За литературу эту он принялся было со страстью -- у него тоже истосковалась по таинственному душа, -- но увлечение Штааля продолжалось недолго. По-латыни он знал плохо, позабыл то немногое, что знал, и переводить статуты было очень трудно.
Штааль облегченно вздохнул, увидев короткую фразу без accusativus cum infinitivo, ablativus absolutus [Латинские грамматические обороты.] и других фокусов. Но и короткая фраза далась не сразу. "Pro-mitimus -- это верно как promettre: обещаем, -- соображал Штааль. -- Panem et aquam -- ясно: хлеб и воду... Значит: обещаем есть хлеб и пить воду... Et humilem vestitum. -- Он заглянул в латинско-французский словарь: -- "Humilis humile -- vil, de basse condition... Vestitus, vestitus -- vЙlement, habit". Теперь все было понятно: "Обещаем есть хлеб, пить воду и носить скромное платье..."
Понятно это, конечно, было, но, чтоб так разобрать одну только главу "De receptione fratrum" ["О принятии братьев" (лат.)], надо было бы потратить несколько дней... Штааль зевнул и, хоть устыдился зевка, отложил латинский статут и стал читать другие сочинения об ордене святого Иоанна Иерусалимского. Вначале шла история. Штааль прочел в оглавлении список гроссмейстеров ордена, стараясь запомнить наиболее звучные имена: "Аавалетт, Вилье де Лиль-Адан... Лавалетт, Вилье..." Он опять зевнул и занялся философией ордена.
Штаалю очень хотелось перевестись в кавалергардский корпус и стать, таким образом, мальтийским рыцарем. Попасть на войну было больше шансов в качестве кавалергарда. Соблазняли и привилегии нового корпуса. Очень хороша была также его форма: кавалергардам полагались латы и малиновые супервесты, а для придворных собраний -- красивые красные мундиры. Особенно прельщали Штааля латы да еще белый финифтяный восьмиугольный крест мальтийского рыцаря с лилиями на углах и золотой короной наверху. Штааль уже осведомлялся о значении этой эмблемы. Белый цвет означал целомудрие, обязательное для рыцарей ордена, а восемь концов креста -- восемь блаженств. Насчет пункта о целомудрии Штааль был спокоен: лейтенантом корпуса состоял знакомый ему Владимир Петрович Долгоруков. А восемь мальтийских блаженств никто в Петербурге не мог перечислить Штаалю. Спросили было у графа Юлия Помпеевича, но и Литта знал на память только четыре блаженства.
Просмотрев несколько глав в книге, Штааль отложил ее и стал перебирать в памяти прочитанное. Память у него была хорошая: запомнил сразу почти все. "Девять провинций ордена?.. Прованс, Овернь, Франция, Италия, Арагония (с Каталонией и Наваррой), Кастилия, Португалия, Германия..." Только девятой провинции он не мог вспомнить и заглянул в книгу: девятой провинцией была Бавария. "Ну да, конечно, Бавария..." Штааль подумал, в какую провинцию ему придется записаться (о Российской провинции в книге ничего не было сказано), и, поколебавшись недолго между Кастилией и Арагонией (с Каталонией и Наваррой), решил в пользу Арагонии. "Комтур Арагонской провинции" -- это звучало прекрасно. Штаалю очень хотелось выслужиться именно в комтуры, хотя в ордене имелись чины и повыше: над комтурами были приоры, а над приорами -- провинциалы. Но слово "приор" очень отдавало монастырем, а чин провинциала совсем не нравился Штаалю: "Точно какой-нибудь костромич или рязанец -- объясняй, что здесь провинциал значит совсем другое". Ранг комтура был гораздо красивее; он звучал почти как графский титул. Русским комтурам император назначил и недурное жалованье. Но чтобы выслужиться в комтуры, нужно было либо оказать ордену особую услугу, либо проделать большой поход. Штааль подумал, какую особую услугу он мог бы оказать ордену. "Отбить, что ли, Мальту у генерала Бонапарта? Трудно..." Нет, главная надежда была, конечно, на участие в походе. "А пока что же, побуду простым мальтийским рыцарем..."
Успокоенный, он снова взялся за книгу и сразу напал на место, которое его несколько встревожило: чтобы стать рыцарем ордена, нужно было указать, по общему правилу, восемь предков, а в германской провинции даже шестнадцать. Только Арагония и Италия ограничивали требование четырьмя предками -- Штааль удовлетворенно подумал, что он, еще не зная этого, выбрал именно Арагонию. Если же кто не имел и четырех предков, то он мог стать донатом -- лишь бы только ни отец, ни дед его не были рабами и не занимались ремеслом. Такому условию Штааль удовлетворял, и слово "донат" было ничего, хорошее слово. Он, однако, с огорчением прочел, что в обязанность донатов входил преимущественно уход за больными. Это ему совсем не понравилось. Желая проверить французского автора, он снова заглянул в латинский статут, но там в отделе "De regula" ["О правилах" (лат.)] как назло открывалась длинная и запутанная фраза, которую, наверное, не могли понять никакие ученые, ни даже сами римляне. После нескольких отчаянных попыток Штааль выделил из длинной фразы наиболее важный, по-видимому, кусок: "ut post multifariam alcemosynarum elargitionem gentem Mehummetanam oppugnant, premant, pessumdent". Совершенно разобраться и в этом куске было почти немыслимо, но общий смысл Штааль, однако, уловил: главная задача всех рыцарей ордена, независимо от их степени, заключалась в том, чтобы истреблять магометанское племя. Об уходе за больными в "De regula" ничего не говорилось. Тут, однако, Штааля смутило другое: турки только что стали союзниками России, их эскадра сражалась под командой адмирала Ушакова, и об истреблении магометанского племени, очевидно, не могло быть речи. Штааль подумал, что вообще устав ордена, конечно, устарел: едва ли в России будет соблюдаться и пункт о предках. По общему правилу в кавалергардский корпус было приказано даже рядовыми принимать только дворян, но так как дворян-рядовых не хватало, то брали и людей других сословий; как раз накануне из конногвардейцев в состав кавалергардского корпуса перевели за огромный рост двух солдат-мужиков, Хинчука и Шелкова. Шелков и Хинчук также были теперь мальтийские рыцари. "Быть может, той же Арагонской провинции?.." Мысль эта показалась неприятной Штаалю. Он пересмотрел всю книгу, читая одну страницу из десяти. Что-то еще было длинное и скучное о бессмертии души, о загробной жизни. Штааль задумался о том, бессмертна ли душа и какова может быть загробная жизнь. Так он сидел несколько минут, неуверенно вспоминая то, что он прежде читал об этих предметах в серьезных книгах. Ничего толком не вспомнив, он заставил себя снова взять книгу. Доказательства бессмертия души были настолько странны и непонятны, что Штааль подумал, уж не шутит ли автор. Но все в старой книге, от тяжелого возвышенного слога до черной кожи переплета, говорило против подобного предположения. Автор не только высказывал свои мысли; он ссылался на Платона и на отцов церкви. Было чрезвычайно странно, что Платон и отцы церкви говорили такие вещи... "Если бы душа человека не была бессмертна, злоба и грех разрушили бы ее, как болезни разрушают тело..." "Значит, грех и злоба -- это болезнь души? -- подумал Штааль. -- Допустим... Но отчего Же так устроено, что душа хворает?.. И если бессмертие дано всем, то какой резон стараться, живи как знаешь... Зачем бессмертна, например, душа Марата?.."
Штааль закрыл глаза и постарался вообразить загробную жизнь. Ему представилась дверь, запертая наглухо, а за ней огромная полутемная зала ("Как в кадетском корпусе", -- подумал он, кривя губы)... В этой зале на большой высоте скользило, колеблясь, что-то белое, кисейное... Темная зала тоже куда-то летела... Штаалю стало страшно; он поспешно отогнал от себя этот образ и открыл глаза, стараясь восстановить прежний ход мыслей. Вдруг его охватила радость. "Что же случилось хорошего? Платон и бессмертие души?.. Нет... Ах да, латы", -- вспомнил он и ясно представил себя в мундире кавалергарда, в шляпе с плюмажем, в серебряных латах.
Мальтийский орден удовлетворял потребностям его души. Все новое было приятно Штаалю, выбор жизни -- лучшая радость и поэзия молодости. Штааль еще раз быстро восстановил в уме все доводы в пользу того, чтобы стать мальтийским рыцарем. Хорошо было уж и то, что поступление в орден навело его на такие серьезные и полезные мысли... И все знатные персоны Петербурга записывались теперь в рыцари. Против этого шага было только одно соображение: жаль было покидать конногвардейский полк. Конная гвардия сразу усвоила к кавалергардам враждебно-ироническое отношение (впоследствии длившееся долгие десятилетия). Чтобы заглушить укоры совести, Штааль припоминал все обиды, которые ему пришлось перенести от начальства конногвардейского полка. Обид было не очень много, но воспоминание о них раздражало Штааля. Его не сумели оценить, пусть же теперь не пеняют.
Он сел за стол и, обдумывая каждое слово, написал по-французски частное письмо князю Долгорукову, лично его знавшему. Письмо с просьбой о принятии в кавалергарды было очень хорошо составлено, особенно в конце. Своим французским слогом Штааль желал обратить внимание Долгорукова и сгладить разницу в их общественном положении, обнаружив одновременно и крайнюю почтительность. Вместо банального "veuillez agrИer" ["Примите и проч." (франц.)] Штааль написал: "Si mon audace Иgalait l'estime, que j'ai toujours professИe pour votre personne j'oserais signer, prince: le plusl fidХle et le plus respectueux de vos serviteurs". ["Если бы моя дерзость равнялась уважению, какое я всегда к Вам питал, я осмелился бы подписаться, князь: Ваш преданнейшей и почтительнейший слуга" (франц.)]
От буквы "s" последнего слова шел эффектный росчерк на три строки вниз и чуть влево, непосредственно переходивший в подпись. И конструкция этой заключительной фразы, и выбор места для слова prince [князь (франц.)], и даже росчерк показались Штаалю чрезвычайно удачными. "Так, кажется, заканчивали письма версальские вельможи... Так ли? Ну, все равно оригинально..." Он с удовольствием переписал письмо набело (росчерк вышел еще лучше), запечатал своею печатью и сам отнес на Фонтанку в бывший дом Хлебникова, где помещалась канцелярия кавалергардского корпуса.