Огарок в фонаре затрещал, тень пробежала по чулану. Штааль повернулся на бок, высвободил руку из-под шинели, зажег другую свечу, задул выходивший из подсвечника, купавшийся в растопленном сале фитилек, морщась, вытащил его за остывший кончик и укрепил новую свечу в фонаре. Усилие это его утомило, а еще надо было вытереть пальцы: "О шинель или об его одеяло? Об одеяло, конечно, монаху все равно".." Повернуться опять на спину требовало слишком большого труда. Но что-то в кармане мешало лежать на боку. Опустить руку в карман было почти немыслимо. "Что бы это могло быть?" -- соображал озабоченно Штааль. Он сделал отчаянное усилие и -- разочарованно вытащил из кармана картонный футляр с колодой карт; и смотреть при свече не требовалось, уже в кармане на ощупь он понял, что это тарок, захваченный в Таверне. "Вот взял необходимую вещь..." Штааль лениво стал строить домик левой рукой, которая все равно была выпростана из-под шинели. Две сведенные башенки удержались на одеяле; он положил на них перекладиной еще карту, домик тотчас обвалился. "Ну, так теперь конец, следует выспаться перед боем, -- сделал Штааль вывод, чувствуя, что сейчас заснет. -- Надо бы потушить свечу, еще сгоришь живьем со всем этим убежищем..."
В странном сне он сознавал, что спит. Но иногда Штаалю казалось, будто он проснулся и уж теперь все пошло наяву. Наяву происходили вещи очень мучительные, но вполне понятные и естественные. Он часто обрывался с тропинки и летел вниз, но небыстро, -- под звук странного, чудесного музыкального инструмента. Лететь было очень холодно, особенно рукам. Штааль не долетал до дна пропасти. На десятой версте его подхватывали люди и медленно поднимали назад. Этого не мог понять казачий офицер и спорил, и странно было, отчего он так упрямо спорит. По тропинке, над бездной, через тело бьющегося француза, проезжал старик фельдмаршал. Штааль пытался пройти за ним по тропинке и снова падал. Музыка играла Моцарта или, скорее, Палестрину, но то, что очень нравилось когда-то Настеньке, в Венеции. Настенька тоже тут была. Она давно оборвалась в бездну, еще в Таверне, там, где были Monti, а не Альпы. И теперь с ней все было прекрасно. Штааль говорил с коричневыми людьми, но они пели -- и это было очень страшно. Вдруг сильный толчок поразил его, сердце рванулось вниз, Штааль опять бессильно упал -- дно пропасти было шершавое, суконное.
Он проснулся весь в поту, растерянно поднялся на локте и, замирая от страха, прислушался. Кто-то играл на виржинале мрачную мелодию. "Что такое? Верно, я схожу с ума", -- готовой фразой подумал Штааль, прекрасно сознавая, что он не сходит с ума и что, в самом деле, близко, совсем близко от него, звучит торжественная музыка. К виржиналю присоединился негромкий хор мужских голосов. "Да это капуцины!.. Значит, рядом их капелла. Идет ночная служба... -- подумал Штааль, с ужасом прислушиваясь к пению, тщетно стараясь разобрать слова... -- Что это? Точно сказка... Хор в монастыре над облаками... Никто не поверит в Петербурге... Какая страшная мелодия, надо ее запомнить..." Вдруг пение оборвалось, через секунду замолчал и инструмент. Штааль жадно ждал несколько минут. Служба кончилась, мелодия ускользнула. Он отчаянно пытался ее восстановить. "Ах какая досада! Так и упустил навеки..."
Усталость его прошла, он чувствовал необычное нервное возбуждение. Уже рассветало. Вздрагивая от холода, Штааль поднялся и задул огарок. Окно просветлело. Штааль прислонился к нему лицом. На высоте убежища, над блеснувшим вдали озером, проходило белое облако. Чертов мост был в том направлении. Штааль отодвинулся от окна. "Разве полежать еще под шинелью? Нет, надо понемногу собираться". Он рассеянно стал складывать карты. "Не оставлять же в монастыре колоду, это было бы неприлично". Карты были итальянские, замысловатые, по старофранцузским образцам, с изображениями рыцарей, муз, планет, чудовищ, химер, чертенят. Штааль разглядывал их, поднося близко к глазам и к окну. "Загадать, что ли? Убьют меня нынче на Чертовом мосту или нет?.." Но он не знал правил гран-пасианса. "Если одиннадцатой сверху выпадет фигура, значит, убьют", -- решил Штааль, оставляя себе лишний шанс: фигур в игре было меньше половины. Волнуясь немного и усмехаясь своему волнению и отмечая в сознании, что он внутренне усмехается, Штааль перетасовал колоду, хрустнул и провел бортом по одеялу, как по сукну ломберного стола. Карты зацепились о складку и рассыпались. Он сложил их с досадой и стал отсчитывать. Но в середине, вглядываясь в незнакомую фигуру, сбился в счете -- не мог вспомнить, семь ли уже вышло карт или восемь. Однако довел дело до конца -- одиннадцатым выпал разноцветный валет Ланцелот, с отвернутой назад головой, с надписью "J'aime l'amour" ["Люблю любовь" (франц.)]. "Значит, убьют. Ну, мы еще посмотрим, да и я счете я, кажется, ошибся. Но разве тогда так писали aimer [любить (франц.)]?.." Штааль опять стасовал колоду и стал отсчитывать наново. Вышла фигура с девизом на ободке "Vive le roy" ["Да здравствует король" (франц.)]. Что-то в изображении было знакомо Штаалю -- где-то давно он видел эту фигуру с высунутым языком и с рогами. Она ему показалась немного похожей на астролога, который в Венеции составил его гороскоп. "Нет, не то, кажется... Надо будет потом вспомнить на досуге. Хотя какой же досуг, если нынче убьют?" Штааль отложил карту и спрятал ее в бумажник.
IX
Колонна, к которой принадлежал Штааль, шла одной из последних и не участвовала ни в боях при подъеме на Сен-Готард, ни в стычках при спуске у Госпенталя и Андерматта. Когда она спустилась на луга между Андерматтом и Гешененом, французов уже не было видно. Чертова долина, по слухам, находилась совсем близко отсюда. Но в местности не было решительно ничего страшного. Повеселевшие войска в ожидании фельдмаршала вольно остановились за Андрематтом слева от дороги, на скошенном лугу. Все шло хорошо, французы поспешно отступали. Особенно приятно было то, что Сен-Готардский перевал остался позади. Спускаться было и легче, и веселее, чем подниматься. Стало тепло, хоть небо не совсем прояснилось. Вокруг луга тянулись горы, но и они отсюда казались веселыми. На склонах, выстланных темно-зеленым ковром, росли деревья, снизу казавшиеся приземистыми, как снопы. Далеко наверху виднелся кое-где снег: точно кто-то нарочно наложил в углублении и плотно утоптал эти блестящие ярко-белые грядки; непонятно было, отчего они не тают.
Радостный гул пронесся по армии: слева на небе паутина разорвалась, брызнуло без тепла светом осеннее солнце. Все мгновенно преобразилось. Зеленый ковер сверкнул, скалы окрасились в золотой цвет, грядки снега зажглись, на краях порозовели. "Нет, все-таки это очень красиво, -- подумал Штааль, как бы оправдываясь, и сам улыбнулся: горы нравились ему из долины. -- Ну да, так всегда бывает, c'est trХs humain" ["Это очень по-человечески" (франц.)] -- сказал он себе наставительно.
Знакомый пехотный офицер подошел к Штаалю и радостно поздоровался. У офицера этого на лице было необыкновенно энергичное выражение, показывавшее, что ему все нипочем: он нытья терпеть не может и сейчас сделает все, что нужно, и даже гораздо больше. Офицеров с таким выражением было довольно много в армии Суворова: все знали, что фельдмаршал не любит немогузнаек. Этих, однако, опытный старик тоже недолюбливал и считал опасными людьми. Офицер поделился своими впечатлениями. Конечно, подъем был труден, зато теперь скоро конец. Французы бьются не худо, но штыкового удара не выдерживают. Офицер был в той передовой части, которая, утром очистила Госпенталь и Андерматт, и говорил об этом бое с пренебрежительной улыбкой. Штааль тревожно спросил о Чертовом мосте.
-- Сейчас, сейчас будет. Вот приедет дивный, велит двинуться вперед, мигом возьмем и Чертов мост.
-- Да где же он? -- спросил Штааль, подчиняясь уверенному тону офицера.
-- Сказывают, отсюда не более версты.
-- Не может быть! Да ведь здесь ничего нет страшного: ни пропастей, ни водопадов, и дыры никакой нет. Просто веселенький луг на солнышке, -- с недоумением сказал, Штааль.
-- Разумеется, ничего страшного... Мастера, я вам доложу, наши нытики расписывать враки.
-- Ну, я прямо скажу, на Сен-Готарде мне было жутко, -- произнес Штааль, показывая, что уж он, никак не нытик, имеет право в этом сознаваться: таким тоном Суворов советовал новичкам держаться в бою поближе к нему и пояснял: "я ведь сам трус".
-- Помилуйте, ничего жуткого! -- сказал, слегка улыбаясь, офицер. -- Приятное воспоминание, больше ничего. Мне один капуцин и сувенир подарил. -- Он вынул из кармана дощечку с латинской надписью. -- Я его спросил, есть ли у них монашенки. Он так и обмер. Потом ничего, разговорились, славный старичок...
-- Mulier pulchra est janua diaboli, via iniquitatis, scorpionis percussion [Красивая женщина -- это дверь дьявола, дорога бед, удар бича (лат.)], -- бойко прочел Штааль.
-- А что бы это значило? Вы по-латински смыслите? -- недоверчиво спросил офицер. -- Я ничего не смыслю... Слышали, фельдмаршал имел за обедом с настоятелем божественную дискуссию, разбил его в прах. Так и жарил из отцов церкви, и все на иностранных языках... Ученая голова старик, где он только время берет? Что ж, или вправду разбираете?