- Назад! Назад! - закричал что есть мочи Лукашин. - Лес, лес рубить надо!
Задыхаясь, давясь от дыма, он прямо по ячменному полю бросился в самое пекло.
Через несколько минут по всей опушке леса яростно застучали топоры, лопаты. Валили деревья, оттаскивали сучья, сдирали дерн, мох, багульник. Треск и грохот стояли кругом. Дико ржали привязанные к ручьевине кони. Старые, могучие ели вспыхивали, как факелы, и на людей, задыхающихся от жары, от дыма, сыпались мириады искр, летели раскаленные хлопья, головни, кора.
Лукашин вместе с какими-то женщинами и подростками оттаскивал сучья, кустарник, хватался за кряжи - делал все, что можно было делать одной рукой. Мало-помалу в нем стал просыпаться командир. А как на флангах? Не забыли в суматохе? Прикрывая лицо рукой, он выбежал на окраину поля и, путаясь ногами в ячмене, побежал на левый край. Но там уже вовсю орудовали Степан Андреянович и Трофим - розовая щепа летела из-под их топоров. Мишка Пряслин как черт вертелся вокруг них, отгонял елкой напиравший огонь.
Лукашин побежал к Сухому болоту. Ни неба, ни леса в той стороне. Все дым и дым... Огонь теперь подступил уже к самой опушке леса. Неимоверный грохот и стон стояли в воздухе. Падали ели, трещал кустарник, диковинно вспыхивали розовым светом свежие пни. И горсточка женщин, стариков и подростков в беспамятстве билась с разъяренной стихией.
Потом он увидел Марфу. Она стояла одна на самом краю опушки - там где лес переходит в Сухое болото. Как уж она оказалась именно здесь - случайно ли, поставил ли кто ее, но Лукашин сразу понял: тут самое опасное место. Ведь если только огонь перекинется на Сухое болото, тогда ничем не удержать его. В одно мгновенье вспыхнут десятки гектаров. И огонь, словно понимая это, с диким остервенением рвался на простор, прыгал с одного дерева на другое.
Вокруг Марфы ухало и гудело, смола закипала на деревьях, обгоревшие листья сыпались на нее с кустарника. А она, огромная, вся багрово-красная, с черными, выбившимися из-под съехавшего платка волосами, вздымала над головой жердину и со стоном, уханьем крушила вокруг себя все, что попадалось под руку. Одна высокая тонкая сосна никак не поддавалась - жердь не доставала до макушки. Тогда Марфа, отбросив жердь, ухватилась обеими руками за ее гладкий ствол. Сосна заскрипела, выгнулась дугой, но не треснула.
- Чего рот разинул? - прохрипела она.
Лукашин, опомнившись, бросился к пню, вырвал топор и, подбежав, ударил по стволу. Резкая, режущая боль опалила его больную руку, но он удержал в руках топор. Потом он валил сосны и ели, рубил кустарник, оттаскивал сваленные деревья, пятился, отступая, теснимый огнем...
Прошла, наверно, целая вечность, прежде чем он разогнул спину. Люди все еще бились с огнем. Но вдоль поля, белея свежими пнями, уже из конца в конец пролегла вырубка. Огонь, натолкнувшись на преграду, глухо и злобно догрызал остатки веток и багульника. И тогда он вдруг понял: выстояли! Ему хотелось крикнуть, обрадовать изнемогающих людей, но он едва смог пошевелить губами. В тяжелом удушливом чаду медленно, как призраки, начали подыматься люди. Блестели топоры, лопаты...
Вскоре все собрались на закраине Сухого болота, где еще недавно дрались с огнем Марфа и Лукашин, Тут было легче дышать - с болота немножко подувало, и дым относило на поле.
Женщины, стряхивая пепел и копоть, осматривали обувь и одежду, вытирали грязь и сажу с лица, говорили, охали, дивились по-бабьи, и каждая заново переживала то, что случилось с нею:
- Я с одуру-то с граблями прибежала - как память отшибло..
- А мы бежим с Василисой - плачем слезы наши горят. Весной по зернышку собирали .
- А у меня живот спучило - не могу бежать...
- А у нас-то, у нас, женки! Как Анфиса-то на коня вскочила - я обмерла. Эдакой леший! Убьет, думаю. Как ты уж и вскочила-то, Анфнсьюшка?
- А мы по мосту едем - душеньку вытряхивает. Я за Ивана Дмитриевича руками ухватилась. Чул ли?
- Ты уж, Варка, промаху не дашь. Знаешь, за кого ухватиться.
- Плат-то, плат-то у меня, бабы... О, тошнехонько! Весь выгорел.
- Молчи ты со своим платом. Хоть сама не сгорела...
- Да как же? Плат-то этот брателко даривал, когда еще замуж выдавали. Все время в амбаре берегла - зачем же вот было вчера вынимать?..
- Где - не видно - Федор Капитонович? Добро стережет?
- Хорошо, народ в деревне привелся, а кабы не было...
Лукашин, еле держась на ногах, присматривался, прислушивался к охающим и ахающим женщинам. Они были грязные, оборванные, обгорелые По их бледным, перемазанным сажей лицам текли слезы. Черные, запекшиеся губы распухли. Он смотрел на них, вслушивался в их простые, наивные слова, и сердце его изнемогало от любви и ласки к этим измученным, не знающим себе цены людям...
- Эй, у кого горло не в порядке?
Все обернулись на крик.
Из ручьевины, меж кустов, показался Мишка Пряслин. Мокрое, блестевшее лицо его блаженно улыбалось, с грязного подбородка капала вода.
Трофим Лобанов, черный, как обгорелый пень, облизал пересохшие губы и, не говоря ни слова, тяжело заколесил к ручьевине. За ним, обгоняя друг друга, кинулись остальные.
Возле Мишкиной ямки, вырытой в мшистом травнике, сбились в кучу. Счастливцы, подоспевшие первыми, пригоршнями черпали черную, замшелую жижу, жадно пили. Сзади на них напирали, теснили...
Трофим, растолкав женщин, плюхнулся на брюхо, заехал в колодец всей головой.
- Одичал - на чужчину-то! - полетела злая ругань. - Бабы, тащите его...
Варвара со смехом ухватилась сзади за Трофимовы штаны, потянула на себя. Тот упирался, отбивался ногами, урчал нутряным голосом:
- Отстань, кобыла!
- Экое дурачье, - усмехнулся Мишка, наблюдавший эту толчею со стороны. - Сбились как бараны. Мало тут воды?
Стали руками и ногами разрывать, расковыривать мох, делать новые лунки.
Когда утолили жажду, страшная усталость овладела людьми, Из ручьевины на вырубку шли еле волоча ноги. Хотелось тут же пасть на моховину и не вставать.
Меж тем огонь не унимался. Обглодав хвою и листья, он теперь принялся за обугленные, просохшие стволы деревьев, которые не сумели оттащить с вырубки. На людей опять полетели сажа, искры, головни. Дымная, непроглядная хмарь по-прежнему крыла солнце. На левом краю все еще стонало и ухало. Там, должно быть, огонь прорвался через просеку. Но это было не страшно: мокрая ручьевина - надежная преграда. Справа огонь подбирался к Сухому болоту. Резко запахло горелым торфом.
Лукашин беспокойно взглянул на Степана Андреяновича:
- Болото не загорится?
- Не должно бы. Оно хоть и Сухим называется, а северный край мокрый.
Неторопливо начали разбирать топоры, лопаты - пора было отправляться домой.
- И чего она летает, окаянная... - вдруг недовольно проворчала Марфа.
- Кто, где? - заоглядывались женщины.
- Гляньте-ко, женки, - с изумлением сказала Варвара, - птица...
Действительно, метрах в ста от людей над вершиной высокой и тонкой, как мачта, сосны, росшей на краю болота, кружилась какая-то большая серая птица. Она то круто припадала к вершине, то, широко распластав крылья, взмывала над нею.
- Чего-то там есть, зря летать не будет.
- Ну-ко, Мишка, у тебя глаза повострее, - толкнула Варвара Мишку.
Но Мишка и без ее просьбы, вытянув шею, напряженно всматривался в макушку сосны.
- Чего-то чернеет... - неопределенно сказал он.
- Да ведь это, бабы, гнездо у ей на дереве! - всплеснула руками Дарья. - Вот глупая, нашла место...
Сердобольная Василиса поднесла к глазам конец плата:
- Вишь вот, тварь бессловесная... Слова сказать не может, а мать - деток своих в беде не бросила...
Недалеко от сосны в воздухе взлетела и с треском рассыпалась горящая головня. Серая птица еще беспокойнее заметалась вокруг сосны. Вдруг она бросилась к людям, пролетела над их головами, да так низко, что Лукашин почувствовал на своих губах запах птичьего пера.
- Это она людей на помощь зовет, - вздохнула Дарья. - Ей-богу, бабы...
- Ну-ко, люди... жалко ведь... сгорят, - засуетилась Варвара.
- Срубить надо! - тряхнул головой Трофим и стал вынимать из-за ремня топор.
- С ума-то не сходи! - закричали на него женщины. - Дерево упадет - что будет...
Трофим с обидой отошел назад.
- Нет лестницы... кабы лестница - снять можно.
- Эк вам далась эта птица, мало их сгорело сегодня, - начал увещевать разволновавшихся женщин Софрон Игнатьевич и не докончил.
Мишка Пряслин со всех ног бросился к сосне.
- Миша, Мишка, куда? Вернись! - закричала Анна. Мишка даже не оглянулся. Подбежав к сосне, он с ходу начал карабкаться по стволу. Но ствол был гладкий, тонкий, и едва он сделал несколько перехватов, как ноги его скользнули, и он оказался на земле.
- Мишка, Мишка, не смей! - опять закричала мать. Минуту спустя Мишка, цепко оплетая дерево руками, снова карабкался по стволу. Серая птица теперь кружилась над самой Мишкиной головой. Она взмывала кверху, тяжко хлопая огромными, с белым подбоем крыльями, падала вниз и, очертив круг-два над головой парня, снова устремлялась к вершине. "Скорей! Скорей!" - казалось, умоляла она. И Мишка лез и лез. Люди, задрав головы, не сводили с него глаз. Вдруг густая пелена дыма скрыла парня.
- Ми-и-ша-а... Ми-и-шка-аа!
Анна рванулась вперед, но кто-то схватил ее сзади.
- Люди вы или нет! Птицу пожалели, а у меня...
Когда дым рассеялся, все с облегчением вздохнули. Мишка, сжавшись в комок, по-прежнему карабкался по стволу. На минуту он остановился, передохнул, махнул людям рукой, точно успокаивая их, и опять полез вверх. Теперь до вершины осталось метра три. Но какие это были метры! Тонкая сосна под тяжестью тела выгибалась, качалась... А рядом бушевала разъяренная лава огня.
- Назад! Назад! - закричали все в один голос. Кажется, только теперь дошло до каждого, какой опасности подвергался парень. Ведь достаточно одной искорке упасть на рубаху - и он вспыхнет у них на глазах, как свечка.