Автор: Шукшин В.М.
Последнее время волосатый Генка работал массовиком-затейником в горном санатории. Отдыхающие удив на него. Удивляли Генкины песни и шалопайство. Песни он сам сочинял и сам исполнял под гитару. Шалопай... Вообще, это не шалопайство у Генки, а полная его -- демонстративная -- свобода, раскованность. Будучи этак раскованным, он и шарахался по жизни, как по загону сши столбики, ранился и злился.
Кто-то когда-то сказал Генке, что он самобытный ком. Генка уверовал в это, и когда его песни не нрави, он мучился и в отчаянии мог выкинуть какую-нибудь шальную глупость.
Приехал в санаторий какой-то поэт; Генка, волнуясь, спел ему несколько песен. Поэт удивился.
-- Ну и что? -- спросил он. -- О чем эти песни? Что вы хотите сказать ими?
Генка выпил в буфете стакан водки и вышел к бассейну, где в это время было много отдыхающих. И громко объявил:
-- Вы!.. Сейчас то же самое, но в оригинальном исполне.
Пошел к вышке, откуда желающие смельчаки прыгают в бассейн. Остервенело заколотил по струнам и запел:
Вот так номер,
Вот так так --
Это не по правилам:
Были,
Были, --
Напылили,
А потом -- пр-ропали!..
Не то это у него марш, не то под заборный жиганистый выверт -- не поймешь сразу. Взошел Генка на вышку, стал на самый край доски и продолжал:
Я же помню этот бег --
Небо содрогалось,
Ваши гривы об зарю
Красную
Трепались.
"Сбацал" на краешке доски -- пощелкал каблучками-но -- и еще раз:
Ох, ваши гривы об зарю
Красную
Трепались!
Все с интересом смотрели на массовика-затейника. А он кричал с вышки и бил гитару:
Я же знаю
Мы хотели
Заарканить месяц.
Почему же он теперь,
Сволочь,
Светится?!
И Генка, в чем был, маханул с вышки в воду. Вынырнул, вылил из гитары воду и докричал, лежа на спине и играя:
Значит, снова промахнулись...
Пропади ты пропадом!
Ну-ка, снова,
В три креста!
Кони-лошади!..
Генка откашлялся, отплевался и сообщил: -- "Навязчивый сон" называется!
Генку уволили.
Дома, в своей деревне, Генка появлялся обычно на ко время -- отдышаться, поправить финансовые дела. И тут наваливались на парня всей говорливой родней. Стыди. Приводили примеры... Учили.
-- Я все понимаю, -- говорил Генка, -- но мы, художни, -- люди особого склада. Я бы мог, конечно, освоить профессию, скажем, животновода, но на мне тогда будет смертельный грех. Я людьми занимаюсь.
-- Занялся бы тобой бичина хороший -- вот было бы то, что требуется. Вот это не грех был бы.
-- Тупо, неубедительно.
Пришел как-то дядя Генкин, дядя Гриша. Дядя Гриша недавно поверил в бога и ходил теперь отрешенный, тихий, кротко и снисходительно смотрел на житейские дела. Эта кротость обозлила Генку.
-- Ты вроде как даже гордишься, что такой смирный, -- сказал он.
-- Не горжусь, а суетню всякую понимаю, -- смиренно ответствовал новообращенный. -- Все суета, Геннадий.
-- Ну, это уж вы как-то... совсем просто: "Все суета" -- и баста.
-- Все суета! -- убежденно твердил дядя Гриша.
-- Смерть -- суета? Любовь -- суета?
-- Мы здесь -- гости. Поживем -- и пойдем отчитываться за наши дела. Ты задумайся, Геннадий, задумайся: за все придется отвечать. Безобразно живешь. Вино пьешь неуме, куришь, с девками блудишь... А ведь все учитывает! Мы, как киноаппараты: живем, а на кинопленку все снимается, все снимается... Как поступил, как подумал, где проть совести пошел -- все снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот -- тело твое -- хоронют, а пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил... Вот.
-- Хм... Ну-ка, еще что-нибудь, интересно. Поверить я, к сожалению, не смогу, но вообще это интересно. Даже тех стали использовать, надо же.
-- Поверить вы, знамо, не сможете. Ну!.. -- дядя Гриша чего-то вдруг сердито оживился. -- Вам же чудо нужно, чу! Вот пускай небо раскроется, пускай я увижу знамение какое-нибудь -- крест огненный, -- тогда я поверю! Ах ты господи!.. -- где-то, видно, настойчиво требовали этих зна, и те, кто обращал дядю Гришу к вере, были, наверно, очень недовольны этим тупым требованием, и это не усвоил и дядя Гриша тоже. -- А чудо -- на каж шагу! Чудо -- вон в огороде: смотри, на одной сотке растет морковь, огурцы, помидоры... Ведь это все -- дели, а все -- из земли. Ведь все из земли! Ты возьми ее в горсть да посмотри хорошенько -- что там? Земля. А ты от? Из земли...
-- Привет!
-- Из земли, и в землю же обратишься. Сказано: ни один волос не упадет с головы... Ты думаешь, если ты -- Гена Пройдисвет, то над тобой нет закона божьего? Есть.
-- Погоди, ты что-то все в кучу: и землю, и закон... Ты объясни сперва: ну и что, что ты стал такой смирный, крот? Что ты хвалишься-то этим? Разве это хорошо?
-- Вы есть жуки навозные, вы думаете: вот наша навоз куча -- это и весь мир. Воюете, деретесь, злитесь... А не знаете того, что вы все... все люди -- под наблюдением.
-- Почему же я не знаю, что под наблюдением? У меня -- семнадцать выговоров, у меня это наблюдение вот здесь си.
-- Не про то наблюдение я говорю. Это -- ваше наблюде, вы сами и разбирайтесь. Я говорю про высшее наблю, которое...
-- Знаешь что? -- перебил Генка, глядя в глаза дяде Гри, словно он только что догадался, кто такой этот ново, этот смиренный. -- Знаешь, что я тебе скажу: ни хрена ты не верующий. Понял? Если б ты по-настоящему верил, ты бы молчал об этом. А ты, как сорока на колу, -- в разные стороны: "Верю! Верю!" Не веришь, вот так.
Дядя Гриша кротко, смиренно посмеялся.
-- Эх, Гена... Гена ты и есть. Дружок анчуткин. Жук на. Ты меня хочешь из равновесия вывесть, из покоя? Не выйдет.
-- С чего это ты вдруг в бога-то поверил? Шестьдесят лет прожил -- не верил, вдруг -- на тебе...
-- Пошел я, иду, -- терпеливо сказал дядя Гриша. -- Иду с богом. А ты колбаси дальше по дорогам -- где-нибудь го сломишь.
Вопрос этот -- с чего дядя Гриша, нормальный мужик, вдруг уверовал в бога, -- вопрос этот всерьез заинтересовал Генку, даже встревожил. Отец Генки, умелый печник, хва, неутомимый бабник в прошлом, так объяснил брат обращение в веру:
-- Мужик, он ведь как: достиг возраста -- и смяк телом. А башка ишо ясная -- какие-нибудь вопросы хочет решать. Вот и начинается: один на вино напирает -- башку туманит, чтоб она ни в какие вопросы не тыкалась, другой... Миколай вон Алфимов, знаешь ведь его? -- историю колхоза стал писать. Кто куда, лишь бы голова не пустовала. А Григорий наш, вишь, в бога ударился. Пускай, он никому вреда не приносит. С чего началось-то? А у нас же тут верующие-то есть, много. Старухи-то. Он стал к им похаживать от нечего делать, а те его сагитировали. Ты не досажай ему с этим, а то он сердится. Не надо. Они безобидные люди.
Жена дяди Гриши померла лет семь назад, а жил он со средней дочерью, тридцатилетней Анной. Анна, рослая, скуластая, добрая, любила играть на гармошке. Играла, а иг толком не умела -- тянула туда-сюда, слушала и о чем-то думала. Анна так сказала:
-- Не лезь, Генка, к отцу! Понял?
-- Чего замуж-то не выходишь? -- поинтересовался Генка.
-- За кого?
-- Нашла бы какого-нибудь...
-- Какого-нибудь мне не надо, одна проживу.
-- Это же ненормально...
-- Ничего. Нормально.
-- Похаживает кто-нибудь ночами? Да?
-- Не твое дело.
-- Какие ведь все уверенные, все-то они знают! -- обо Генка. -- Все понимают. А спросишь -- ответить толком не умеют. Не знаете, так хоть не делайте вид, что зна. Чего ради человек на седьмом десятке в религию кинул? Это же не просто так. Значит, было какое-то потрясение душевное. Или -- опять ложь. Притворство.
-- Зачем ему притворяться-то?
-- А вот это я узнаю, не я буду, если не узнаю.
-- А ты чего такой нервный-то? А, Ген?.. -- спросила добрая Нюра. -- У тебя же все хорошо, ты говоришь. Ты -- вольная птица, чего тебе?
Генка показал, что ему скучно разговаривать с Нюрой, ушел.
Но он не оставил мысли про дядю Гришу, нет. Мысль эта больше и больше занимала его. Он и правда чего-то нервни. Он чуял какой-то подвох с этой верой дяди Гриши, и это не давало покоя. Память Генки держала вовсе другое про дядю Гришу: когда тот пришел с войны, то много пил, гу, хвастался орденами... Играл на гармошке и пел про немцев похабные частушки. Вообще уж никак не монах он по склонности души, не монах. Монахи, насколько понима Генка, жизнь не любят, а дядя Гриша валялся в ней, как сытый жеребец в спелом овсе. У него и теперь, у кроткого, кулак-то -- гиря пудовая: звезданет, неделю хворать будешь. И что, правда, такой уверовал в бога? Разве так можно? Ве душа, по мнению Генки, -- это такая душа, кото обязательно живет в хилом теле, кроме того, человек верующи должен быть немного глуп. И жить просто и одиноко. А дядя Гриша еще и хитрый... Как же это совместить?
И вот один раз под вечерок Генка пошел к дяде Грише. Прихватил бутылку водки, гитару...
-- Здорово, дядь Гриша!
-- Здорово, -- дядя Гриша прищурил наметанный глаз на оттопыренный карман Генкиных брюк, ничего не сказал.
-- Зашел поговорить.
-- Ладно.
-- А Нюраха... в кино небось учесала? Вот дьявольская вы-то еще? А? Ты теперь не ходишь?
-- Нет.
-- А чего ты такой мрачный?
-- А ты чего такой... развеселый?
-- Настрой хороший. Давай выпьем.
Дядя Гриша внутренне подсобрался, шевельнул желва, насмешливо посмотрел на Генку... А потом -- как-то вовсе беспомощно -- на календарик под часами в углу: с календарика беззаботно пялилась красная цифирка -- вос. Дядя Гриша искал защиты и спасения хоть где-ни, хоть в чем-нибудь. Искуситель Генка невольно улыб.
-- Давай. Сегодня можно. Ты не думай, дядь Гриша, я ведь не нахал... не подонок. Я религию уважаю, но... Где у вас тут стаканы-то?
-- В шкапчике. Чего запнулся-то? Уважаешь, но?.. Дого.
-- Сейчас, сейчас... -- Генка добыл пару стаканов, по на стол. -- Достань закусить чего-нибудь. Не будем торопиться, будем обстоятельно ковырять души. Достань солонинки.
Дядя Гриша поднялся, грузный, открыл крышку в под.
-- Нырни, там в кадушке капуста и огурцы.
Генка взял из шкафчика тарелку, обтер ее полотенцем... Глянул весело на дядю Гришу и полез в подполье. Он заме, что суетится и волнуется: это бывало с ним, когда предстояло петь свои песни или когда он хотел понравить какой-нибудь бабе, что, впрочем, тоже обозначало -- петь. Он даже усмехнулся там, в темноте, подумал: "Чего это я?"