Генка положил в тарелку огурцов, капусты... Подал на дяде Грише. Выскочил, закрыл подпол, отряхнул брю, опять весело и значительно глянул на дядю Гришу. Ему и впрямь было весело, и он правда волновался.
Налили по полстакашка.
-- Я, когда был в институте, -- вспомнил Генка и стал рассказывать, поглаживая стакан и улыбаясь, -- мы после первого курса поехали на практику... не на практику, а так -- подработать, жизнь повидать: в тайгу, с геологической пар.
-- Ты чего институт-то бросил? -- спросил дядя Гриша.
-- Та-а... сложно это. Не сложно, а... Да ну ее к черту, в двух словах не скажешь, а долго объяснять -- лень. Не пока мне, что это ценность великая -- диплом. А туда половина только из-за того и лезет -- из-за диплома. Я по-посмотрел -- и сделал жест: не хочу, все. Может, глупо,-- Генка помолчал, заметно посерьезнел. Тряхнул во головой. -- А может, нет.
-- Дурак.
-- Может, дурак. Не сбивай меня с настроя. У меня ка-то сегодня... -- Генка тоже глянул в угол на календарик. -- Тоже сегодня какое-то красненькое настроение, -- он засмеялся, погладил бороду. -- Слушай. Шли по тайге, я как-то отбился в сторону от всех, отстал маленько, побежал догонять и оступился, ногу потянул. Не могу идти. Сел -- сижу. Даже весело стало. Думаю: вернутся искать или нет? Шу же много про всякое это братство-товарищество. Вер, думаю, или нет? Посидел так с полчаса, слышу, вер -- кричат. У меня ружье, мог выстрелить -- услышали бы. Да и крикнуть, тоже услышали бы. Нет, сижу! -- Генка сверкнул азартным глазом. -- Бросят, думаю, искать или все же найдут? Вот же гадская натура! Вечно надо до края дойти, так уж понять чего-нибудь, где и понять-то... может, нельзя. Вот бросят, думаю, искать или будут искать? В обще же все вылупалисъ про таежную романтику, про... Ну-ка, фраера, -- это же не песенку спеть под гитару это ж -- человека найти! А уже солнышко садится, а до лагеря еще далеко-о. А? -- Генка оскалился недобрым оскалом, ус на дядю Гришу светлыми, немного безумными гла. -- Как вы насчет того, чтоб заночевать тут из-за одно дурака? Под открытым небушком, может, под дождем... А там, в зимовье, нары, одеяла, костер, спиртяга, две ин обаяшки, которые прямо млеют от самодельных лыцарей, а? Вот задача-то? Ну-ка!..
-- Нашли? -- нетерпеливо и недовольно перебил дядя Гриша.
Генка, тоже недовольный, что сбили с подъема, неохот досказал:
-- Нашли. Хотели отметелить, но у меня ружье было -- не получилось.
-- Надо было... Чтобы зря не пугал людей.
-- Да они не испугались! Это тоже пижонство: чтоб по про них говорили, что они -- мужики. Они молокососы. Все почти. Ну, давай.
Выпили, похрустели капустой.
-- Не уважают тебя, Генка, -- сказал дядя Гриша. Не то сказал, не то спросил, не то подумал. -- Тебе ведь уж три с лишним, пора это... к делу какому-то прирастать.
Генка взял гитару, попробовал что-то такое подобрать, раздумал, кинул ее на кровать, к подушкам, закурил. На его, веселый и едкий, скособочился.
-- Меня не уважают, да, -- сказал он. -- А что, обя, чтоб
уважали? Ты из-за этого в бога поверил? -- спросил. И сам ответил: -- Из-за этого. Я тебя, кажется, по. Между прочим, я бы тоже что-нибудь такое... придумал себе, но мне безразлично чужое мнение, вот моя слабина. Я в этом смысле какой-то нерусский, выродок какой-то. Но тебя я понимаю. Объясняю, что с тобой происходит: ты за смерть и забеспокоился -- тебе неохота просто так ухо, тебе надо, чтоб о тебе потом говорили: он же верующи был! Так?
-- Дурак, -- просто сказал дядя Гриша. Подумал и еще сказал: -- Волосатик.
-- Ты заметил, -- оживился Генка, -- что за то короткое время, пока мы беседуем, ты раз пять уже сказал слово "ду"?
-- Ты для чего пришел сюда?
-- Понять, почему ты... Разоблачить тебя. Я не верю, что ты правда поверил в бога. Слушай, да кто же так в бога ве -- повесил икону и заявил всем: я верующий! Ты что? Это же богохульство! Ты же ничего про бога не знаешь. Я больше тебя знаю...
-- Сказал? -- дядя Гриша угрожающе нагнул голову. -- А теперь...
-- Стоп! -- воскликнул Генка. -- Не надо. Не надо... Давай мирно беседовать, у нас же водки полно. Не надо наклонять голову, -- Генка умоляюще прижал руки к груди. -- Я не нарочно, я не... это... Я поторопился, не заинтриговал тебя своими познаниями про бога. Слушай!
Генка торопливо калил в стаканы. Дядя Гриша подозри следил за ним.
-- Давай, дядя Гриша, духобор ты мой показушный. У нас с тобой близкие натуры, но у меня совсем нет честолю, хоть я и поэт. Мне тоже охота, понимаешь, знать что-нибудь такое, чтоб... Вот чтоб все бегали, суетились, крича, боялись, а я бы посреди всех спокойно шел, никуда бы не торопился, не мельтешил, ничего бы не боялся, а толь бы посмеивался. Но я не знаю, что такое надо знать? А? На бога меня не хватит. То есть это как-то неконкретно... Вы! Счас решим.
Дядя Гриша, все еще не веря, что Генка не просто дура, опасливо отпил только половину налитого, чтоб по, при худом исходе этой беседушки, не было разгово, что они вместе сидели тут и пили водку.
-- Ты хоть не в секте какой-нибудь? -- спросил Генка, стараясь, чтоб тон его был как можно более дружелюбный. -- А то по ошибке, может, затесался куда-нибудь... Нет? Христос же везде -- Христос, бог, но по-разному по, как в него верить. Ты православной веры-то? Или ты не знаешь?
Дядя Гриша собрал на скатерти пальцы в кулак и потя кулак к себе...
-- Ишо, поганец такой, выговоришь эти слова, я тебя за столом прямо пристукну, -- это было серьезно. Это было, пожалуй, страшно: лицо дяди Гриши, обветренное, посе, и щетина на щеках стала совсем белой. -- Твоими ус дерьмо жрать, а ты такие слова...
Генка испугался, но еще больше оскорбился, и злость тоже взяла. Он теперь отчетливо знал: правда его, а ложь, лохматая, бессовестная, поднялась и рычит. И вот -- быва мгновения, когда Генка с радостным изумлением убеж, что плохо знает себя (он про себя думал, что безнадежн трусоват), -- вот он, проглотив испуг, спокойно, смело посмотрел в глаза крайне обозленного человека. По и крепко, и насмешливо сказал:
-- Раб божий... да ты прямо как с цепи сорвался. Чего ты? Господь с тобой, батюшка, опомнись. Что я такого сказал? Сказал, что бывают случаи, когда баптисты, например, сбивают с толку... У них -- тоже Христос, -- и слова Генкины наливались покоем, силой. Он чувствовал, как он убеди и правдив. И смелел больше, и пошел добирать всю правду, до дна. -- Но ведь нет же ни баптизма, ни нормаль христианства -- это же ложь, у тебя-то. Ложь! Дядя Гриша, милый, ну зачем же ложь-то? Ведь ты же мужик, крестьянин, труженик, ну зачем же ложь-то? -- Генка по, что к глазам его подступают слезы. Но это не остановило его, а даже как-то придало силы и совсем рас на желанную, злую правду, на святую правду, на большую правду. Даже дядя Гриша оторопел и слушал. Ред вырывалось из груди Генкиной -- нечто дорогое, свободное, наболевшее. -- Как же жить-то, люди?! -- Ген скривился, заплакал... Но он не злился на слезы, они только мешали ему, он их торопливо смахивал ладошкой. -- Как же нам жить-то?! Когда -- раз, и соврал, ничего не сто! А? -- Генка встал, потому что сидеть стало тесно, душ. -- Ты меня упрекаешь... все упрекают: зачем институт бросил? Не хочу врать! Раз я не чувствую, что мне это поза нужно, что же я буду притворяться-то? Мне без дипло тоже интересно жить. Но почему же... Эх! Взял, выдумал: верю. В кого?! За-че-ем? Всю жизнь под конец опозорил враньем... Да зачем тебе это надо-то? Убей, не пойму: зачем? И почему... Да взял вон топор в руки -- и под Быстрянский мост: грабить. Лучше ведь. Безгрешнее. Ты в бога поверил, го... А что ты с ним сделал! В горшок его глиняный пре -- щей сварить. Ни себя не пощадил, ни... Вот си, хлопаешь глазами -- как про тебя думать? Как про всех про нас думать? Врать умеем. Легко умеем врать. Я же уважать тебя не могу, понимаешь? Ува-жать. Не могу -- с ду воротит. А вся твоя жизнь достойна уважения, а... Тьфу! Да кого же мне тогда уважать-то?! -- Генка устал. Обессилел. Сел. -- Взять и под занавес все испортить. "Мы -- под на", "каждый наш поступок..." Ведь ты же совсем не думаешь про это про все, ты же чужие слова молотишь. Я же думал, ты не способен на ложь -- вообще, зачем это мужику? Мало на свете притворных людей? Куда же мне те идти прикажете? К кому? Бесстыдники, вот так и дае пример... Ведь так же все рухнуть может! Все -- в подпол вон, одна капуста и останется. На закусь. Выпьем, раб бо, -- Генка налил в стаканы, качнул устало головой. -- И ведь нашел же в душе такую способность! Наше-ол. Все ду, ее там нет, а она есть. Раз -- и вот она: хоть стой, хоть падай.
Генка поднес стакан ко рту, и вмиг он у него вырвался из рук. Он даже сперва не понял -- что это? Стакан рванулся и полетел вверх...
-- Хватит лакать, -- сказал дядя Гриша сдавленным злым голосом. -- Распился тут.
Генка хотел встать, но дядя Гриша загреб ногой его стул, и Генка упал. И тотчас на него упал дядя Гриша, захватил его волосы и стал стукать головой об пол.
-- Вот так ее... -- приговаривал он. -- Умную-то голо. Вот так, вот так...
Генка упруго изогнулся под дядиной тушей, подпустил ему под брюхо ноги и двинул что было силы. Дядя взмахнул руками и грянулся затылком об стол. Стол упал, со стола с веселым разговором полетели стаканы, бутылка, тарелка... Генка понимал, что упускать инициативу нельзя, иначе массивный дядя подомнет его и расколотит всю голову. Он, впрочем, не очень и думал. Азарт схватки враз опалил его, подчинил своим законам: он действовал, как всякий нормальный боец, -- вроде не соображая, но очень рассудочно и точно. Раза два угодил дяде кулаком в лоб, чтоб тот не су подняться, а когда дядя все же набычился и начал вста, Генка ногой опять свалил его. Злости не было, было сознание опасности, что дядя Гриша поднимется и сгоряча схватит что-нибудь в руки, какой-нибудь предмет. И ломанет. Поэтому никак нельзя было дать ему подняться.
Так они напрягались: один хотел встать, другой не давал.
...Когда пришла Нюра, бой был в разгаре, и на полу валялось все, что могло упасть... А посередке молча возились дядя с племянником. Рубахи у обоих изодраны, кровь вид... Нюра насилу отодрала их друг от друга. Генке залепила пару оплеух, оттолкнула в угол, отца усадила на кровать.