери руками, прижалась лицом к ее юбке и
исподлобья сурово посмотрела на отца.
Отец склонился к ней.
- Ты чего?.. Настенька, ты чего? Ты обиделась на меня?
Он поднял ее к себе на руки и погладил ее головку.
- Чего ты, дочка? Ты совсем забыла меня, ты маленькая была, когда я
ушел на войну...
Настя положила голову на отцовское плечо и тоже заплакала.
- Ты что, Настенька моя?
- А мама плачет, и я буду.
Петрушка, стоявший в недоумении возле печной загнетки, был недоволен.
- Чего вы все?.. Настроеньем заболели, а в печке жар прогорает.
Сызнова, что ль, топить будем, а кто ордер на дрова нам новый даст? По
старому-то все получили и сожгли, чуть-чуть в сарае осталось - поленьев
десять, и то одна осина... Давай, мать, тесто, пока дух горячий не остыл.
Петрушка вынул из печи большой чугун со щами и разгреб жар по поду, а
Любовь Васильевна торопливо, словно стараясь поскорее угодить Петрушке,
посадила в печь две формы пирогов, забыв смазать жидким яйцом второй
пирог.
Странен и еще не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была
прежняя - с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомленным лицом, и дети
были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как
оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего
возвращения всем сердцем - вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и
не мог сразу понять даже самых близких, родных людей. Он смотрел на
Петрушку, на своего выросшего первенца-сына, слушал, как он дает команду и
наставления матери и маленькой сестре, наблюдал его серьезное, озабоченное
лицо и со стыдом признавался себе, что его отцовское чувство к этому
мальчугану, влечение к нему, как к сыну, недостаточно. Иванову было еще
более стыдно своего равнодушия к Петрушке от сознания того, что Петрушка
нуждался в любви и заботе сильнее других, потому что на него жалко сейчас
смотреть. Иванов не знал в точности той жизни, которой жила без него его
семья, и он не мог еще ясно понять, почему у Петрушки сложился такой
характер.
За столом, сидя в кругу семьи, Иванов понял свой долг. Ему надо как
можно скорее приниматься за дело, то есть поступать на работу, чтобы
зарабатывать деньги и помочь жене правильно воспитывать детей, - тогда