Ничего, ничего, ноне не с тебя одного позолоту сымают. Сталин уж на что
вождь был - и то не смолчали. А тебя-то тогда еще надо было на чистую воду,
на прикол взять. Не потерял бы орден, не исключили б из партии.
Петр вытянул шею и глаза колесом: ничего подобного не ждал. И Калину
Ивановича зацепило. То сидел все с эдаким умственным видом, чуть ли не с
улыбочкой поглядывая на свою разбушевавшуюся жену: пускай, мол, выскажется,
душу отведет, раз такие струны в сердце заиграли, - а тут вдруг заводил
старой головой. Еще бы! Такими снарядами начали бить. Правда, Михаилу все
это было не внове, он еще и не такие слыхал при своего знатного соседа. Ну а
Петр? Как Петра, как молодое поколение - Калина Иванович любил торжественно
выражаться - оставить в неясности?
И Калина Иванович дал разъяснение:
- Я тогда действительно в сложный переплет попал. Не разобрался сразу в
политической борьбе двадцатых годов - ив результате серьезный срыв в личной
жизни...
- Поняли, нет, чего? Запоя не было, ордена не терял, со шлюхой
буржуйной не знался - только срыв в личной жизни. Ладно, срыв дак срыв.
Только кто тебя из этого срыва выволакивал? Друзья-товарищи? Нет, я - баба
серая. Терпела-терпела, ждала-ждала: уймется же дале. Надоест же ему
когда-нибудь это винище! Ведь до чего дошло - с подзаборниками спознался,
все сапоги, все галифе пропил. Нет, вижу, не дождаться. Во все колокола
звонить надо. Пошла до самого высокого начальника в главную партейную
контору. Так и так, говорю, человек всю гражданскую войну за советскую
власть ломал, сколько крови пролил, белые жену до смерти довели, а тут
оступился - все отвернулись. Да разве, говорю, это дело? Шкуры вы, говорю,
после этого, а не коммунисты.
- Так и сказала?
- Та-ак. Где, говорю, тут у вас человек человеку брат и друг? А
секретарь, хороший, Спиридонов фамилия, из ссыльных в царское время,
смеется: "Ладно, говорит, дадим ему путевку в нову жизнь, а тебе спасибо,
товарищ Дунаева. Всем бы таких жен иметь..." Да, не вру... Ну, чего там
было, давал, нет накачку Спиридонов - не знаю: этот жук некак и скажет.
Только на другой день является домой как стеклышко. Трезвый - за каки-то
времена! "Все, Дуня, нову жизнь начинаем. В коммуну поедем". Ладно, в
коммуну дак в коммуну, а покуда вот тебе мочалка, вот тебе веник- в баню
отправляйся. Да! Раз нову жизнь начинать, сперва себя отмой да отпарь,
сперва себя в чистоту приведи. А то ведь он, когда запил-то, опять с той
сукой буржуйкой связался. И вот как в жизни бывает! Только мы это на нову-то
жизнь наладились - она. Прямо в дверях выросла, сука. Как, скажи, чула все.
В шляпке. С сумочкой. И деколоном разит - с души воротит. "А, поздравляю,
говорит. Опять на деревенщину потянуло". Ну, тут врать не стану. Ногой
стоптал: "Это, говорит, не деревенщина, а моя законная жена. А ты, говорит,
марш к такой матери! Чтобы духу твоего здесь никогда не было".
Евдокия шумно выдохнула из себя воздух, вытерла лицо клетчатым с головы
платком. Щеки у нее пылали. Ничего вполсилы не делала. Всему отдавалась
сполна: хоть работе, хоть разговору. Потом глянула по сторонам - и на
старика:
- Чего не скажешь? Дождя-то кабыть больше нету?
- Не кипятись, - сказал Михаил. - Первый раз на пожне? Мокрое сено
будешь валить в зарод? Давай выкладывай про коммуну.
- А чего про коммуну выкладывать? Где она, коммуна-то? - Евдокия опять
поглядела на пожню и то ли от обиды, что нельзя метать - с еловых лап
капало, - то ли оттого, что внезапно перед глазами встало прошлое, опять
завелась: - Где, говорю, коммуны-то? Людей сбивали-сбивали с толку, сколько
денег-то государство свалило, сколько народу-то разорили (мы ведь выкупали
дом-от! Да, свой дом выкупали, две тысячи платили) - стоп, поворачивай
оглобли. Больно вперед забежали. Не туда заехали. Не туда шаг сделали. А
куда? В какую дыру? В лес дремучий. На Кулой, где не то что человек -
медведь-то не каждый выживет. - Евдокия покачала головой. - Да, через все
прошла. Через леса и степи, через пустыни и болота. От жары погибала, песком
засыпало, на Колыме замерзала. Ну а как ехала в коммуну "Северный маяк" - не
забыть. Сейчас маячит. Сам поскакал-полетел налегке, прямо из города, на
другой же день грехи замаливать, думает, и в коммуну ворота закроют, ежели
на день опоздает, а жена домой. Жена вези хлеб да пожитки. Все до нитки
приказал: не жалко, не сам наживал. Свекрова, покойница, как услыхала - в
коммуну записались (свекра, того уж в живых не было): "Нет, нет, никуда не
поеду. Сама не поеду и внучку на муки не дам. На своей печи помирать буду".
Братья, суседи меня разговаривать: насмотрелись на эту коммуну, своя за
рекой, в монастыре. А я реву да в дорогу собираюсь. У меня мужнин приказ,
да. Ладно, собралась, поехала. Осень, грязища, снег над головой ходит.
Телегу запрягла, на телегу сани. Впрок, про запас. Думаю, зима застанет - у
меня сани есть. Ладно, дождь сверху поливает, корова на веревке, на руках
ребенок: на воз не присесть - с лесами вровень хлеба наложено. Кто встретит,
кто увидит - крестятся. Думают, грешница какая але чокнулась, с ума сошла. А
один старичок, век не забуду, вынес берестышко: "На-ко накройся, бедная.
Парня-то нарушишь..." - И Евдокия вдруг отчаянно разрыдалась.
Так всегда. Как только дойдет до сына единственного, убитого на войне в
сорок третьем году, так в рев, так в слезы. И тут бесполезны разговоры и
уговоры. Жди. Дай выплакаться.
- Вредительство! Самое настоящее вредительство! От неожиданности -
Евдокия как топором рубанула - Петр вздрогнул. А Калина Иванович, тот гнуть
свое. Ангельское терпение было у старика. По часам могла молотить Евдокия -
молчал. Иногда даже Михаилу казалось - спит старик. Просто с открытыми
глазами спит. Но вот разбушевавшаяся Евдокия что-то ляпнула не так, дала
перекос насчет политики - и ожил.
- В те времена, - сказал Калина Иванович, - частенько наши неудачи и
промахи списывали на вредительство.
- Ничего не списывали. В диком лесу, на глухой реке коммуну затеяли -
как не вредительство? При мне сколько ни сеяли, сколько ни пахали, не
доходило хлеба. Все убивало морозом.
- В смысле практическом, - вынужден был признать Калина Иванович, -
действительно был допущен некоторый недосмотр. Но у нас мечта была - чтобы
все заново. Чтобы именно в диком лесу, в медвежьем царстве зажечь маяк
революции...
- Слыхали? Одна баба тоже без броду за реку хотела попасть - что вышло?
Ох, да что говорить! - Евдокия махнула рукой. - Собрались портфельщики,
всякая нероботь - какая тут жизнь? Хороший хозяин начал обживать новое место
- об чем первым делом думает? Как бы мне скотину под крышу подвести да как
бы себе како жилье схлопотать. А у них скотина под елкой, сами кто где - кто
с коровой вместях, кто в бараке, - красный уголок давай заводить. Да! Чтобы
речи где говорить было. Ох и говорили! Ох и говорили. Я уж век в речах живу,
век у нас дома люди да народ, а столько за всю жизнь не слыхала. До утра
карасий жгут, до утра надрываются. Иван Мартемьянович в кой раз больше не
выдержал: "Товарищи коммунары, которые люди днем работают, те по ночам спят.
И нам бы спать надо..." Заклевали, затюкали мужика: "Темный...
Неграмотный... Сознательности нету... На старину тянешь..." Да, не вру. Я в
этот "Маяк" заехала - короба, лукошки одежды, а оттуда вышла в одной рубахе.
И та рвана. Все поделила, все отдала.
- Налегке лучше, - пошутил Михаил.
- Да, пожалуй. Мы, как цыгане, как перекати-поле, покатились на юг. На
всех стройках побывали, все пятилетки на своих плечах подняли, до самых
киргизцев, до границы дошли...
Евдокия опять сняла с головы плат, чтобы вытереть запотевшее лицо, и
вдруг вскочила на ноги.
- О, к лешакам вас! Сижу, языком чешу, а того не вижу, что солнышко в
спину барабанит.
Калина Иванович не бросился сразу вслед за женой - дал выдержку.
Посидел, даже руками поразводил: извините, дескать, такой уж характер, такой
уж норов, - и только после этого начал подниматься.
Не ахти какая картина - восьмидесятилетний старик, волокущий свои
старые ноги в кирзовых сапожонках по мокрой выкошенной пожне. Но было, было
что-то в этом старике. Притягивал он к себе глаза. И не на березы, не на
солнце, не на Евдокию, уже орудовавшую вилами у зарода, смотрели сейчас
Михаил и Петр, а на старика. На Калину Ивановича.
- А ты знаешь, как Петр Житов его зовет? - вспомнил вдруг Михаил. -
Эпохой. Бывало, увидит - Калина Иванович под окошками идет, сразу команду:
"Тихо! Эпоха проходит мимо".
- Хорошо, что Петр Житов понимает это, - буркнул Петр.
- Ясно. Петр Житов понимает, а брат твой ни бум-бум? Ты чего хочешь?
Чтобы я на каждом шагу: герой, герой, на колени падал?.. А этот герой, между
прочим, еще исть-пить хочет, и чтобы в избе теплецо зимой было. А кто - ты
его дровами выручаешь? А в бане обмыть надо? Вот я этими руками грязь смываю
с его героического тела, на полку парю...
Михаил поглядел на отчужденное, закаменевшее лицо брата, хлопнул
дружелюбно по плечу:
- Ладно, не считай меня за круглого-то идиота. Я хоть и сижу по самое
брюхо в земле, а к небу-то тоже иногда глаза подымаю. Понял?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Нервная, сеногнойная пошла погода.
С утра жгло, калило, коршуны принимались за работу - красиво, стервецы,
вычерчивали свои орбиты в небе, - кошеница начинала сенным духом томить -
казалось, вот-вот надо браться за грабли. Нет, из-за леса выкатилась тучка
одна, другая, дунул, крутанул ветришко, и вот уже залопотали, завсхлипывали
березы.
И ведь что удивительно! Кабы так везде, по всем речкам. А то только у
них на Марьюше.
Измотанный, издерганный ненастьем Михаил только что не запускал в небо