Смекни!
smekni.com

А спустя полчаса, кляня и себя и всех на свете, он подходил к старому

дому. Не ради сестрицы-идиотки, нет. А ради старика, ради его памяти. Старик

ведь в гробу перевернется, когда узнает, что Нюрка да Паха в его доме

хозяйничают.

4

Всю дорогу он крепил тормоза, всю дорогу говорил себе: спокойно, не

заводись, не устраивай дарового спектакля, - а вошел в заулок старого дома

да увидал райскую картинку: Петр топориком поигрывает - бревно тешет,

Григорий в сторонке на красном одеяле с малыми забавляется, та на вечернем

солнышке как ни в чем не бывало белье постирывает - и полетели тормоза.

- У тебя есть, нет мозги-то, инженер хреновый? Та дура вековечная -

известно, а ты-то чего ждешь? Милицию бы вызвал да в шею ту стервюжину!

- Михаил... Брат... - расстоналась, расплакалась Лиза. - Да разве я

думала... да разве я хотела...

И тут Михаил просто полез на стену, заорал на весь конец деревни. А

какого дьявола? Кто заварил всю эту кашу?

- Тихо, тихо, Пряслины! - В заулок откуда ни возьмись с треском въехала

улыбающаяся Вера. Михаил заорал и на нее:

- Да заглуши ты к чертям свою керосинку! Взяли моду зазря бензин жгать.

Вера нажала на газ еще сильнее.

- Брось, говорю, эту чертову трескотню! Кому говорю? Бревну?

Вера опять треском заглушила крик отца.

- Имей в виду, папа, в Москве за нарушение тишины штрафуют.

- В Москве, в Москве... Здесь не Москва, а Пекашино!

Михаил еще огрызался, еще продолжал рыскать вокруг разъяренными

глазами, но запал уже прошел, и в конце концов он махнул рукой и на

ставровский дом, и на своих братьев и сестер - сами заварили кашу, сами и

расхлебывайте.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Из дому, то есть из деревни, вышли порознь, Лиза даже кузов с собой

прихватила - вроде как за травой в навины отправилась, потому что не приведи

бог напороться на Паху-рыбнадзора: и бредень отберет и штрафом огреет.

Сошлись у Терехина поля. Быстро спрятали кузов под рябиновым кустом,

быстро разобрали меж собой бредень, старый берестяной туес, с которым ходили

по рыбу, сумку с хлебами - и дай бог ноги.

Дух перевели, когда вышли на лесную дорогу. Тут Вера два пальца в рот и

соловьем-разбойником засвистела на весь лес.

- Ну, девка, девка! - пожурила ее Лиза. - До каких пор в парня-то

играть будешь?

Вера стрельнула в тетку своим карим бедовым глазом, и Лиза рассмеялась.

Не могла она долго сердиться на племянницу. Все - Михаил, Раиса, Лорка - все

отвернулись от нее, когда родила она своих несчастных двойнят, а Вера

прибежала ее поздравлять - с цветами, с конфетами, как в кино. И вчера

только из Москвы приехала - тоже к тетке объявилась.

Сверху сильно припекало. По еловым стволам, всегда с обрубленными

сучьями возле дороги, белыми ручьями стекала смола, злые оводы жгли сквозь

напотевшую кофту, слепили глаза. И пыль, пыль била из-под ноги. Это на

лесной-то суземной дороге, где всегда, и летом и осенью, бредешь по колено в

грязи...

Вера и Родька скоро убежали вперед. Какое-то время они кричали,

дурачились - звон стоял по всему лесу, - а потом голоса стали тише, тише, а

потом и вовсе смолкли. Лиза осталась сама с собой.

Она шла, склонив голову, по лесной дороге, пересчитывала босыми ногами

коренья и валежины, и иные дни, иные времена вспоминались ей. И

перво-наперво вспоминался тот день, когда она впервые по этой дороге шагала

на Синельгу. С братьями - с Михаилом, с Федюхой, гордо восседающим на коне,

со своими любимыми близнятами, которые, как синички, всю дорогу щебетали и

тенькали от радости. И было ей тогда семнадцать лет. И она вся трепетала,

вся искрилась, как молоденькая березка на солнце в летний день. Вся была

ожиданием новой жизни, нового счастья. И думалось, верилось тогда и ей и

братьям: не просто на Синельгу комариную идем. Не просто лесную дорогу

топчем. В жизнь, в большой мир прокладываем колею - свою, пряслинскую. А

теперь? Что сталось теперь со всеми ими? Где та дружная пряслинская семья?

Она не оправдывала себя, не обеляла. И Михаил вечор шумел и топал

ногами - заслужила. Нет ей прощенья! Никакими молитвами, никакими покаяньями

не замолить вину перед Степаном Андреяновичем. Человек надеялся на нее как

на стену, как на скалу, все, что было самого дорогого в жизни, отдал ей -

дом отписал свой. На, бери на веки вечные, будь хозяйкой животу моему. А

она? Что сделала она?

Лиза присела на старый еловый выворотень, на котором испокон веку

отдыхают люди, и навзрыд зарыдала.

Все, все она пережила, все вынесла: измену мужа, смерть взрослого сына,

немилость старшего брата, позор и стыд за незаконнорожденных детей, а вот

видеть в своем заулке Борьку - нет, нет, эта пытка была свыше ее сил.

Все эти двадцать лет уговаривала себя: что ей Борька? Какой смысл

убиваться из-за того, что он доводится сводным братом Васе? Да разве впервой

ей такое? В Заозерье еще раньше Борькиного рожденья сводная сестрица

объявилась - когда близко к сердцу принимала!

Ничего, никакие уговоры не помогли. Увидит, встретит на улице Борьку -

так и оборвется сердце, так и бросит в немочь, потому что не Вася ее, а он,

Борька, всеми выходками, всеми повадками вышел в Егоршу. Даже слюну сквозь

зубы, как Егорша, сплевывал.

И вот в тот вечер, когда она, возвращаясь от Пахи-рыбнадзора, увидела в

своем заулке Борьку с матерью, увидела, как они втаскивают в переднюю избу

комод, она сразу поняла: не жить ей под одной крышей с Борькой. Ночи одной

не выдержать. Любую муку, любую казнь готова принять ради дома, но только не

эту...

Лиза сняла с головы плат, вытерла зажарелое, разъеденное потом и

слезами лицо, встала. Нельзя давать волю слезам. Не затем пошла она на

Синельгу, чтобы сидеть в лесу да лить слезы.

- Ве-е-ра-а! Родька-а-а!

Ответа она не дождалась: далеко убежала молодежь. И Лиза зачастила

ногами, стала все больше и больше разгонять себя.

2

Анфиса Петровна говорила им: нету ноне в Синельге рыбы. Не меряйте зря

дороги - без вас давно вымеряны. И верно: они с добрую версту проволокли

бредень - и хоть бы какая-нибудь рыбешечка запуталась. Да и мудрено быть

рыбешечке в нынешнюю жару. Плесы и ямы пересохли, заросли тиной и ряской, а

о перекатах да протоках и говорить нечего: где вода жиденькой косичкой

заплетается, а где и совсем нету.

- Может, домой пойдем? - предложила Лиза.

Родька сразу согласился: надоело продираться сквозь дремучие кустарники

да бить и колоть ноги о камешник. Но Вера и слышать не хотела.

- Возвращаться домой с пустыми руками? Да вы что! Не знаете, что такое

рыбалка да охота? Час зря, два зря, а на третий - озолотились.

И опять побрели вниз по речонке, опять начали буровить пересохшие ямы и

плесы, греметь дресвой в порогах.

Жара нещадная, травища, выломки (лет десять уж не ставят сена на

Синельге) и гнус. В те годы у гнуса была все-таки очередность: днем, в

солнцепек, овод разживается, а комар по вечерам да ночью. А нынче все вдруг

- и оводы и комары. И никакая мазь не помогала от них.

Когда добрались до крутой, красной, как раскаленная печь, щельи,

сделали передых. Бредень и туес оставили в лопухах у воды - сил не было

тащить в пригорок, - а сами нырнули в белопенную пахучую таволгу - может,

хоть тут немного отдышатся.

Лиза так набродилась, так вымоталась, что, как только почувствовала

вокруг себя травяную свежесть, так и в дрему, да и Родька, привалившийся к

ней сбоку, похоже, запосвистывал носом, а Вера... Что за неугомонная девка?

Откуда в ней столько силы?

Живо натаскала сучьев, живо запалила огонь.

- Вставайте, сони! У огня надо спасаться от гнуса.

И тут они и в самом деле ожили. От смолистых еловых лап - это уж Родька

постарался - повалило таким густым дымом, что ни один овод, ни один комар не

мог к ним подступиться.

Лиза разложила еду на белом платке, принесла ключевой воды из ручья, и

начался пир: слаще всякого пирога показался ломоть ржаного, круто

посоленного хлеба, запиваемый холодной водой.

- Место-то знаете, нет, как называется? - спросила Лиза, окидывая

глазами белую от ромашек поляну, на которой они сидели. - Ставровская изба.

Тут вот она, изба-то, стояла, у леса. После войны мы тут нашей семьей сено

ставили...

- Слыхали, слыхали, Ивановна! Голодали, работали не разгибаясь от зари

до зари, а мы не ценим. Давай, тетка, что-нибудь поновее. Я дома от папы

этого наслышалась. И в Школе на обществоведении хватает.

- У меня мамаша эти политинформации тоже мастерица читать, - сказал

Родька.

- Да ведь эти политинформации - наша жизнь! - рассердилась Лиза.

Но больше распространяться о прошлом не стала. Хорошая девка Вера, и

Родька по нынешним временам неплохой парень, но говорить о старых временах,

о войне, о том, какого лиха хлебнули их отцы, матери после войны, - это они

с одного слова на третье слушают. Не могут поверить, что так можно было

жить, мучиться. Да, по правде сказать, она и сама иной раз ловила себя на

том, что все пережитое когда-то ими сегодня кажется ей каким-то бредом и

небылью.

Вера вдруг ни с того ни с сего начала снимать с себя кофту.

- Ты чего? Не загорать ли вздумала на оводах да на комарах?

- Хочу холодный душ в ручье принять.

- Не смей, не смей этого делать! Долго простуду схватить?

Вера и ухом не повела. Раз что втемяшила, вбила себе в голову, лоб

расшибет, а сделает.

Скинула кофточку, скинула шаровары и к ручью. А за ней во всю прыть

Родька.

Затрещали, закачались кусты, смех, визг, водяные брызги радугой

вспыхнули над ручьем. А потом Вера и Родька, оба голые, мокрые, с вениками в

руках, выскочили на пожню и со смехом, с криком стали гоняться друг за

другом. И Лиза, глядя на их молодую игру, вдруг вспомнила тот день, когда на

этой вот самой пожне Михаил нещадно лупил хворостиной Федюху. Лупил за то,