Штааль воспользовался случаем для того, чтобы перевести разговор поближе к своему делу: от польского короля к польским делам, а оттуда к Мальтийскому ордену.
-- Правда ли, ваша светлость, -- спросил он, -- будто поляки опять собираются нас воевать? Говорят, Костюшко вернулся из Америки и получает командование во французской армии?
-- Ну да, правда, -- ответил нехотя Безбородко, садясь снова в кресло и перебирая в руках медали из стоявшего на столике блюда. -- Павел Петрович, как взошел на престол родительницы, ей назло возьми и отпусти эту Костюшку на волю. Да не просто, а с наградами, с подарками, да с комплиментами, и так, и этак... Одними чистыми деньгами подарил ему государь шестьдесят тысяч рублей, да шубу, да серебро, да фарфор, да экипаж...
-- И Костюшко принял?
-- А что, он дурак, что ли? Натурально принял, -- сказал канцлер. -- Деньги, правда, теперь, через два года, вернул, спохватился, -- верно, его паны надоумили, -- с отчизны, пане, и больше возьмете... А шубы и серебра не вернул, шельма... Ругательное письмо государю прислал, честь честью, на французском языке, а шубы нет, не вернул, -- с сожалением повторил Безбородко. -- Хорошая была шуба, соболья... И серебро первый сорт... Первый сорт... Чек акча вирды... Чек акча вирды...
-- Вот и вышло, что польская политика покойной государыни была разумна, -- заметил неуверенно Штааль.
Безбородко ссыпал медали назад в блюдо.
-- Матушка государыня, вечная ей память, -- сказал он, -- была, что и говорить, умная женщина. Ах какая умная! -- повторил он и помолчал, закрыв глаза, видимо вспоминая Екатерину. -- Но в политике ничего не понимала, -- вдруг добавил он, открывая глаза (он выразился сильнее, и Штааль засмеялся от неожиданности). -- Что ей очередной мужчина скажет, то и свято. Велел ей Мамонов-дерябка меня Без... называть -- называла... Знаю, что называла, -- сердито сказал Александр Андреевич, -- добрые люди порадовали, тотчас сообщили... Потом Зубова в гении произвела. А он, братец, мало что язва, плутец, шильник, -- он, братец, дурак, каких свет не видывал!.. Ну и в польских делах матушка, не тем будь помянута, тоже немало намудрила. Было, раз, она что выдумала? Из бывших уманских, белоцерковских и побережных казаков, учиня общую кличь, составить Запорожскую Сечь и пустить ее на Польшу! Хорошо? Это ей Репнин посоветовал, мудрый человек, ребры ему все отломать. И так ей понравилось, что я насилу отговорил. Ты понимаешь ли? В такое время собственный народ возмутить и гайдамачину завесть! Наш мужичок Пугачева небось помнит, а там на юге и Хмельницкого еще не позабыл. Начнет с Потоцких да Чарторыйских, а потом разлакомится и нас с Репниным слопает... Да мне и Чарторыйского жаль нашему мужичку отдать... В Пулавах какие картины есть, ах какие вещи! -- он покачал головой. -- Мужичку, брат, мои Вернеты не нужны... Того и гляди дождемся греха... Большая может быть ферментация... Ты думаешь, у нас все прочно стоит? На песке, братец, строим, на песке... Боже сохрани, чтоб я разумел там какое-нибудь равенство химерическое. А только худо, дружок, худо у нас людям живется, а они все, шельмы, на ус мотают. Ведь продажа людей без земли что есть, как не сущее невольничество?.. Ох, может быть ферментация... Ты возьми якубинцы. Ведь эти изверги и поныне во Франции владычествуют, ознаменяя правление лютыми казнями. Да над кем казнями? Над знатнейшими в государстве особами духовного и мирского чина, разбойники этакие! -- сердито сказал князь.
-- Что ж, у нас, вы думаете, появятся жакобены какие из мужиков? -- спросил Штааль несколько насмешливо (после своей поездки во Францию он себя считал специалистом по жакобенам).
-- А Емелька Пугачев тебе чем не жакобен? -- еще сердитее ответил Безбородко. -- Вот я теперь все пищами духовными питаюсь. Кашкин покойный, Евгений Петрович, подарил мне сию книгу, ключ к "Апокалипсису". -- Безбородко поднял ободранный том. -- Написал ее лет сорок назад немец Бенгель, и, поди ж ты, говорит он в книге, что не дале как через тридцать лет будет во всей Европе неустройство и вражда, а в одной стране великое возмущение народа, так что добрых людей из оной изгонят, а правительство опровергнут и государя законного умертвят... Как по писаному предсказал немец! Ты что на это скажешь?
-- Учительная книга! -- произнес изумленно Штааль.
-- Да... -- протянул неопределенно Безбородко. -- А может быть, и то, -- добавил он помолчав, -- болтал просто немец зря, что в голову взбредет, да на случай как раз так и вышло. Может, и "Апокалипсис" так написан... Ну да молод ты все это понимать...
-- О Бонапарте из Египта нет ли известий? -- спросил Штааль после некоторого молчания: все не решался перейти к своей просьбе.
-- Из Царяграда через Молдавию было известие, -- сказал недоверчиво канцлер. -- Привел на него войско турецкий паша и, встретив под Каиром, побил наголову. Убитому Бонапарте, сказывают, отрезана голова и, по ихнему обычаю, выставлена перед сералем на позор. Коли правда, жаль: умная была у Бонапарты голова... Кобенцель, довольно с ним обращавшийся, говорил мне, что он глубокомыслен, проницателен и математик великий, при честолюбии пребезмерном... Да только мастера турки врать, -- добавил вдруг князь и помолчал. -- Ну, говори, как живешь? Ко мне зачем пожаловал?
-- Вас проведать, -- сказал, улыбаясь, Штааль.
-- Спасибо, дружок. А коли что нужно, говори. Денег, что ли? Естьли не много, дам.
-- Денег мне не надо, ваша светлость, -- ответил Штааль (Безбородко удовлетворенно кивнул головой), -- а просьба к вам вправду есть, и немалая.
Смущенно выбирая слова, он неуверенно изложил свое дело. Когда Штааль заговорил о Мальтийском ордене, лицо князя вдруг приняло испуганное выражение.
-- Тебе это зачем? -- спросил он боязливо после того, как Штааль кончил. -- В мальтийцы-то?
-- Как вам сказать? -- замялся Штааль. -- Ведь и вправду нужна когорта... для борьбы с духом революции... Прекрасна сия мысль государя и Мальтийский орден, как видно из самого статута...
-- Ты лучше поступи в почтовое ведомство, -- перебил его Безбородко. -- Ведь им в... когорте жалованье не сразу идет, а? Надо сначала выйти в... в комтуры (он боязливо и с очевидным усилием выговорил это слово). А в почтовом ведомстве ты в первый же год законных да небеззаконных можешь заработать тысячи три, а то и четыре... Я тебе дам записку, а? Будешь благодарить...
-- Нет, что вы! Разве я для жалованья? -- вскрикнул Штааль, краснея. -- Я по убеждению души...
Безбородко смотрел на молодого человека мутным взглядом маленьких глаз. Лицо его стало еще более испуганным.
-- По убеждению души? -- переспросил он. -- Ну, тогда, конечно. Тогда иди, если по убеждению души, я ничего и не говорю... Только что ж я тут сделаю, голубчик? Я от них как от... Я от них в стороне. Знак они мне свой прислали, хороший знак, золотой. А ходить я к ним не хожу...
-- Назначение формально зависит от графа Юлия Помпеевича... -- пробормотал Штааль, все больше конфузясь.
-- От какого еще Помпеевича?.. Ах да, от Литты. У Литты денежной молитвой прежде все можно было сделать. Теперь он, голубчик, стал богат, как секретари берут, -- только ты, брат, ведь гол как сокол, -- сказал Безбородко, но, увидев расстроенное лицо гостя, тотчас добавил: -- Впрочем, ты не тужи, может, что и придумаем. Да вот что, я забыл... Приходи ты ко мне на бал, который я даю по случаю обручения великой княжны Александры Павловны с эрцгерцогом австрийским Иосифом, Палатином Венгерским. Государь, -- сказал он испуганно, -- обещал осчастливить меня посещением... И они все будут, -- добавил также Безбородко, -- комтуры-то. Весь Мальтийский орден... Ты приходи, я тебя представлю. Ничего, мы это сделаем...
-- Не знаю, как и благодарить вас, -- начал радостно Штааль, но не успел закончить фразы: Безбородко вдруг тяжело закашлялся, схватившись руками за шею, и выронил палку, которая стукнулась о блюдо и упала, зацепив одну из склянок с лекарством. Штааль быстро опустился на ковер и поднял склянку прежде, чем жидкость успела вылиться. Безбородко прижимал к губам платок, на котором выступало желто-красное пятно. На лице князя изобразился ужас. Такое же выражение проскользнуло и по лицу Штааля.
-- Опять жилка, видно, лопнула, -- прошептал Александр Андреевич, отнимая платок от вздрагивавших губ.
-- Не прикажете ли послать за врачом? -- спросил растерянно Штааль.
Безбородко жалостно кивнул головой и снова ухватился за горло, чувствуя приступ страшного кашля. Штааль поспешно вышел из комнаты и распорядился позвать врачей. Ему было очень жаль Александра Андреевича. "Не умер бы, однако, до бала", -- подумал он и тотчас устыдился этой мысли.
IV
По случаю обручения великой княжны с австрийским эрцгерцогом богатейшие вельможи Петербурга старались затмить друг друга роскошью своих праздников. Князь Безбородко, никогда не бывший скупым, несмотря на постоянное кряхтение о расходах, и вдобавок получивший только что от царя награду в сто тысяч рублей, отдал Иванчуку приказ не жалеть никаких денег. Но интереса к своему вечеру Александр Андреевич не проявлял и лишь устало глядел на Иванчука, когда тот измученным, торжествующим тоном докладывал ему, что не только Завадовскому, но и самому Шереметеву их праздником будет утерт нос. Впрочем, на Иванчука можно было положиться: он старался изо всех сил. Работы у него действительно было много. Всего больше забот ему доставляли вопросы этикета, связанные с приездом государя, который должен был явиться на праздник во главе Мальтийского двора и в костюме гроссмейстера. Александр Андреевич не входил и в эти вопросы, да и сам мало смыслил в этикете, несмотря на долголетнюю жизнь при дворе. Иванчук ездил для совещания к авторитетным людям, почтительно и горячо высказывал свои соображения, удивляя осведомленностью авторитетных людей, и завел при этом случае ряд хороших знакомств. Мальтийский этикет не был твердо разработан, и после продолжительных совещаний оркестру указано было играть при появлении государя не английский гимн "God save the King" ["Боже, храни короля" (англ.)], принятый в ту пору в качестве гимна и в России, а подходящую случаю музыку по выбору дирижера (ввиду преклонных лет Сарти приглашен был Бортнянский). Император мог приехать лишь к десяти часам и приказал открыть бал до своего прибытия. Решено было, что откроет бал с Долгоруковым Анна Петровна Лопухина. Другой возможной кандидаткой признавалась ее мачеха Екатерина Николаевна, но по размышлении была отвергнута: все знали, что княгиня Лопухина долгое время была в близких отношениях с Александром Андреевичем. Это подало бы повод для глупых шуток, чего желали избежать, из уважения не к Екатерине Николаевне -- ее все презирали, -- а к князю Лопухину, который имел репутацию хорошего, порядочного человека; он тяготился положением своей дочери, еще больше -- сыпавшимися на него милостями, и титул принял неохотно, тем более что Лопухины просто считали себя знатнее светлейших князей Лопухиных.