- Женишок! Приворачивай на перепутье! - дружно, на разные голоса закричали женки.
Николаша развел руками, показал на кожаную сумку: некогда, мол, по машинной части спешу, но когда женки снова закричали, снизошел - повернул к зароду.
Дарья, едва он приблизился, скаля белые зубы, выпалила:
- Про тебя, Миколай, говорим. Дивимся, как ты эдаку девку улестил.
Николаша, пытаясь скрыть довольную улыбку, тоном опытного человека ответил:
- Любовь - дело известное...
- Верно, верно, Колька, - подмигнула ему Варвара, - любовь не картошка.
- А у тебя, Миколай, губа не дура: знаешь, чье поле топтать. Небось на наш картофельник не позарился, на служащую потянуло.
- Да и он не у пня стоит - мастеровой. Видишь, сумочку какую завел.
- Портфель это, глупая, - не знаешь.
Николаша стоял, переминаясь с ноги на ногу, повертывал то туда, то сюда мокрою, в жидких косицах голову и был рад-радешенек. Он все принимал за чистую монету.
- Свадьбу играть будете але как? - допытывались женки.
- Свадьбу? Они свадьбу-то который месяц играют. Верно, Миколай?
- Ну народ, попадешь на ваши зубы... - покрутил головой Николаша, сдерживая довольную улыбку, и хотя он мог бы пробыть на таких зубах сколько угодно, он все же решил не терять своего достоинства; перекинул на другое плечо сумку с брякнувшим инструментом и, выпрямившись, зашагал по назначению.
Женки, провожая его глазами, снова принялись перемывать косточки.
- Выбрала Олена муженька. А нос-то задирала, форсу то сколько было...
- А чего? За эдаким еще лучше. Под башмаком держать будет.
- Да ведь он супротив ее...
- Ничего, - трезво рассудила тощая чернявая бабенка, - пойдут робятища - соки-то повысосут. Я, бывало, в кожу не помещалась, а сейчас, вишь, шкилет один.
- И что это за наказанье такое нашему брату? - разжалобилась ее соседка. - В муках рожаешь, день и ночь трясешься над ними, а вырастишь - сердцем изойдешь. А на войну угонят - о, горюшко! Как подумаешь иной раз - зверю последнему позавидуешь.
- Не ты первая позавидовала, - живо перебила ее моложавая Дарья. - Слыхала, как бабы справедливости искали? - Она насмешливо, но с опаской покосила глаз на Марфу.
- Ну? - заерзала Варвара.
- Как же! - усмехнулась Дарья. - Было делов. По всей земле взбунтовались: "Рожать не будем! За что такую несправедливость терпим?" Ну а кому пожалуешься? Разве что богу. А пойди попробуй доберись до него. Сидит за облаками - молитвы-то наши не больно доходят. Думали, думали - надумали: вышку строить надо. Высоченная вышка получилась, в самое небо упирается. Долго ли такой оравой. Ну а кто полезет? Все гамузом? Какая же вышка выдержит? Спорили, ругались - выбрали председателем Дуньку. Отчаянная была бабенка, такая же, как ты, Варка. Полезла наша Авдотьюшка, добралась до самого господа бога...
- Василиса! - закричала Варвара, приподнимаясь. - Иди скорее: о божественном зачали...
Чернявая женчонка, еще недавно жаловавшаяся на бабью участь, улыбаясь ткнула Варвару в бок. Остальные зашикали:
- Уже ты, бес, не перебивай!
- Ну, дак добралась, говорю, Дунька до самого бога. - Дарья опять повела насмешливым глазом в сторону Марфы. - Тот обрадовался: первый живой человек на небе, - не знает, чем и угощать - райские яблочки, яства всякие... О земле начал выспрашивать. А Дунька, злющая-презлющая, отдышаться не может. Нет, думает, ты мне зубы-то не заговаривай, не за тем на такую высь подымалась, да прямо к делу: "Что же ты, говорит, господи, такую несправедливость развел? Как зверей - дак холишь, от всякого воспитанья детей освободил, а на нас эко взвалил - света божьего не видим". А бог-то - на то он и бог - знал, к чему клонит Дунька. "Дак ведь, голубушка, говорит, звери-то знаешь как... раз в году нюхаются. А вы на дню, бесстыдницы, сколько раз грешите. Ну-ко, говорит, вспомни про себя". Дуньке и крыть нечем. "Хочешь, говорит, сделаю, как у зверей? Заведу меж вас такие порядки. Это в моей власти". У Дуньки голова кругом. "Уже, говорит, господи, подожди - я с бабами посоветуюсь..." Ну, нагнулась к дыре, через которую влезла. "Бабы, кричит, слыхали, что бог-то предлагает? Соглашаться ли?" А те в один голос: "Дунька, не соглашайся! Условия неподходящи..."
Последние слова Дарьи потонули в хохоте. Из-под ближайших копен приподнялись любопытные головы.
Марфа сурово на всех посмотрела.
- Взбесились, кобылы! У тебя язык поворачивается, - накинулась она на Дарью, - в бабки годишься!..
Дождь меж тем перестал, опять стало припекать. Степан Андреянович уже снова суетился возле своего стога.
Через некоторое время, когда женки немного успокоились, Варвара с пресерьезным видом заметила:
- А ведь она, бабы, права...
- То-то! Я всегда права! - уверенно сказала Марфа.
Варвара с лукавым смирением опустила голову:
- Я говорю, Дунька-то, председательница, права...
- Охо-хо-хо-о-о!.. - опять впокатушку покатились женки.
Марфа, гневная, распаленная, схватила длинную хворостину:
- Сдурели! Хоть бы ее-то постыдились... - По лугу, ярко освещенному солнцем, бежала к ним Настя.
И женщины, завидев ее, разом смолкли. Даже Варвара и та постаралась принять благопристойный вид, начала закручивать волосы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Вечером после работы Степан Андреянович отвел Настю в сторону:
- Ты бы, Настасья, присматривала за своими, а то срам...
Настя удивленно вскинула на него свои ясные, открытые глаза.
- Как же! Давеча кричу Олене-счетоводше - на траву матаефскую залезла: таскай, говорю, для своей коровы из навин. А она; "Я дехретная, мне по закону поблизости положено".
- Декретная? Какая декретная?
- Ну... с Миколашкой, говорят, спуталась.
Настя, не разбирая дороги, напрямик зашагала к деревне. Она шла быстро, почти бежала. Густая, уже мокрая от росы трава хлестала ее по коленям. Лицо у нее пылало, как от пощечины. Срамота какая!
Олена была дома одна, мыла пол.
- А, подруженька старая пришла...
Она разогнулась, отбросила в сторону мокрый вехоть и, тяжело дыша, стала вытирать рукавом потное лицо.
Глаза Насти уперлись во вздувшийся живот, выпиравший из-под загнутого, замоченного водой подола.
- Ты это... как ты докатилась? - со злостью и омерзением выкрикнула она.
Олена нахмурилась, облизала свои полные, сочные губы. В зеленых глазах ее заиграла нехорошая усмешка.
- Брюхо-то? - и, явно наслаждаясь смущением Насти, пояснила: - Как брюхо получается, не знаешь? С мужиком спала!
Настя готова была провалиться сквозь землю. Но она взяла себя в руки, холодно посмотрела Олене в лицо:
- А как же он?
Полные, налитые плечи Олены дрогнули, но она опять усмехнулась:
- Это Петька-то? Выходит, побоку...
- Побоку? Это Петра-то побоку? Да как ты... Он за тебя... за такую, кровь проливает, а ты... Комсомолка!
- А что комсомолка? - тем же вызывающим тоном, вскинув руки на бедра, продолжала Олена. - Комсомолке с мужиком спать заказано? Где это такой закон писан? А ты подумала, сколько мне? То-то и оно... Двадцать пять годочков стукнуло. А война - когда она кончится? Да и вернется ли? А вернется, думаешь, так вот и кинется - помоложе не найти? Нет, голубушка, что-то я охотников до старых грибов не видала. Всякий норовит молоденький сорвать. А девка в тридцать лет мухомора хуже. Это такой, как Дунярка, ждать - ей не к спеху, а мне уж поздновато...
- Да ведь ты, бесстыжая, слово давала?
- Ну и что, что давала. Давала, а теперь, выходит, взяла. Это ты втемяшила себе в голову неизвестно кого... На груди картиночку носишь.
- Ну знаешь!.. Да я бы с таким, как... - Настя хотела назвать Николашку, но вместо этого топнула ногой, - ни в жизнь! Никогда!
- Скажи, какая королевна!.. Чем журавль в небе... слыхала? А это еще слыхала: хоть из глинки, да мужчинка? А чем он не парень?
Настя уже хваталась рукой за скобу двери, думая только о том, чтобы поскорее выбраться на воздух, как вдруг Олена тяжело упала на колени, разразилась рыданиями:
- Ох, что я наделала, что я наделала...
Это было так неожиданно, что Настя, наверно с минуту не двигаясь, смотрела на ее грузное, вздрагивающее от рыданий тело, на ее белые, забрызганные грязной водой ноги и вдруг все поняла и кинулась к Олене.
- Ох, не утешай... Не терзай ты меня, Настя... Уйди ты от меня, бога ради!
Олена подняла к ней мокрое, опухшее лицо и, захлебываясь слезами, заговорила:
- Вчера письмо прислал... "Жди, Оленушка, береги нашу любовь..." А того не знает, что я брюхатая... Гадина! Сука! - закричала она вне себя. - Утоплюсь, петлю надену!
И Настя, с трудом узнавая себя, примирительно сказала:
- Чего уж теперь... О ребенке думать надо...
- И на кого променяла? - голосила Олена. - Ох, что я наделала, что я наделала!
- Да будет тебе! - прикрикнула Настя. Она не могла видеть чужой беды и, против своей совести, стала утешать. - Николаша - он добрый, мастеровой...
Олена покачала головой:
- Не говори ты, Настенька. Сама вижу - не слепая. Бывало, пуще всех насмехалась... А тут... Ну, как ум отшибло. Сама в кузницу бегала. Испугалась - думаю, в девках останусь... Да хоть бы всю жизнь в девках!..
Олена обхватила Настины ноги и, давясь слезами, с глухим стоном зашептала:
- Научи ты, Настенька .. Что мне делать? Что делать с собой?..
Скрипнули ворота. В сенях раздались шаги.
Настя, подхватив Олену под мышки, помогла ей подняться на ноги.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Все случилось нежданно-негаданно. Вчера ее приняли в сельсовете, а сегодня на вечер вызвали в райком. Думано ли, гадано когда было, что она в партию поступать будет? Да если бы ей еще неделю назад сказали, она бы того сумасшедшим назвала. А сейчас вот едет... Ну какая она партийная, ежели начистоту говорить? Три зимы в школу ходила, разве это грамота? В артель, бывало, и то сбивают людей одинаковых, а тут - партия! Слово-то какое! Ох, что бы ей сказала покойница мать? А у женок-то разговору будет... Да и верно: жила-жила баба да вдруг на старости лет рехнулась...
Бледная, растерянная, она сидела, покачиваясь на телеге, и незаметно для себя выехала из леса на Марьины луга. Налетевшим ветром едва не сдуло с головы платок. Поправляя его, натянула вожжи, обвела глазами луга.