- Да, мы запишем, - пролепетал Николай Парфенович.
- Вам бы не следовало это записывать, про "позор"-то. Это я вам по доброте только души показал, а мог и не показывать, я вам так-сказать подарил, а вы сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите, что хотите, - презрительно и брезгливо заключил он, - не боюсь я вас и... горжусь пред вами.
- А не скажете ли вы, какого бы рода этот позор? - пролепетал было Николай Парфенович. Прокурор ужасно наморщился.
- Ни-ни, c'est fini, не трудитесь. Да и не стоит мараться.. Уж и так об вас замарался. Не стоите вы, ни вы и никто... Довольно, господа, обрываю.
Проговорено было слишком решительно. Николай Парфенович перестал настаивать, но из взглядов Ипполита Кирилловича мигом успел усмотреть, что тот еще не теряет надежды.
- Не можете ли по крайней мере объявить: какой величины была сумма в руках ваших, когда вы вошли с ней к господину Перхотину, то-есть сколько именно рублей?
- Не могу и этого объявить.
- Господину Перхотину вы, кажется, заявляли о трех тысячах, будто бы полученных вами от госпожи Хохлаковой?
- Может быть и заявил. Довольно, господа, не скажу сколько.
- Потрудитесь в таком случае описать, как вы сюда поехали и все, что вы сделали, сюда приехав?
- Ох, об этом спросите всех здешних. А впрочем пожалуй и я расскажу.
Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо, бегло. О восторгах любви своей не говорил вовсе. Рассказал однако как решимость застрелиться в нем прошла "в виду новых фактов". Он рассказывал не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и следователи не очень его на этот раз беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперь главный пункт.
- Мы это все проверим, ко всему еще возвратимся при допросе свидетелей, который будет конечно происходить в вашем присутствии, - заключил допрос Николай Парфенович. - Теперь же позвольте обратиться к вам с просьбою выложить сюда на стол все ваши вещи, находящиеся при вас, а главное все деньги, какие только теперь имеете.
- Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу. Ну вот они, мои деньги, вот считайте, берите, все кажется.
Он вынул все из карманов, даже мелочь, два двугривенных вытащил из бокового жилетного кармана. Сосчитали деньги, оказалось восемьсот тридцать шесть рублей сорок копеек.
- И это все? - спросил следователь.
- Все.
- Вы изволили сказать сейчас, делая показания ваши, что в лавке Плотниковых оставили триста рублей, Перхотину дали десять, ямщику двадцать, здесь проиграли двести, потом...
Николай Парфенович пересчитал все. Митя помог охотно. Припомнили и включили в счет всякую копейку. Николай Парфенович бегло свел итог.
- С этими восьмьюстами было стало быть всего у вас первоначально около полутора тысяч?
- Стало быть, - отрезал Митя.
- Как же все утверждают, что было гораздо более?
- Пусть утверждают.
- Да и вы сами утверждали.
- И я сам утверждал.
- Мы еще проверим все это свидетельствами еще не спрошенных других лиц; о деньгах ваших не беспокойтесь, они сохранятся, где следует, и окажутся к вашим услугам по окончании всего... начавшегося... если окажется или, так-сказать, докажется, что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а теперь...
Николай Парфенович вдруг встал и твердо объявил Мите, что "принужден и должен" учинить самый подробный и точнейший осмотр "как платья вашего, так и всего"...
- Извольте, господа, все карманы выверну, если хотите. И он действительно принялся было вывертывать карманы.
- Необходимо будет даже снять одежду.
- Как? Раздеться? Фу чорт! Да обыщите так! Нельзя ли так?
- Ни за что нельзя, Дмитрий Федорович. Надо одежду снять.
- Как хотите, - мрачно подчинился Митя, - только пожалуста не здесь, а за занавесками. Кто будет осматривать?
- Конечно за занавесками, - в знак согласия наклонил голову Николай Парфенович. Личико его изобразило особенную .даже важность. VI. ПРОКУРОР ПОЙМАЛ МИТЮ.
Началось нечто совсем для Мити неожиданное и удивительное. Он ни за что бы не мог прежде, даже за минуту пред сим, предположить, чтобы так мог кто-нибудь обойтись с ним, с Митей Карамазовым! Главное, явилось нечто унизительное, а с их стороны "высокомерное и к нему презрительное". Еще ничего бы снять сюртук, но его просили раздеться и далее. И не то, что попросили, а в сущности приказали; он это отлично понял. Из гордости и презрения он подчинился вполне, без слов. За занавеску вошли кроме Николая Парфеновича, и прокурор, присутствовали и несколько мужиков, "конечно, для силы", подумал Митя, "а может и еще для чего-нибудь".
- Что ж, неужели и рубашку снимать? - резко спросил было он, но Николай Парфенович ему не ответил: он вместе с прокурором был углублен в рассматривание сюртука, панталон, жилета и фуражки, и видно было, что оба они очень заинтересовались осмотром: "Совсем не церемонятся", мелькнуло у Мити, "даже вежливости необходимой не наблюдают".
- Я рас спрашиваю во второй раз: надо или нет снимать рубашку? - проговорил он еще резче и раздражительнее.
- Не беспокойтесь, мы вас уведомим, - как-то начальственно даже ответил Николай Парфенович. По крайней мере Мите так показалось.
Между следователем и прокурором шло между тем заботливое совещание вполголоса. Оказались на сюртуке, особенно на левой поле, сзади, огромные пятна крови, засохшие, заскорузлые и не очень еще размятые. На панталонах тоже. Николай Парфенович, кроме того, собственноручно, в присутствии понятых, прошел пальцами по воротнику, по обшлагам и по всем швам сюртука и панталон, очевидно, чего-то отыскивая, - конечно денег. Главное не скрывали от Мити подозрений, что он мог и способен был зашить деньги в платье. "Это уж прямо как с вором, а не как с офицером", проворчал он про себя. Сообщали же друг другу мысли свои при нем до странности откровенно. Например, письмоводитель, очутившийся тоже за занавеской, суетившийся и прислуживавший, обратил внимание Николая Парфеновича на фуражку, которую тоже ощупали: "Помните Гриденку писаря-с, - заметил письмоводитель: - летом жалованье ездил получать на всю канцелярию, а вернувшись, заявил, что потерял в пьяном виде, - так где же нашли? Вот в этих самых кантиках, в фуражке-с, сторублевые были свернуты трубочками-с и в кантики зашиты". Факт с Гриденкой очень помнили и следователь и прокурор, а потому и Митину фуражку отложили и решили, что все это надо будет потом пересмотреть серьезно, да и все платье.
- Позвольте, - вскрикнул вдруг Николай Парфенович, заметив ввернутый внутрь правый обшлаг правого рукава рубашки Мити, весь залитый кровью, - позвольте-с, это как же, кровь?
- Кровь, - отрезал Митя.
- То есть это какая же-с... и почему ввернуто внутрь рукава? Митя рассказал, как он запачкал обшлаг, возясь с Григорием, и ввернул его внутрь еще у Перхотина, когда мыл у него руки.
- Рубашку вашу тоже придется взять, это очень важно... для вещественных доказательств. - Митя покраснел и рассвирепел.
- Что ж мне голым оставаться? - крикнул он.
- Не беспокойтесь... Мы как-нибудь поправим это, а пока потрудитесь снять и носки.
- Вы не шутите? Это действительно так необходимо? - сверкнул глазами Митя.
- Нам не до шуток, - строго отпарировал Николай Парфенович.
- Что ж, если надо... я... - забормотал Митя и, сев на кровать, начал снимать носки. Ему было нестерпимо конфузно: все одеты, а он раздет и, странно это, - раздетый, он как бы и сам почувствовал себя пред ними виноватым, и главное, сам был почти согласен, что действительно вдруг стал всех их ниже, и что теперь они уже имеют полное право его презирать. "Коли все раздеты, так не стыдно, а один раздет, а все смотрят - позор!" мелькало опять и опять у него в уме: "Точно во сне, я во сне иногда такие позоры над собою видывал". Но снять носки ему было даже мучительно: они были очень не чисты, да и нижнее белье тоже, и теперь это все увидали. А главное, он сам не любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и вот теперь все они увидят. От нестерпимого стыда он вдруг стал еще более и уже нарочно груб. Он сам сорвал с себя рубашку.
- Не хотите ли и еще где поискать, если вам не стыдно?
- Нет-с, пока не надо.
- Что ж, мне так и оставаться голым? - свирепо прибавил он.
- Да, это пока необходимо... Потрудитесь пока здесь присесть, можете взять с кровати одеяло и завернуться, а я... я это все улажу.
Все вещи показали понятым, составили акт осмотра и наконец Николай Парфенович вышел, а платье вынесли за ним. Ипполит Кириллович тоже вышел. Остались с Митей одни мужики и стояли молча, не спуская с него глаз. Митя завернулся в одеяло, ему стало холодно. Голые ноги его торчали наружу, и он все никак не мог так напялить на них одеяло, чтоб их закрыть. Николай Парфенович что-то долго не возвращался, "истязательно долго", "за щенка меня почитает", скрежетал зубами Митя. "Эта дрянь прокурор тоже ушел, верно из презрения, гадко стало смотреть на голого". Митя все-таки полагал, что платье его там где-то осмотрят и принесут обратно. Но каково же было его негодование, когда Николай Парфенович вдруг воротился совсем с другим платьем, которое нес за ним мужик.
- Ну, вот вам и платье, - развязно проговорил он, повидимому очень довольный успехом своего хождения. - Это господин Калганов жертвует на сей любопытный случай, равно как и чистую вам рубашку. С ним все это к счастию как раз оказалось в чемодане. Нижнее белье и носки можете сохранить свои.
Митя страшно вскипел.
- Не хочу чужого платья! - грозно закричал он, - давайте мое!