Трофим было на попятный: есть, мол, квас, да не про вас, но кругом были люди, и он, быстро передумав, хлопнул Пеку по плечу:
"Пойдем, Пека, запою! До белой горячки запою..."
Дома Трофим усадил дорогого гостя за стол и после долгой отлучки из избы вернулся с четвертинкой.
"Начнем с маленькой, а к окияну приплывем", - успокоил Трофим Пеку.
Ну, с маленькой, так с маленькой - лишь бы к окияну приплыть.
Выпили по рюмашечке.
"Что, парень? - крякнул от удовольствия Трофим. - Небось как Христос по сердцу прошел? У Трохи не вино - причастье!"
Выпили еще по одной. Вдруг Трофим спрашивает:
"Ты, Пека, того... не запьянел?"
"Да с чего? Уж не с этого ли наперстка?"
"Трохин наперсток иного ведра стоит", - отрезал Трофим.
После третьей он снова спросил:
"Налить еще, Пека? Устоишь? Дойдешь до дому?."
Пека только руками развел.
"Да ты смеешься, Трофим?"
"Какой тут смех, когда ты руками машешь?"
Пека вспыхнул, начал вставать из-за стола. Трофим Пеку успокаивать, а тот свое - хочет встать. За этой возней кто-то из них нечаянно смахнул со стола рюмку.
"Ты во как! Посуду бить! - взбеленился Трофим. - Это за мое-то угощенье?"
Пека оторвал от себя хозяина, кинулся к дверям. Тогда Трофим заорал на всю избу:
"Макса, хватай его! Он с пьяных глаз весь дом разнесет".
В ту же секунду с полатей соскочил старший сын Максимко и по-медвежьи облапил сзади Пеку.
А через несколько минут Трофим шел по деревне и всем встречным говорил:
"Пеку Векшина запоил сегодня. Всю посуду у меня перебил. Лежит на сеннике без задних ног... Весь дом винищем провонял. Скотина от тошноты стоном стонет - хоть из двора выводи".
Постепенно около Трофима собралась толпа любопытных, которая выразила желание посмотреть на распьянющего Пеку. И ведь понимал Трофим, что нельзя вести к себе мужиков, но такой уж он был: начнет хвастать - остановиться не может.
"Пойдемте, все пойдемте! Всех запою! Дальше порога моей избы никто не уйдет".
А когда мужики, предводительствуемые хозяином, подошли к его дому, то увидели: во дворе, вызволенный парнями, стоит трезвехонький Пека Векшин и на все лады поносит Трофима Лобана.
Вот почему сейчас, много лет спустя после этой истории, когда Трофим стал похваляться вином, никто не придал значения его словам.
А Трофим не унимался.
- Сейчас - не до войны, - кричал он, - не скажу, что запою, а все равно трезвой из моей избы не уйдешь!..
Под конец, когда пришла старуха и стала упрашивать его идти домой, Трофим еще пуще начал куражиться и дошел до того, что растянулся на мостках.
- Ты, Трофимушко, пьян, да умен, - съязвила Варвара. - Небось в лужу не упал - на сухое норовишь.
- А ты что? - рывком приподнялся Трофим. - Покупала мне рубаху, чтобы в лужу?
Но одумавшись, он так топнул по луже, что брызгами окатило женщин и ребятишек.
- Очумел, старый дурак! Будешь ерепениться - свяжем да бросим на задворки.
- Ха-ха-ха!
- Что вы с пьяного хотите, - примирительно сказала Дарья.
Ободренный ее сочувствием, Трофим заорал, размахивая руками:
- Все сокрушу!.. В гитлерину мать!.. Я бы этого Гитлера!..
- А что бы ты, Трофимушко, сделал? Ну-ко?
- Я бы этого Гитлера... я бы... - и тут такое завернул Трофим, что все схватились за животы.
- Тише, тише! - высунулась из окна Наденька. - Сейчас будут передавать известия.
Женщины, позабыв о Трофиме, кинулись к окну.
Несколько минут приемник визжал, задыхался от хрипа, затем сквозь хаос режущих звуков прорвался твердый басовитый голос:
- Над нашим Отечеством нависла смертельная опасность... Враг ломится к Волге, в глубь Кавказа, угрожает самым важным жизненным центрам страны... Ни шагу назад, красноармеец! Твоя сестра, твоя мать призывает тебя к защите и к мести. Помни: перед тобой враг, который убил старика - такого же, как твой отец, изнасиловал девушку - такую же, как твоя сестра, твоя невеста, погнал в рабство женщину - такую же, как твоя жена, твоя мать...
Наденька, не в силах больше слушать, резким движением выключила приемник Потом, когда, собравшись с духом, она посмотрела на улицу, под окном не было ни ребят, ни женщин.
Только посредине двора немо и неподвижно стоял под дождем грузный, приземистый старик.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Анфиса старалась подбодрить, встряхнуть приунывших колхозников. За день она успевала побывать на всех полях и всюду с жаром принималась жать, вязать снопы. И ее присутствие - она это видела - как-то успокаивало, приподнимало людей. Уж на что, кажется, тверда и невозмутима духом Марфа Репишная, а и та однажды сказала: "С тобой веселее, девка, - чаще бывай у нас".
Но потом в колхозе стала отставать просушка снопов (немногим женщинам была под силу эта работа), и Анфисе пришлось самой взяться за это дело. Она рубила в лесу новые жерди и подпоры, ставила новые перетыки вместо прогнивших, подвозила снопы с поля, вешала их на жерди, - и все сама, все одна. На людях как-то забывались на время, рассасывались в общей тревоге безрадостные мысли, а теперь, когда она пряслила одна, горькие раздумья не покидали ее.
В этот день ей было особенно тяжело. Утром конюх Ефим, помогая ей запрягать коня, хмуро сказал:
- Слыхала, немцы на Волгу вышли...
Она не задумалась тогда над этими словами: может быть, оттого, что конь бился и она торопилась, а может быть, потому, что в то лето так много было плохих вестей с фронта, что, кажется, трудно было чем-нибудь удивить.
Страшный смысл Ефимовых слов дошел до нее тогда, когда она, переехав болото, стала поить коня в ручье.
"Да ведь это же Волга! Волга..." - изумилась она.
Ни разу в жизни не довелось ей бывать дальше районного центра, и она не знала даже, как выглядит город. Но Волга, Волга-матушка... Да не проходило праздника в деревне, чтобы о ней не пели! И каждый раз, когда она слышала песенные разливы или подпевала сама, в душе ее поднималось что-то большое, широкое и светлое. И вот уже лиходеи на Волге...
Стоя на скамейке у прясла, она машинально наклонилась к снопам, лежавшим у ее ног, и так же машинально вешала их на жердины. Страшное известие не выходило у нее из головы.
"Да что же это такое? Как же так?.." - спрашивала она себя.
У нее то и дело навертывались слезы, и, прислонившись к пряслу, она подолгу смотрела на безлюдную дорогу, на выжатые поля, поблескивавшие золотой щетиной жнивья. Потом спохватывалась, начинала лихорадочно работать, но проходило немного времени, и снова опускались руки, иона опять стояла, прислонившись к пряслу, и смотрела на дорогу, на поля.
Ох, какая тоска... Хоть бы одна живая душа показалась, хотя бы птица пролетела мимо... В голубом воздухе было по-летнему тепло и безветренно, но тихая осень уже распускала паутинки, пятнила золотом кустарник, выводила свои неживые узоры в не скошенной на промежке траве. Откуда-то издалека, - должно быть с Сухого болота, - раз пять донесся тревожный вскрик журавлей, и от этого становилось еще тоскливее.
И вдруг ласковый голос у ног:
- Здравствуй, Анфиса.
Она схватилась за сердце, присела. Несколько секунд она глядела на Лукашина растерянными, изумленными глазами, затем лицо ее, мокрое от невысохших слез, озарилось радостной улыбкой.
Белый платок у Анфисы сбился на затылок, на черных волосах, на изогнутых бровях мягкими узорами хлебная пыль...
Какая-то мальчишеская восторженность охватила Лукашина. Он протянул к ней руки, и не успела она охнуть, как уже стояла на земле, а он возвышался на скамейке и, озорновато подмигивая ей, говорил:
- Рабонем, председатель!
Все это было так неожиданно, так необычно, что она все еще не могла прийти в себя и, закинув кверху голову, смотрела на него мокрыми, счастливыми глазами.
- Ну же! Ну! - торопя, протягивал к ней руки Лукашин.
Тогда она, по-детски зажмурившись, тряхнула головой и, словно пробуждаясь от сна, вдруг проворно нагнулась и подхватила большую охапку снопов.
Она не спрашивала, откуда он появился, не спрашивала, почему долго не было его в Пекашине, и, странное дело, не искала даже утешения в том, что так тревожило и угнетало ее весь день. С приходом Лукашина как-то сразу исчезли все сомнения и тревоги, ей стало легко и радостно.
Быстрыми, ловкими движениями она захватывала снопы, вскидывала их кверху и, глядя на Лукашина сияющими глазами, совала их ему в протянутые руки.
Лукашин оказался бывалым работником. Она это сразу оценила и по тому, как он уверенно, по-хозяйски, расставив ноги, стоял на скамейке, и по тому, как умело и расчетливо подхватывал снопы и с каким-то особенным мужским шиком вешал их на жерди.
- А ведь ты настоящий мужик! - рассмеялась вдруг Анфиса, неожиданно для себя называя его на ты.
Он ничего не ответил, только лицо его, блестевшее от пота, расплылось в довольной улыбке да еще шибче заходили руки.
Скоро ячменная пыль да ость покрыли его волосы, лоб, гимнастерку, и от этого он стал еще ближе, еще роднее.
Они не слыхали, как к ним сзади подошел Федор Капитонович:
- Вот как ладно. А я иду да думаю: чья бы это пара? Молодых сейчас нету, а тут, гляжу, не работают, а играют.
Темное облачко нашло на лицо Анфисы. После того как Федора Капитоновича сняли с бригадиров, он присмирел и даже исправно работал в колхозе. И все-таки у Анфисы не лежала к нему душа. И ей показалось, что не к добру эта встреча. Но Лукашин, разгоряченный, потный, уже протягивал к ней руки, и она снова нагнулась к снопам.
Федор Капитонович постоял еще немного, покачал головой и тихонько зашагал по дороге домой.
...Час спустя Лукашин спрыгнул со скамейки на землю.
- Ух, запарила! - сказал он, возбужденно блестя глазами и вытирая рукой потную шею.
- Это еще кто кого, - улыбнулась Анфиса, отряхивая платье.
- Горло пересохло. Нечем промочить?
Анфиса достала из кустов маленькое жестяное ведерко с водой.