Но Вера, простодушная и нецеремонная, как мальчик, вдруг что-то сконфузилась, покраснела еще больше и, продолжая смеяться, торопливо вышла из комнаты.
"Какая... славная..." подумал князь, и тотчас забыл о ней. Он зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман руку и вынул три письма.
Но опять отворилась дверь, и вошел Коля. Князь точно обрадовался, что пришлось положить назад в карман письма и удалить минуту.
- Ну, происшествие! - сказал Коля, усаживаясь на кушетке и прямо подходя к предмету, как и все ему подобные. - Как вы теперь смотрите на Ипполита? Без уважения?
- Почему же... но, Коля, я устал... При том же об этом слишком грустно опять начинать... Что он, однако?
- Спит и еще два часа проспит. Понимаю; вы дома не спали, ходили в парке... конечно, волнение... еще бы!
- Почему вы знаете, что я ходил в парке и дома не спал?
- Вера сейчас говорила. Уговаривала не входить; я не утерпел, на минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева посадил на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной... ну, спокойного дня! Только, знаете, я поражен!
- Конечно... все это...
- Нет, князь, нет; я поражен "Исповедью". Главное тем местом, где он говорит о провидении и о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская мысль!
Князь ласково посмотрел на Колю, который, конечно, затем и зашел, чтобы поскорей поговорить про гигантскую мысль.
- Но главное, главное не в одной мысли, а во всей обстановке! Напиши это Вольтер, Руссо, Прудон, я прочту, замечу, но не поражусь до такой степени. Но человек, который знает наверно, что ему остается десять минут, и говорит так, - ведь это гордо! Ведь это высшая независимость собственного достоинства, ведь это значит бравировать прямо... Нет, это гигантская сила духа! И после этого утверждать, что он нарочно не положил капсюля, - это низко и неестественно! А знаете, ведь он обманул вчера, схитрил: я вовсе никогда с ним сак не укладывал и никакого пистолета не видал; он сам все укладывал, так что он меня вдруг с толку сбил. Вера говорит, что вы оставляете его здесь; клянусь, что не будет опасности, тем более, что мы все при нем безотлучно.
- А кто из вас там был ночью?
- Я, Костя Лебедев, Бурдовский; Келлер побыл немного, а потом перешел спать к Лебедеву, потому что у нас не на чем было лечь. Фердыщенко тоже спал у Лебедева, в семь часов ушел. Генерал всегда у Лебедева, теперь тоже ушел... Лебедев, может быть, к вам придет сейчас; он, не знаю зачем, вас искал, два раза спрашивал. Пускать его или не пускать, коли вы спать ляжете? Я тоже спать иду. Ах, да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча генерал, Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство: почти даже в шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до того еще хмельного, что меня не узнал; стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как очнулся: "что, дескать, больной? Я шел узнать про больного..." Я отрапортовал, ну - то, се. "Это все хорошо, говорит, но я главное шел, затем и встал, чтобы тебя предупредить; я имею основание предполагать, что при господине Фердыщенке нельзя всего говорить и... надо удерживаться". Понимаете, князь?
- Неужто? Впрочем... для нас все равно.
- Да, без сомнения, все равно, мы не масоны! Так что я даже подивился, что генерал нарочно шел меня из-за этого ночью будить.
- Фердыщенко ушел, вы говорите?
- В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал, что идет доночевывать к Вилкину, - пьяница такой есть один, Вилкин. Ну, иду! А вот и Лукьян Тимофеич... Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
- Единственно на минуту, многоуважаемый князь, по некоторому значительному в моих глазах делу, - натянуто и каким-то проникнутым тоном, вполголоса проговорил вошедший Лебедев, и с важностию поклонился. Он только что воротился и даже к себе не успел зайти, так что и шляпу еще держал в руках. Лицо его было озабоченное и с особенным, необыкновенным оттенком собственного достоинства. Князь пригласил его садиться.
- Вы меня два раза спрашивали? Вы, может быть, все беспокоитесь насчет вчерашнего...
- Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О, нет-с; вчера мои мысли были в беспорядке... но сегодня я уже не предполагаю контрекарировать хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
- Контрека... как вы сказали?
- Я сказал: контрекарировать; слово французское, как и множество других слов, вошедших в состав русского языка; но особенно не стою за него.
- Что это вы сегодня, Лебедев, такой важный и чинный и говорите как по складам, - усмехнулся князь.
- Николай Ардалионович! - чуть не умиленным голосом обратился Лебедев к Коле: - имея сообщить князю о деле, касающемся собственно...
- Ну да, разумеется, разумеется, не мое дело! До свидания, князь! - тотчас же удалился Коля.
- Люблю ребенка за понятливость, - произнес Лебедев, смотря ему вслед, - мальчик прыткий, хотя и назойливый. Чрезвычайное несчастие испытал я, многоуважаемый князь, вчера вечером или сегодня на рассвете... еще колеблюсь означить точное время.
- Что такое?
- Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана, многоуважаемый князь, окрестили! - прибавил Лебедев с кислою усмешкой.
- Вы потеряли четыреста рублей? Это жаль.
- И особенно бедному, благородно живущему своим трудом человеку.
- Конечно, конечно; как так?
- Вследствие вина-с. Я к вам, как к провидению, многоуважаемый князь. Сумму четырехсот рублей серебром получил я вчера в пять часов пополудни от одного должника, и с поездом воротился сюда. Бумажник имел в кармане. Переменив вицмундир на сюртук, переложил деньги в сюртук, имея в виду держать при себе, рассчитывая вечером же выдать их по одной просьбе... ожидая поверенного.
- Кстати, Лукьян Тимофеич, правда, что вы в газетах публиковались, что даете деньги под золотые и серебряные вещи?
- Чрез поверенного; собственного имени моего не означено, ниже адреса. Имея ничтожный капитал и в видах приращения фамилии, согласитесь сами, что честный процент...
- Ну да, ну да; я только чтоб осведомиться; извините, что прервал.
- Поверенный не явился. Тем временем привезли несчастного; я уже был в форсированном расположении пообедав; зашли эти гости, выпили... чаю, и... я повеселел к моей пагубе. Когда же, уже поздно, вошел этот Келлер и возвестил о вашем торжественном дне и о распоряжении насчет шампанского, то я, дорогой и многоуважаемый князь, имея сердце (что вы уже, вероятно, заметили, ибо я заслуживаю), имея сердце, не скажу чувствительное, но благодарное, чем и горжусь, - я, для пущей торжественности изготовляемой встречи и во ожидании лично поздравить вас, вздумал пойти переменить старую рухлядь мою на снятый мною по возвращении моем виц-мундир, что и исполнил, как, вероятно, князь, вы и заметили, видя меня в виц-мундире весь вечер. Переменяя одежду, забыл в сюртуке бумажник... Подлинно, когда бог восхощет наказать, то прежде всего восхитит разум. И только сегодня, уже в половине восьмого, пробудясь, вскочил как полоумный, схватился первым делом за сюртук, - один пустой карман! Бумажника и след простыл.
- Ах, это неприятно!
- Именно неприятно; и вы с истинным тактом нашли сейчас надлежащее выражение, - не без коварства прибавил Лебедев.
- Как же, однако... - затревожился князь, задумываясь, - ведь это серьезно.
- Именно серьезно - еще другое отысканное вами слово, князь, для обозначения...
- Ах, полноте, Лукьян Тимофеич, что тут отыскивать? важность не в словах... Полагаете вы, что вы могли в пьяном виде выронить из кармана?
- Мог. Все возможно в пьяном виде, как вы с искренностью выразились, многоуважаемый князь! Но прошу рассудить-с: если я вытрусил бумажник из кармана, переменяя сюртук, то вытрушенный предмет должен был лежать тут же на полу. Где же этот предмет-с?
- Не заложили ли вы куда-нибудь в ящик, в стол?
- Все переискал, везде перерыл, тем более, что никуда не прятал и никакого ящика не открывал, о чем ясно помню.
- В шкапчике смотрели?
- Первым делом-с, и даже несколько раз уже сегодня... Да и как бы мог я заложить в шкапчик, истинно уважаемый князь?
- Признаюсь, Лебедев, это меня тревожит. Стало быть, кто-нибудь нашел на полу?
- Или из кармана похитил! Две альтернативы-с.
- Меня это очень тревожит, потому что кто именно... Вот вопрос!
- Без всякого сомнения, в этом главный вопрос; вы удивительно точно находите слова и мысли и определяете положения, сиятельнейший князь.
- Ах, Лукьян Тимофеич, оставьте насмешки, тут...
- Насмешки! - вскричал Лебедев, всплеснув руками.
- Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое... Я за людей боюсь. Кого вы подозреваете?
- Вопрос труднейший и... сложнейший! Служанку подозревать не могу: она в своей кухне сидела. Детей родных тоже...
- Еще бы.
- Стало быть, кто-нибудь из гостей-с.
- Но возможно ли это?
- Совершенно и в высшей степени невозможно, но непременно так должно быть. Согласен однако же допустить и даже убежден, что если была покража, то совершилась не вечером, когда все были в сборе, а уже ночью или даже под утро, кем-нибудь из заночевавших.
- Ах, боже мой!
- Бурдовского и Николая Ардалионовича я естественно исключаю; они и не входили ко мне-с.
- Еще бы, да если бы даже и входили! Кто у вас ночевал?
- Считая со мной ночевало нас четверо, в двух смежных комнатах: я, генерал, Келлер и господин Фердыщенко. Один, стало быть, из нас четверых-с!
- Из трех, то-есть; но кто же?
- Я причел и себя для справедливости и для порядку; но согласитесь, князь, что я обокрасть себя сам не мог, хотя подобные случаи и бывали на свете...
- Ах, Лебедев, как это скучно! - нетерпеливо вскричал князь, - к делу, чего вы тянете!..
- Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то-есть насчет кармана-с; в остальном же с наклонностями, так сказать, более древне-рыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом полу жестко спать.