- Конечно, да! - закричал Петька. - Никогда не врать - это же интересно! Понимать, о чем говорят деревья! Ни с кем не ссориться и не драться, в то время как еще вчера Петр Степанович страшно отругал меня за то, что я врезал Вальке Стригунову!
- Ну вот и я ответил: да. И сразу почувствовал... Не знаю, как вам рассказать. Я как будто лишился сознания и в то же время ясно чувствовал и понимал, что со мной происходит. Видел, как он сильно потер свой сизый нос, похожий на подгнившую сливу, и этого оказалось достаточно...
Он замолчал, может быть, потому, что хотел справиться с волнением.
- И этого оказалось достаточно, чтобы я превратился в сильванта.
Таня тихонько ахнула, а Петька засопел - он всегда сопел, когда видел или слышал что-нибудь интересное.
- Откуда-то вдруг появилась мачеха, и, помнится, я снова подумал: "Они хотят от меня отделаться", - потому что она помогала ему, когда он надевал на меня шубу. Кажется, я все спрашивал: "Зачем, зачем?" - а Лука посмеивался: "Это, брат, не какой-нибудь планер! Где стоишь - оттуда и летишь! Три пуговицы - три скорости. Застегнешься на первую - подъем. На вторую - нормальный полет, шестьдесят километров в час. На третью... Ну, на третью я тебе не советую". Он вдруг сильно ударил меня по лбу, может быть, чтобы привести в сознание. "Ну, с богом! Счастливого пути".
Он сам застегнул нижнюю пуговицу, и я, приходя в себя, стал медленно подниматься. Потом, когда я почувствовал, что лечу над облаками и сквозь их прозрачную белизну вижу поля, леса, маленькие ленты дорог, которые то скрещивались, то разбегались, как на географической карте, мне захотелось петь, читать стихи, кувыркаться. Поднялся ветер, облака стали обгонять меня, но я застегнул вторую пуговицу и с такой силой рванулся вперед, что едва не вылетел из шубы. Признаться, я даже забыл, что превратился в сильванта, и вспомнил только потому, что, застегивая пуговицу, заметил, что у меня мохнатые руки. Это и была минута, когда я впервые пожалел, что не нарисовал сильванта другим. Но кому бы пришло в голову, что ты когда-нибудь превратишься в собственный рисунок?
Ночь была на исходе, когда Юра закончил свой рассказ. Впрочем, мы уже знаем, как он пролетел над Немухинской каланчой, вывалился из шубы и побежал по Нескорой. Сестры Фетяска крепко спали, когда он спрятался на чердаке, а через два или три дня дом перешел к Заботкиным, и начались те странные явления, о которых мы уже рассказали. Стоит только упомянуть, что, расставаясь с Юрой (чтобы вскоре снова встретиться), практичный Петька спросил:
- А куда делась шуба?
И получил короткий ответ:
- Не знаю.
Но Таню интересовал совсем другой, гораздо более сложный вопрос.
- Извини, Юра, - сказала она. - Но мне хотелось бы узнать: неужели ты, как настоящий сильвант, стал понимать язык деревьев? И никому не желаешь зла? И земля кажется тебе ласковой звездой?
Наступило молчание, такое долгое, что часы на вывеске часовой мастерской, только что пробившие шесть ударов, хрипло заурчали, как всегда, когда они подбирались к половине седьмого.
- Да, - наконец сказал Юра. - Но есть одна причина, которая заставляет меня глубоко сожалеть об этом превращении. У меня к тебе просьба, Таня. Подари мне свой рисунок. На обороте я напишу несколько слов. Ты не станешь их читать, не правда ли? Запечатай рисунок в конверт и пошли по адресу: Хлебников, улица Неизвестного поэта, 23. Ирине Синицыной. А когда получишь ответ, принеси его мне, хорошо?
- Ты можешь не беспокоиться. Я непременно сделаю это, - ответила Таня.
Остается заметить, что в разговоре Юра упомянул о какой-то ветке, полной цветов и листьев. Когда Таня с Петькой спросили его, что это за ветка, он смущенно промолчал. На прощание Тане очень хотелось спросить, удалось ли мачехе добыть себе маленькие, стройные ножки. Но она не решилась. После серьезного разговора как-то неловко было спрашивать о таких пустяках.
Сестры Фетяска
История Юры была в действительности гораздо сложнее, чем его рассказ. Но прежде чем вернуться к ней (а это значило бы без помощи летающей шубы добраться от Немухина до Хлебникова, то есть пролететь добрых восемьсот километров), полезно рассмотреть результаты того факта, что на чердаке у Заботкиных появилось существо, требующее хлопот и внимания, хотя зоологи всего мира не имели о нем ни малейшего представления.
Разумеется, и Петька и Таня понимали, как необходима осторожность. В Немухине, который гордился своими достопримечательностями, сильванта, единственного в своем роде, не только обласкали бы, но непременно попросили бы остаться сильвантом. Поэтому в ночной разговор на чердаке были посвящены только два человека - Мария Павловна и учитель географии Петр Степанович.
Мария Павловна подошла к делу практически. Хотя Юра уверял, что сильванты едят очень мало, она устроила для него регулярное трехразовое питание, так что теперь кот Тюпа мог быть совершенно спокоен за свое молоко, а отложенный хлеб беспрепятственно превращался в сухари, которые у Заботкиных очень любили.
Но Петр Степанович... Впрочем, сперва надо сказать о нем несколько слов. Он любил спасать не только людей, но и зверей и полезных насекомых. Ему ничего не стоило распутать паутину, в которую попала рассеянная бабочка. Его прекрасно знали в окрестных лесах. Маленькие лоси почему-то часто ранили ноги, и он бинтовал их и даже иногда накладывал гипсовые повязки. О людях и говорить нечего! Немухинка, на вид такая скромная и добродушная, была довольно коварной речкой: два-три раза за лето в ней непременно кто-нибудь тонул. Днем ли, ночью ли. За Петром Степановичем тогда бежали.
Впрочем, он вообще был необыкновенным человеком. За домашнюю или классную работу, так же как и за ответ у доски, он ставил, как это ни странно, двойку, если не находил возможным поставить тройку. Он не ходил, как это делали другие учителя, с маленькими счетами в кармане и не высчитывал, повлияет ли очередная двойка на общий процент успеваемости в школе.
Короче говоря, если бы не его слава Международного гроссмейстера, все эти двойки вместо троек и четверки вместо пятерок едва ли прошли ему даром.
Когда Петька под строжайшим секретом рассказал ему о превращении Юры Ларина в сильванта, он не удивился и не стал терять времени на расспросы, хотя в его практике этот случай был необыкновенный. Как человек дела, он прежде всего заинтересовался личностью волшебника - кто он такой, откуда взялся и нет ли возможности, так сказать, обвести его вокруг пальца. Он запросил о нем Отдел Необъяснимых Странностей и немедленно получил ответ: "Не числится". В дальнейшей переписке ему удалось выяснить причину увольнения: "Шулер и пьяница. Опасен. Уличен в краже волшебных палочек. Отчислен без права поступления на службу".
Как человек принципиальный, Петр Степанович сразу понял, что слабое место в биографии этого проходимца заключается в краже волшебных палочек. Можно было не сомневаться, что с помощью одной из них он превратил Юру в его собственный рисунок, с помощью другой отправил в полет, накинув на него потрепанную шубу.
Короче говоря, необходимо было отправиться в Хлебников и на месте решить, что делать. Кстати сказать, Петр Степанович каждый год ездил куда-нибудь со своими учениками, а на ближайшее лето была намечена экскурсия по старым городам. Хлебников вполне подходил под это понятие - он был основан в четырнадцатом веке.
А пока в Немухине надо было вооружиться сведениями, которые могли ему пригодиться. Во-первых, Таня под строжайшим секретом сказала, что Юра попросил ее отправить письмо какой-то Ирине Синицыной и с нетерпением ждет ответа. Во-вторых, оказалось, что Зоя Никитишна Фетяска - та из сестер, которая целый день раскладывала пасьянсы, - хорошо знакома с главным резчиком Мастерской Игральных Карт Иваном Георгиевичем Синицыным, близким родственником или даже отцом Ирины. Стоит заметить, что Петру Степановичу пришлось выслушать длинный рассказ о том, как Иван Георгиевич сорок лет назад влюбился в Зою Никитишну на гулянье в Петергофе и потом всю жизнь отказывался от "блестящих партий", как она выразилась, надеясь, что она выйдет за него замуж. Как он ежегодно, к дню рождения, присылает ей колоду пасьянсных карт. Более того, она показала недавнее письмо от Ивана Георгиевича, очень ее обеспокоившее, потому что ее старый друг с огорчением писал ей, что "Ирочка перестала петь".
- Дело в том, - объяснила она, - что его дочка Ирочка - изумительная певунья. Чем бы она ни занималась - прибирает ли в доме, моет ли посуду, вяжет ли, или готовит уроки, - непременно поет. Да так, что под окнами собираются, чтобы ее послушать! И вот перестала.
- Почему? Об Этом он вам не пишет?
- Нет. Но письмо кончается пословицей: "Не мил и свет, когда милого нет". Подумайте, мы сорок лет не виделись, - вздохнув, сказала Зоя Никитишна, - он женился, потерял жену, дочка на выданье, а он все-таки не может, не в силах меня забыть.
Конечно, Петр Степанович не стал убеждать ее, что пословица намекает не на долголетнюю привязанность Ивана Георгиевича, а на загадочную причину, заставившую замолчать "дочку на выданье", пение которой любил слушать весь город.
На ласковой земле
Ночь была безлунная, когда Юра спустился с пожарной лестницы, ничего не сказавшей ему вслед. Железо было молчаливо. Из чердачного окна он часто смотрел на березовую рощу за Немухинкой, и случалось, что в шелесте листьев до него доносились отдельные звонкие голоса. Когда он пробегал через мостик, перекинутый с одного берега на другой, он ясно услышал, как речка прошелестела ему вслед: "Осторожно, Юра! Места незнакомые. Легко заблудиться". Но невозможно было заблудиться в лесу, где каждое дерево показало бы ему дорогу.