На солнце от зелени виноградников свет зеленоват, расправляется воздух, -- Некульев заметил: О зеленом свете такие стали синие венки на белках Арины, а зрачки уходят в пропасть -- и показалось, что из глаз запахло дубленой кожей. -- В контору вошли трое: мужик, баба, паренек-подросток. Мужик неуверенно сказал:
-- Честь имею явиться, второй после Кузи лесничий, с одиннадцатого кордону. Егор Нефедов. А это моя жена, Катя. А это сын, Васятка.
Лесника перебила жена, заговорила обиженно: -- "Ты, барин, Кузе сказал, что с Маряшей исть хочешь. Как хотишь, твоя барская воля, а то можно и у нас, не хуже чай Маряшки. Мы избу строим, муж мой маломощный, грызь у него, мы из Кадом. -- Как хотишь, твоя барская воля. У Маряшки ведь трое малолеток, мал-мала меньше, а нас всего трое." -- Катя подобрала губы, руки уперла в боки, воинственно выжидая. -- Некульев молча по очереди пожал всем руку, сказал: "Ступайте с богом, буду знать." -- И Арина Арсеньева заметила в солнце: синяя бритая кожа скул и подбородка Некульева -- тверда, крепка. Арина сказала тихо, с горечью:
-- Вы знаете, когда "влазины" бывают, -- влазины, это так называется новоселье, -- ведь до сих пор крестьяне у нас вперед себя пускают в избу петуха и кошку, а потом уже идут люди и надо -- по поверью -- входить ночью в полнолуние. Ночью же и скотину перегоняют. И до рассвета в ту ночь хозяйка-баба голая дом обегает три раза. Это все для домового делается. -- -- Глава первая -- Ночи, дни.
Спросить о лесе Маряшу, Катяшу, Кузю, Егора -- расскажут.
-- В лесах по суземам и раменьям живет леший -- ляд. Стоят леса темные от земли до неба, -- и не оберешься всевозможных Марьяшиных фактов. -- Неоделимой стеной стоят синеющие леса. Человек по раменьям с трудом пробирается, в чаще все замирает и глохнет. Здесь, рядом с молодой порослью, стоят засохшие дубы и ели, чтобы свалиться на землю, приглушить и покрыться гробяною парчею мхов. И в июльский полдень здесь сумрачно и сыро. Здесь даже птица редко прокричит, -- если же со степей найдет ветер, тогда старцы -- дубы трутся друг о друга, скрипят, сыпят гнилыми ветвями, трухой. -- Кузе, Маряше, Катяше, Егору -- здесь страшно, ничтожно, одиноко, бессильно, мурашки бегут по спинам. На раменьях издревле поселился тот чорт, который называется лядом, и Кузя рассказывал даже про видимость черта: красивый кушак, левая пола кафтана запахнута на правую, а не на левую; левый лапоть надет на правую ногу, а правый на левую; глаза горят как угли, а сам весь состоит из мхов и еловых шишек; видеть же ляда можно, если посмотреть через правое лошадиное ухо.
Белый дом в лощине у Медынской горы днями стоял тихо, в зелени, прохладный, как пруд. Ночами дом шалел: напряженным Некульевским глазам -- на глаза попадалась -- битая мебель, корки порванных книг, всякая ерунда. На террасе в мусорном хламе Некульев нашел песочные часы, -- песок из одной стеклянной колбы перетекал в другую каждые пять минут, лунными ночами поблескивало зеленовато стекло колб; днями Некульев забывал об этих песочных часах, но ночами многие пяти-минутки он тратил на них; Некульев любил быть без дураков, он не замечал, что у него -- помимо сознанья и воли -- каждый шорох в доме, каждый глупый мышиный пробег -- покрывает гусиной кожей спину, и появилась привычка не спать ночами, бодрость никогда не покидала, но все казался кто-то -- не то третий, не то седьмой какой-то, и каждая ночь была как все. Была луна и под горой на воде ломались сотни лун, дом немотствовал, деревья у дома стояли серебрянными, расположилась тишина, в которой слышны лишь совы. Лунный свет бороздил паркет в зале. Окна Некульев тщательно закрыл, но в окнах не было стекол. Три двери в зале Некульев задвинул мебельной рухлядью и подпер дрекольем. У одной из дверей стоял диван, и Некульев лежал на нем. На стуле рядом висел наган в расстегнутой кобуре, к дивану в ногах была прислонена винтовка. На диване лежало большое здоровое красивое тело, вот то, что глупо покрывается от каждого шороха гусиной кожей. Некульев покойно знал, что у Ивового ключа стерегут лес Кандин и Коньков, двое мастеровых, и они твердые ребята, мазу не дадут. А горами пешком не пройдешь, не то чтобы приехать на телеге, если же проберутся сюда, то секретной дверью, оставшейся от помещика-князя и случайно найденной, он пройдет в подвал, а оттуда под землей в овраг, а там -- ищи, свищи!.. -- Лампенка горела, чтобы отвести глаза, в правом крыле дома, где окна были тщательно завешаны. -- Луна заглядывала в окна, в дом, где все было разбито. Некульев поднялся с дивана, взял револьвер, отодвинул кол от двери и пошел темными комнатами, еще неуверенно, ибо плохо привык к дому, -- на кухне он попил у ведра воды и вернулся обратно; в дверях прислушался к дому, не заметив, что тело покрылось гусиной кожей, -- подпер дверь колом; -- и опять отпер поспешно: когда брал ведро, положил на подоконник револьвер, забыл его, поспешно пошел назад. На окне в зале в пыльном лунном свете лежали песочные часы, -- Некульев стал пересыпать песок, -- склонил кудрявую голову к мутно стеклянным колбам.
И тогда -- нежданно застучали в окно там, где была лампа, -- неуверенный голос окликнул: -- "Эй, кто тама, выходите. Милиционер требует!" -- Некульев ловкой кошкой взял винтовку, бесшумно выглянул в разбитое окно: стоял на луне у дома с багром в руках паренек, осматривался кругом, в тишину. Некульев покойно сказал: -- "Ты кто такой?" -- Паренек обрадованно заговорил: -- "Иди, тебя требует милиционер!" -- "Ты почему с багром?" -- "А это я от собак. Собак-от нетути? -- Милиционер на берегу, в лодке!"
Парнишка, Кузя и Некульев (эти двое с винтовками) по обрыву спустились к Волге. У берега стояли три дощаника. По берегу ходил милиционер с наганом и саблей в руках и с винтовкой за плечами. Милиционер закричал:
-- Вы что-же, черти, спите, когда лес воруют?! -- Я ездил ловить самогонщиков, два дощаника поймал, три дня ловлю, не спал, еду сейчас мимо Мокрой горы, а с горы с самой верхушки, смотрю, летят вниз бревна, -- лесокрады работают, а вы спите! Я сам бы поймал лесокрадов, да вишь у меня только два понятых, а остальные самогонщики с поличным, -- уйду -- разбегутся. Сорок ведер самогонки везу, три дня не спал... Так прямо с верхушки и сигают, и на воде два пустых дощаника!..
Милиционер влез в лодку, скомандовал самогонщикам, -- мужики впряглись в ляму, потащили бичевой дащаный караван, безмолвно. Милиционер покрикивал и поводил дулом револьвера. Луна светила безмолвно и сотни лун кололись на воде. Горы и Волга немотствовали. Дощаники скрылись за косой. -- Кузя привел двух лошадей, одна под седлом, другая с мешком сена на спине. -- Кузя, Некульев лесными тропками, горами, молча, с винтовками на перевес, помчали к Мокрой горе. Лошадей оставили в Мокрой Балке, -- вышли к Волге; Волга, горы, тишина, -- прокричал сыч, посыпался под ногами гравий, пахнуло полынью откуда-то, -- тишина, -- и на горе затрещало дерево, сорвалось с вершины, покатилось вниз под обрыв, потащило за собой камни. Кузя и Некульев пошли под обрывом, -- в тальнике увязли два дощаника, один уже наваленный бревнами, еще сорвалось с вершины бревно, -- и сейчас же рядом в десяти шагах негромко свистнул человек, а другой свистнул на горе, и третий свистнул, -- и мир замер. И тогда одиноко на горе раскололся винтовочный выстрел. Кузя присел за камень, -- Некульев толкнул его -- вперед -- коленом, перезамкнул замок винтовки и -- твердо пошел к дощаникам, -- толкнул на воду пустой и навалился, чтобы столкнуть нагруженный, -- сверху выстрелили из винтовки, -- пуля шлепнулась в воду. -- "Кузьма! иди, толкай!" -- на отвесе, наверху красный вспыхнул огонек, лопнул выстрел, шлепнулась пуля. По огоньку -- сейчас же -- выстрелил Некульев, и с горы закричали: "Ой, что ты делаешь, лешай! -- Не трожь дощаники!"