Автор: Астафьев В.П.
Конь с розовой гривой
Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что
левонтьевские ребятишки собираются на увал по землянику, и велела
сходить с ними.
- Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже
продам и куплю тебе пряник.
- Конем, баба?
- Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он
белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый,
глаза розовые, копыта тоже розовые. Бабушка никогда не позволяла
таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но
пряник - совсем другое дело. Пряник можно сунуть под рубаху,
бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея
от ужаса - потерял, - хвататься за рубаху и со счастьем
убеждаться - тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята
левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа первому бить
дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом
откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому
Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место, по
которое откусить положено, и держать крепко, иначе Танька или
Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах вместе с Мишкой
Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и
сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую
сторону Енисея. Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать -
я точно не помню, - Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем
доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир
горой. Какая-то неспокойность, лихорадка, что ли, охватывала не
только левонтьевский дом, но и всех соседей. Ранним еще утром к
бабушке забегала тетка Васеня - жена дяди Левонтия, запыхавшаяся,
загнанная, с зажатыми в горсти рублями.
- Кума! - испуганно-радостным голосом восклицала она. -
Долг-от я принесла! - И Тут же кидалась прочь из избы, взметнув
юбкою вихрь.
- Да стой ты, чумовая! - окликала ее бабушка. - Сосчитать
ведь надо.
Тетка Васеня покорно возвращалась, и, пока бабушка считала
деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый
рвануть, как только приотпустят вожжи.
Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый
рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из <запасу>
на черный день бабушка никогда Левонтьихе не давала, потому как
весь этот <запас> состоял, кажется, из десятки. Но и при такой
малой сумме заполошная Васеня умудрялась обсчитаться на рубль,
когда и на целый трояк.
- Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! -
напускалась бабушка на соседку. - Мне рупь, другому рупь! Что же
это получится? Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и
укатывалась.
- Передала ведь!
Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,
который, по ее убеждению, хлеба не стоил, а вино жрал, била себя
руками по бедрам, плевалась, я подсаживался к окну и с тоской
глядел на соседский дом.
Стоял он сам собою, на просторе, и ничего-то ему не мешало
смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами - ни забор,
ни ворота, ни наличники, ни ставни. Даже бани у дяди Левонтия не
было, и они, левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас,
натаскав воды и подводу дров с известкового завода переправив.
В один благой день, может быть, и вечер дядя Левонтий качал
зыбку и, забывшись, затянул песню морских скитальцев, слышанную в
плаваниях, - он когда-то был моряком.
Приплыл по акияну
Из Африки матрос,
Малютку облизьяну
Он в ящике привез...
Семейство утихло, внимая голосу родителя, впитывая очень
складную и жалостную песню. Село наше, кроме улиц, посадов и
переулков, скроено и сложено еще и попесенно - у всякой семьи, у
фамилии была <своя>, коронная песня, которая глубже и полнее
выражала чувства именно этой и никакой другой родни. Я и поныне,
как вспомню песню <Монах красотку полюбил>, - так и вижу
Бобровский переулок и всех бобровских, и мураши у меня по коже
разбегаются от потрясенности. Дрожит, сжимается сердце от песни
<шахматовского колена>: <Я у окошечка сидела, Боже мой, а дождик
капал на меня>. И как забыть фокинскую, душу рвущую: <Понапрасну
ломал я решеточку, понапрасну бежал из тюрьмы, моя милая, родная
женушка у другого лежит на груди>, или дяди моего любимую:
<Однажды в комнате уютной>, или в память о маме-покойнице,
поющуюся до сих пор: <Ты скажи-ка мне, сестра...> Да где же все и
всех-то упомнишь? Деревня большая была, народ голосистый, удалой,
и родня в коленах глубокая и широкая.
Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца
дяди Левонтия - ни одна из них не могла растревожить закаменелую
душу боевого семейства, и вот на тебе, дрогнули левонтьевские
орлы, должно быть, капля-другая моряцкой, бродяжьей крови
путалась в жилах детей, и она-то размыла их стойкость, и когда
дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли, можно было
слышать, как в разбитые окна, и распахнутые двери выплескивается
дружный хор:
Сидит она, тоскует
Все ночи напролет
И песенку такую
О родине поет:
<На теплом-теплом юге,
На родине моей,
Живут, растут подруги
И нет совсем людей...>
Дядя Левонтий подбуровливал песню басом, добавлял в нее
рокоту, и оттого и песня, и ребята, и сам он как бы менялись
обликом, красивше и сплоченней делались, и текла тогда река жизни
в этом доме покойным, ровным руслом. Тетка Васеня, непереносимой
чувствительности человек, оросив лицо и грудь слезьми, подвывая в
старый прожженный фартук, высказывалась насчет безответственности
человеческой - сгреб вот какой-то пьяный охламон облизьянку,
утащил ее с родины невесть зачем и на че? А она вот, бедная,
сидит и тоскует все ночи напролет... И, вскинувшись, вдруг
впивалась мокрыми глазами в супруга - да уж не он ли, странствуя
по белу свету, утворил это черно дело?! Не он ли свистнул
облизьянку? Он ведь пьяный не ведает, чего творит!
Дядя Левонтий, покаянно принимающий все грехи, какие только
возможно навесить на пьяного человека, морщил лоб, тужась понять:
когда и зачем он увез из Африки обезьяну? И, коли увез, умыкнул
животную, то куда она впоследствии делась?
Весною левонтьевское семейство ковыряло маленько землю вокруг
дома, возводило изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но
зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи,
раскорячившейся посреди избы.
Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо
всем ихнем заведенье:
- Зато как тятька шурунет нас - бегишь и не запнешша.
Сам дядя Левонтий в теплые вечера выходил на улицу в штанах,
державшихся на единственной медной пуговице с двумя орлами, в
бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором
чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка
корила его в окно за безделье, перечисляла работу, которую он
должен был, по ее разумению, сделать в доме и вокруг дома, дядя
Левонтий благодушно почесывался.
- Я, Петровна, слободу люблю! - и обводил рукою вокруг себя:
- Хорошо! Как на море! Ништо глаз не угнетат!
Дядя Левонтий любил море, а я любил его. Главная цель моей
жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки, послушать
песню про малютку обезьяну и, если потребуется, подтянуть
могучему хору. Улизнуть не так-то просто. Бабушка знает все мои
повадки наперед.
- Нечего куски выглядывать, - гремела она. - Нечего этих
пролетарьев объедать, у них самих в кармане - вошь на аркане.
Но если мне удавалось ушмыгнуть из дома и попасть к
левонтьевским, тут уж все, тут уж я окружен бывал редкостным
вниманием, тут мне полный праздник.
- Выдь отсюдова! - строго приказывал пьяненький дядя Левонтий
кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно
вылезал из-за стола, пояснял детям свое строгое действие уже
обмякшим голосом: - Он сирота, а вы всешки при родителях! - И,
жалостно глянув на меня, взревывал: - Мать-то ты хоть помнишь ли?
Я утвердительно кивал. Дядя Левонтий горестно облокачивался на
руку, кулачищем растирал по лицу слезы, вспоминая; - Бадоги с ней
по один год кололи-и-и! - И совсем уж разрыдавшись: - Когда ни
придешь... ночь-полночь... пропа... пропащая ты голова, Левонтий,
скажет и... опохмелит...
Тетка Васеня, ребятишки дяди Левонтия и я вместе с ними
ударялись в рев, и до того становилось жалостно в избе, и такая
доброта охватывала людей, что все-все высыпалось и вываливалось
на стол и все наперебой угощали меня и сами ели уже через силу,
потом затягивали песню, и слезы лились рекой, и горемычная
обезьяна после этого мне снилась долго.
Поздно вечером либо совсем уже ночью дядя Левонтий задавал
один и тот же вопрос: <Что такое жисть?!> После чего я хватал
пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что
попадало под руки и разбегались кто куда.
Последней ходу задавала Васеня, и бабушка моя привечала ее до
утра. Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел,
плакал.
На следующее утро он осколками стеклил окна, ремонтировал
скамейки, стол и, полный мрака и раскаяния, отправлялся на
работу. Тетка Васеня дня через три-четыре снова ходила по соседям
и уже не взметывала юбкою вихрь, снова занимала до получки денег,
муки, картошек - чего придется.
Вот с орлами-то дяди Левонтия и отправился я по землянику,
чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с
отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку,
берестяные туески, кринки, обвязанные по горлу бечевками, у кого
ковшики без ручек были. Парнишки вольничали, боролись, бросали